Марина Иннорта
К черту тревожность. Как не стать «лягушкой в кипятке» и справиться с паническими атаками и депрессией
Все будет хорошо?
Моя дружба с леди Сертралиной, которая замужем за Золофтом, длится очень недолго – даже не было времени узнать друг друга. После пяти дней лечения, в один вечер, когда я ужинала со своим мужем, почувствовала, что теряю сознание. В этот раз это было не обычное качание, которое через какое-то время сходит на нет. Все вокруг померкло, мир исчез, и я поняла, что дальше будет только хуже. Успела положить ложку на тарелку и предупредить мужа, что сейчас потеряю сознание. Потом все темнеет, и я проваливаюсь в небытие.
На полу моей кухни лежать не очень удобно, особенно зимой. Едва прихожу в себя, первое, что осознаю, – это холод – мне никогда в жизни не было так холодно. Мои ноги приподняты, лежат на стуле. Делаю вывод, что это муж положил меня так, пока я была без сознания. Пол твердый, и у меня ощущение, что я деревянная кукла, к тому же полузамерзшая.
Муж спрашивает, нужно ли кому-то звонить. Я не знаю, нервничаю, боюсь, мне холодно и страшно. Говорю всякую чушь, вроде того, что умру, а потом опять теряю сознание. Когда я открываю глаза, муж говорит по телефону, по номеру 118[1].
– Они хотят знать, принимаешь ли ты лекарства, – говорит он.
На мгновение я так растерялась, что даже не поняла, о чем это он, потом сообразила и назвала свой антидепрессант. Вскоре он кладет трубку.
– Сейчас приедут, – говорит он и больше ничего не добавляет. Я остаюсь вот так, на полу, с ногами на стуле, очень замерзшая и очень напуганная, пока мы ждем скорую.
Приезжают двое: мужчина и девушка. Очевидно, что эти люди привыкли видеть всякое. Быстро осмотрели меня и, хвала небесам, пришли к выводу, что ничего серьезного: все жизненные показатели в норме.
Ура, в этот раз я не умру. И снова падаю в обморок.
Они помогают мне встать, потихоньку. Это занимает не менее пяти минут, но как только меня сажают на стул – я теряю сознание. Опять темно, холодно, лежу на полу. Когда прихожу в сознание, говорят, что лучше мне отправиться в реанимацию.
В машине скорой помощи я опять собираюсь потерять сознание, но сообразительная девушка начинает засыпать меня вопросами, пока окончательно не прихожу в себя.
В больнице меня относят на носилках к какому-то мужику в приемной. Девушка из скорой помощи поясняет: «Она принимает антидепрессанты в течение недели. Никаких проблем нет, но все время теряет сознание». Вижу, как мужчина делает жест, как бы говоря: «Хорошо, понял, снова та же история». Хотелось бы расспросить этого джентльмена, который принимает людей на носилках в отделении скорой помощи. Несомненно, он знает что-то хорошее, но я напугана и обессилена, поэтому молчу и жду, когда они придут и заберут меня.
Мне сделали анализы крови, электрокардиограмму – все в порядке, – но все равно оставили на ночь под наблюдение врача, в палате, являющейся своего рода чистилищем для тех, кого привезли на скорой помощи, но еще не решили, отпустить домой или госпитализировать. Здесь нет комнат, только ряды коек, разделенных между собой белыми ширмами. Рядом с моей кроватью находится большая стойка с парой компьютеров. Дежурные медсестра и врач проверяют медицинскую документацию, прежде чем совершить обход прибывших пациентов. Не возражаю оказаться рядом с ними. В этот момент я не хотела бы остаться одна, тем более в темноте. Предпочла бы не спать этой ночью, чувствуя, как вокруг меня кипит жизнь. Мне страшно, я очень нервничаю, но нахождение в больнице позволяет чувствовать себя в безопасности.
Врач подходит к моей кровати и садится на стул, держа мою карту в руках. Она очень вежливая. С заботой в голосе осведомляется, что именно произошло. Настаивает, чтобы я детально описала, на что были похожи эти обмороки, что чувствовала до этого, как долго оставалась без сознания. Рядом со мной муж, который помогает ответить на вопросы.
Затем доктор спрашивает, были ли раньше обмороки, и я несколько раз говорю: «Да!» Рассказываю ей, как ездила маленькой в горнолыжный лагерь. Мы, закутанные и замерзшие дети, стояли в ряд, когда я почувствовала, как мир удаляется. Хорошо помню, как хотела крикнуть об этом инструктору, но смогла только прошептать перед тем, как упасть. В следующий раз такое произошло через несколько лет в церкви, во время мессы. Потом – когда старшеклассницей лежала утром в постели после небольшого происшествия. И опять: одним субботним утром дома, когда порезала палец ножом. Два года назад потеряла сознание в офисе, но там, по крайней мере, была причина: малокровие. Потом было два полуобморока при очень сильных панических атаках. Еще в прошлом году у ветеринара, который лечил кота от тяжелой травмы (я в курсе, что зря тогда посмотрела).
Врач внимательно выслушала меня и в конце сделала вывод: «Возможно, когда вы чувствуете себя одиноко и испуганно, то теряете сознание». Это нельзя назвать диагнозом, но я согласна с ней. Поражает ее материнский тон, учитывая, что она лет на десять моложе меня.
Многие люди, которые страдают от тревожности и панических атак, боятся упасть в обморок, но обычно этого не случается.
Насколько я знаю, нет какой-то связи между страхом и реальной потерей сознания.
Однако со мной периодически это случается. Иногда простуда, иногда слабость, иногда анемия, иногда страх – и я падаю на землю.
Но еще никогда не было так, чтобы я три раза подряд теряла сознание и чувствовала панику, накрывающую волнами. Доктор должна принять решение о курсе лечения сегодня вечером или завтра утром. Говорит, что мне дадут еще Ксанакса, а завтра утром нужно будет возобновить прием «Золофта». Ее тон вызывает сомнения, поэтому в этом месте я сразу же перебиваю. Заявляю, что больше не хочу принимать «Золофт», кажется, из-за него мне и стало хуже. Врач настаивает. Я тоже. Наконец, я побеждаю.
– Тогда я оставлю это под вопросом, – говорит она, – завтра утром пусть решает дежурный психиатр.
Потом добавляет:
– Но я бы хотела увеличить дозу анксиолитика. Мне кажется, это то, что вам нужно.
Я киваю. Лошадиная доза бензодиазепина меня устраивает, может, хотя бы перестану трястись и немного отдохну. Не нужно бояться, думаю, в больнице со мной уже ничего не случится. Говорю мужу идти домой и ложиться спать. Он соглашается, дотрагивается до моего лба губами и уходит. Всегда восхищалась его способностью оставаться спокойным в любых ситуациях. Мне не нравится оставлять его дома одного, в нашей кровати, но по крайней мере сегодня я предпочла бы быть здесь.
Я должна чувствовать, что не одинока, поэтому мне нравится свет на стойке передо мной, гудение включенных компьютеров, разговоры рядом со мной. Позволяю себя убаюкать этой кипящей вокруг меня жизни, которая окутывает, словно утроба матери. Периодически я засыпаю, а потом просыпаюсь с накрывающими и отпускающими, словно приливы и отливы, волнами паники. Ощущаю дрожь по всему телу, которая похожа на электрический разряд, она начинается от основания позвоночника и проходит через ноги.
Наутро дежурный врач нервничает. Она спорит с медсестрой, и даже когда они говорят тихо, я прекрасно все слышу. Она раздражена на всех, кто был здесь раньше. Непонятно почему злится на врача, которая осматривала меня прошлым вечером. Начинает обходить койки, а когда подходит к моей, спрашивает: «Так, а здесь что случилось?» Я ненавижу эту интонацию. Жеманный и снисходительный тон, который некоторые взрослые используют с детьми и пожилыми людьми. И с больными, конечно же.
Отвечаю:
– Вчера вечером три раза теряла сознание, – теперь я ненавижу еще и тон своего голоса. Позволяю говорить маленькой плаксивой девочке из чулана: она напугана, сердита и очень хочет, чтобы доктор стала повежливее. Рано или поздно я должна объяснить ей, что не нужно ныть, если хочется, чтобы нас воспринимали всерьез.
Врач с кислой миной, даже не взглянув в лицо, сказала:
– Что ж, раз вы три раза теряли сознание, отправляйтесь в клинику и сдавайте анализы.
«Да пошла ты!» – думаю. Она не должна позволять себе так со мной разговаривать. Но ничего не говорю. Даже когда здорова, я не из тех, кто спорит, а тем более лежа на больничной койке.
Ничего не сказав, врач поднимает мою рубашку и дотрагивается до живота в двух или трех местах. Не понимаю, зачем это делается, но она и не пытается мне ничего объяснить. Хватает, как кусок мяса, а затем уходит, даже не попрощавшись. Медсестра смотрит на меня смущенно и следует за ней.
Они идут осматривать женщину на соседней кровати, у которой воспаление внутреннего уха. Тон доктора другой, в нем еще слышно раздражение, но она становится уже не такой грубой. Говорит, что головокружение – это плохо, нельзя делать резких движений и что пациентку скоро переведут в палату.
Что ж, думаю я, ей повезло. Не в том смысле, что мне тоже хотелось бы иметь воспаление внутреннего уха, но успокаивает, что кто-то знает название вашей болезни и способ лечения. Уверена, что если бы у меня была не такая туманная болезнь, то и врач была бы менее грубой.
Иногда я думаю, что некоторые врачи – только некоторые – нервничают с такими, как я, потому что не знают, как нас лечить, и, чтобы не выглядеть беспомощными, ведут себя так, будто это наша вина.
В любом случае, сейчас главная проблема в том, что я не хочу отправляться в клинику и сдавать анализы. Я уже была в ней два года назад и все пять дней плохо спала и мало ела. Это не то, что нужно в моем состоянии. Старушка из чулана тихо шепчет то же самое, и я намерена прислушаться к ней. Нужно оставаться спокойной и прежде всего питаться. Убеждена, что у меня ничего нет, анализы бесполезны, за последние годы я сдала их тысячи. Это просто тревожность. Беспощадная тревожность, которая, возможно, проявилась таким жутким образом из-за волшебных таблеток психиатра. Которые, кстати, я больше не стану принимать. Мой план таков: вернуться домой, выбросить все антидепрессанты, накачаться анксиолитиками и попытаться выжить. Знаю: это дурацкий план, но сейчас он выглядит лучше, чем идти в больницу сдавать анализы.
Старушка уже высказалась, остальные девушки из чулана молчат. Только Малышка пытается немного протестовать: «Не безопаснее ли пойти в клинику?» – но и она в этом не очень уверена. Невероятно, но в этот раз они все согласны.
Мой муж считает так же, он сразу сказал, что в госпитализации смысла нет. Но я не хочу спорить с этой гарпией – дежурным врачом. Как только меня переводят в больницу, я заявляю, что хотела бы вернуться домой.
Там врач очень молодая. У нее очень длинные, черные и блестящие волосы, макияж нанесен со вкусом, одета элегантно. Кажется, что она насколько возможно старается привнести немного изящества и красоты в это место, пахнущее заброшенностью и средствами для дезинфекции. А может, таким образом она очерчивает границу, отделяя себя от печальных ситуаций, которые здесь происходят каждый день.
Разговаривает она очень официально, но есть ощущение, что глазами она пытается сообщить, что мне действительно нет причин оставаться здесь.
– Итак, вы в этом уверены? – спрашивает она наконец. Я никогда ни в чем не уверена, тем более когда нужно оспорить авторитет врача. Но сквозь туман начинаю мельком замечать проблески света.
Начинаю понимать, что не могу делегировать свое здоровье никому, даже самой современной и оборудованной больнице, даже величайшему светиле в истории. Некоторые решения принимаю только я сама.
И я знаю, что в данный момент оставаться здесь – не самая лучшая идея.
Поэтому отвечаю ей, что хочу вернуться домой и что уверена в этом. Она дает подписать мне документ, что я выписываюсь вопреки совету врача. Бунтарка из чулана очень мною гордится.
На мне все еще тапочки, в которых была вчера, когда упала в обморок. Встаю на ноги, выхожу из клиники под руку с мужем и сажусь в машину. И снова повторяю себе: «Все хорошо, все будет хорошо».
Придя домой, бросаюсь под душ и нахожусь там до тех пор, пока кончики пальцев не покрываются морщинами, а спина обжигается. Потом беру эти старые тапочки и выбрасываю их в мусорное ведро.
Ожившие страшилки
Дальше мне пришлось нелегко. Каждое утро я просыпалась в панике. Мысли носились по кругу с огромной скоростью, словно белка в колесе. В голове одна и та же картина: я в психиатрической клинике, напичканная лекарствами, под капельницей. Неужели такое будущее меня и ждет?
Просыпаюсь всегда в панике, в голове рой спутанных мыслей, полно необоснованной тревоги и теней. Еще в кровати принимаю первый за день анксиолитик и жду, когда он подействует. Мало-помалу волны паники спадают, тошнота проходит, мысли будто успокаиваются. Когда перестаю представлять себя в больничной палате с решетками на окнах, понимаю, что пора вставать и завтракать.
Хотя ситуация совсем не радужная, кое-что все-таки дарит надежду: я ем, и я сплю.
Аппетит возвращается, в том числе благодаря Ксанаксу, каждую ночь сплю по восемь-девять часов подряд. Сон напоминает черную дыру, из которой я пытаюсь вырваться каждое утро, но я говорю себе, что раз могу есть и спать – дела идут не так уж и плохо.
После завтрака сажусь на диван и включаю телевизор. Это не лучший способ провести утро, но телевизор меня успокаивает. Мелькают образы каких-то историй о преступниках и полиции, а затем разум успокаивается, как ребенок, укачанный в колыбели. Я не одна, и это действительно счастье. Муж смог организовать работу из дома на несколько дней, ходит за покупками, готовит, немного убирается и присматривает за мной.
Потом ко мне приходит отец и мачеха, тоже с приготовленным обедом. Первое время я даже не могла с ними есть, потому что слишком нервничаю за столом. Остаюсь на диване с включенным телевизором. В любом случае, горячий суп и их разговоры из кухни меня подбадривают, помогают чувствовать себя лучше.
На следующей неделе, пусть и с трудом, я смогла с ними пообедать. Бывает еще Клаудия, старшая дочь мачехи, вместе с мужем. Немного стыдно, что они видят меня в таком состоянии, но я благодарна, что они приходят.
Иногда приходит мама, приносит сладости с миндалем из центрального магазина. Пьем горячий чай на кухне и немного разговариваем. Все еще не могу настроиться на частоты других людей, плохо соображаю и тревожусь. Двигаюсь осторожно, часто тошнит и кружится голова. Выхожу из дома только с кем-то и только к врачу. Даже встречи с психотерапевтом прекратила, в таком состоянии не было сил приходить на прием.
Нужно понять, как заботиться о себе, и кажется, что это не так уж просто. Выслушав четырех разных психиатров, получаю довольно запутанную картину.
Врач, назначивший мне «Золофт», категорически отрицал, что меня может из-за него тошнить. Он посоветовал увеличить дозу Ксанакса и попробовать другой антидепрессант. На мое недоумение ответил: «Конечно, вы имеете право не принимать антидепрессант, но вашу проблему можно решить с помощью него, и если не хотите так лечиться – нет смысла возвращаться сюда». Другими словами, он захлопнул дверь прямо перед моим носом. Ему вряд ли показалось, что он повел себя грубо, но я от этого раздражаюсь не меньше. Разве не в обязанности врачей искать лучшее лечение своим пациентам? Нельзя ли назначить еще одну встречу, чтобы углубиться в произошедшее и вместе обсудить ситуацию? Он повторил несколько раз, что мне нужно было сдать анализы, потому что, как он сказал: «Я никогда не слышал, чтобы от «Золофта» падали в обморок». Вероятно, он прав, и это не укажут среди побочных эффектов, но после трех обмороков подряд я бы хотела быть осторожнее.
Другие психиатры допустили, что так плохо мне стало от этого препарата. Я слишком худая, по их словам, поэтому начинать прием надо было с меньших доз, практически детских.
Двое посоветовали мне перейти на другое вещество – пароксетин, принимать его в каплях, чтобы начать с очень низкой дозировки и, уменьшая побочные эффекты, постепенно дойти до полноценной дозы.
Четвертый психиатр вообще предложил выбросить все антидепрессанты и анксиолитики и попробовать «Цветы Баха». А еще посоветовал физиотерапию, чтобы перестроить мышцы, участвующие в дыхании, и немного двигаться каждый день.
Я растерянна и не знаю, что делать. Пересказываю все своему врачу, но он тоже, кажется, сбит с толку, и, если я правильно понимаю его настроение, его несколько раздражают эти противоречивые указания. Наконец, мы с ним принимаем решение. «Золофт» отправляется в унитаз, и никаких больше антидепрессантов. Продолжаю принимать Ксанакс – я его уже использовала и думаю, что справлюсь без последствий. Это не первый раз, когда я так крепко сталкиваюсь со стеной тревоги, делала это в прошлом – сделаю и снова.
Начало
Мои проблемы с тревожностью начались около двадцати лет назад, с ужасной панической атаки, которая поразила внезапно, когда я ехала на автобусе из Римини в Мизано. Даже сейчас, когда прохожу мимо автовокзала в Римини, меня охватывает дрожь.
Это случилось неожиданно, как гром среди ясного неба, но после, вспоминая предшествующие недели и месяцы, я поняла, что было несколько предупреждающих сигналов.
К сожалению, совсем ничего не зная об этих проблемах, я не смогла их растолковать и ничего не делала, пока беспокойство не стало настолько невыносимым, что его нельзя было больше игнорировать.
То лето было действительно странным. В двадцать четыре года я как будто снова стала ребенком: боялась оставаться одна и только при мысли о поездке в автобусе или поезде или походе в супермаркет меня начинало трясти, как осиновый лист.
Так я провела пару месяцев в компании отца и его семьи. Привязалась к его жене Даниэле, которая каким-то образом помогала мне почувствовать себя в безопасности. Там жили еще их дочери: Клаудия, которой тогда было девять лет, и трехлетняя Анна. Симона родилась несколько лет спустя. Мне нравилось жить с ними. Я чувствовала себя хорошо в их семье, рядом с девочками, когда вместе ужинали, проводили вечера за компьютерными играми, попивая тоник. Все было обыденно, умиротворенно, и это меня успокаивало. Я пропустила летнюю сессию в университете и несколько месяцев не виделась с друзьями. У меня был молодой человек, но его я тоже не хотела видеть.
Тогда я тоже сходила к психиатру, который назначил мне на месяц анксиолитик и легкий трициклический антидепрессант вдобавок к множеству витаминов и минеральных солей. Несколько встреч спустя, видя, что лучше мне не становится, он предложил подождать до конца лета, а потом начать психотерапию.
В сентябре мне стало лучше, и я вернулась домой. Панических атак больше не было, но на их месте появился целый букет симптомов тревожности, которые я совсем скоро начну очень хорошо различать. Утром я шла в университет на занятия или отправлялась учиться в читальный зал. Много времени проводила в баре, общаясь с одногруппниками.
После жуткого лета с бесконечными паническими атаками то, что я смогла вернуться к себе и возобновить свою жизнь, уже казалось успехом. Я верила или, скорее, надеялась, что это ужасное приключение в прошлом, однако скоро оказалось, что это не так.
Мои будни на факультете превратились в невыносимый труд. Во рту постоянно было сухо, появилась одышка. Приятное общение с друзьями стало утомительным: в животе всегда возникало чувство сдавленности, и казалось, что слова постоянно спотыкаются на языке.
Следуя совету психиатра, я начала психотерапию. Психолог сразу же прямо сказал мне, что терапия не будет направлена на устранение симптомов. Мы поговорили обо мне, моем прошлом, моих трудностях, о том, что он не может вылечить мои симптомы, а аспирин снимает головную боль. Еще он сказал мне, что не является врачом и не будет выписывать или советовать лекарства, но если я принимаю какие-то препараты, то должна сообщить ему. Все это было частью нашего «врачебного договора», и я с радостью приняла его – это казалось разумным.
Но мне все еще было плохо, я чувствовала слабость, и тяжело было дышать, голова кружилась. Каждую неделю по пути к психологу я проходила по длинной улице в центре, усеянном колоннадами. Иногда казалось, что дорога наклонена в одну сторону и что я могу потерять равновесие, упасть и перекатиться на другую.
Я была молода, и впереди меня ждало многое: я хотела закончить учебу, писать рассказы, развлекаться, знакомиться с новыми людьми, путешествовать. И вот со мной случилось нечто очень странное и непонятное, что не проходит от небольшого отдыха или пары таблеток аспирина. Это постоянное давление свело меня с привычного пути. Впервые в своей жизни я столкнулась с проблемой, которую было нелегко решить. Болезнь, протекающая нелинейно, при которой, возможно, и становилось лучше, но затем снова наступало ухудшение со странным развитием, логика которого от меня ускользала.
Одним днем, на пике раздражения и страха от этого непрерывного танца, я пошла к своему врачу, у которого наблюдаюсь и сейчас. Рассказала ему, что происходит, и тот без колебаний ответил, что это тревожность.
– Вы уверены? – спросила его.
– Абсолютно. Я это понял, только взглянув на вас.
Я так и не поняла, что он имел в виду: может, то, как я сидела или дышала, а может, волнение при разговоре. В любом случае его вывод меня поразил, и сегодня, спустя много лет, я прекрасно помню тот визит.
Врач посоветовал мне Ксанакс, сказав, что он достаточно хорошо помогает в таких случаях, как мой, при тревожности и панических атаках. Я сомневалась, боялась, что препарат может мне навредить.
– Бывают случаи, когда гораздо хуже было бы не принимать его, – ответил он.
Все лето во время самых острых панических атак я принимала лекарства, не протестуя, но была убеждена, что это лишнее. Допустим, со мной случилось что-то плохое, это длилось немного дольше, чем грипп, но уже прошло, и теперь таблетки не нужны. Так я считала.
Признаться, что это не так, что все гораздо серьезнее и не разрешится в скором времени, было трудно. Но я начала с этим смиряться. Психотерапия и Ксанакс, который я могла принимать, следуя указаниям врача, мне помогли. Разумеется, я не так мечтала прожить свои двадцать с лишним лет, но трагедии не произошло.
Итак, через полчаса я была в квартире, которую делила с другими студентками. В тот вечер я осталась одна. Несколько поколебавшись, приняла таблетку и через какое-то время стала готовить ужин. Вскоре я почувствовала спокойствие, чего со мной не происходило уже очень долгое время. Я чувствовала себя полностью в настоящем моменте, получалось сосредоточиться на простых повседневных вещах: я поставила воду для макарон, расстелила скатерть, достала тарелку с полки и столовые приборы из выдвижного ящика. Никуда не торопилась, время перестало бежать и вернулось в нормальный ритм. Я снова ощутила полный контроль над своей жизнью: время ужина, я готовлю еду, потом убираю со стола и смотрю телевизор. Не было повода для беспокойства: никакой бабайка не прятался под кроватью, сердечный приступ не надвигался.
В тот раз я поймала себя на мысли, что мне не было бы так плохо, если бы внутри меня появилось некое успокаивающее место, где нет страхов, огорчений, переживаний. Спокойное место, откуда можно было бы безмятежно смотреть на жизнь. Мое спокойное место находилось где-то внутри меня. Ксанакс помог его найти, но я была уверена, что это место существует и без лекарств. Это нормальное состояние, которое я чувствовала в своей жизни много раз до того, как начала страдать от панических атак.
Когда вы ребенок и вас только уложили спать, вы слышите, как в соседней комнате родители смотрят телевизор, и уверены, что ночь будет спокойной, потому что они здесь, они о вас позаботятся. Или когда приходите домой после напряженного дня, садитесь на диван, включаете телевизор и смотрите глупую передачу, пока едите пиццу. Или когда зимой укутываетесь в плед, чтобы почитать книгу с дымящейся чашкой чая на тумбочке.
Это спокойное место, сказала я себе тогда, существует как некая часть внутри меня, и пока оно есть, я не потеряна, не больна, не сумасшедшая. Все, что нужно сделать, – это узнать, как туда попасть, остаться там как можно дольше и иметь представление о дороге обратно.
Ксанакс помог мне добраться туда, но я не была уверена, что смогу вернуться самостоятельно.