Марина и Сергей Дяченко
Ведьмин век
Ивга очнулась. Прямо перед ее глазами помещался новенький телефон-автомат – серый, с одной только длинной и глубокой царапиной. Как шрам на молоденьком лице.
Ивга прерывисто вздохнула. Вот уже два дня ее преследуют телефоны. Телефоны гонятся за ней по пятам, хватают за руки, бросают трубками в лицо: набери номер! Набери, и Назар скажет: Ивга… Лисенок мой, куда же ты…
Она закусила губу. Голос послышался слишком ясно, чтобы быть выдумкой; может быть, она способна на расстоянии читать Назаровы мысли. Может быть…
– Алло.
Ивга чуть не вскрикнула. Прижала трубку так, что больно сделалось уху.
– Алло, я слушаю.
Сухой, напряженный голос. Ждал ли он звонка? Может ли догадаться, кто именно сейчас молчит и дышит в трубку?
Не может не догадаться, поняла Ивга, холодея. Не может. После случившегося – да кто еще станет звонить и молчать?!
– Ничего не слышно, – сказал скучный голос Назара. – Ничего не слышно… Алло. Говорите.
Она хотела сказать. Уже набрала в грудь воздуха, отчего по телефонным проводам на много километров полетело приглушенное: хха…
– Ничего не слышно, – сообщил Назар. – Перезвоните, пожалуйста.
Гудки. Гудки, гудки, лезут и лезут из трубки, как лапша, как прутья, которыми в старину наказывали непослушных детей.
Ивга очень осторожно опустила трубку – но выходить из кабины не стала. Смотрела, как скатываются по стеклу капли неторопливого, медленно начинающегося дождя.
Площадь Победного Штурма, восемь, квартира четыре. Телефон…
Ей всегда трудно давались телефоны. Как запомнить ряд ничего не значащих цифр?..
Но этот номер намертво впечатался в башку. Как назло…
Или это у них визитки такие? Раз прочел – и уже никогда не забудешь?..
Дождь закапал ей за воротник; она невольно втянула голову в плечи.
* * *
После целого дня бессмысленных скитаний она набрела на Дворец Инквизиции.
Вот уже несколько часов она кружила, блуждала, заходила в кофейни на чашечку дешевого кофе, изучала названия улиц и между тем все сужала и сужала круги; наконец ее глазам предстало высокое, достаточно новое, но стилизованное под старину здание с острой, уходящей в небо крышей.
Ивга встала, как птенец перед логовом змеи. Со створок широких дверей глядели медные гербы с косой надписью: «Да погибнет скверна». Скверна – это я, поняла Ивга, прижимая к груди свою сумку.
Справа от главного входа помещалась изящная стеклянная дверка; рядом стоял рекламный щит, только вместо обычной рекламы на нем красовался сурового вида плакат. Ивга мигнула; гвоздь в затылке жалобно заныл.
«Ведьма, помни, что общество не отказывается от тебя. Отрекшись от скверны и встав на учет, ты сделаешь себя полноправным и законным гражданином… Упорствуя во зле, ты обрекаешь себя на горе и одиночество… Согласно статье… свода законов… не состоящие на учете… наказываются привлечением к общественным работам… замешанные в злодеяниях… подлежат суду Инквизиции…»
Ивга всхлипнула. Вот сейчас она откроет милую стеклянную дверку и вступит на путь… навстречу прочим гражданам, полноправным и законным, таким, как Назар. Если общество от меня не отказывается, почему отказываешься ты? Ты что же, лучше общества?!
Тыльной стороной ладони Ивга вытерла скудную влагу под носом. Ее охватил болезненный кураж – она успела подумать, что это приятнее, нежели отчаяние или паника. Сейчас, не сходя с места, она возьмет и позвонит Великому Инквизитору. Вот так, не размениваясь на мелочи… Проклятье, где телефон?! Полно же было, целый город телефонов…
Рука ее бодро отстучала весь номер от начала до конца – и только на последней семерке заколебалась. Всего на мгновение.
Она надеялась, что запомнила неправильно. Что такого номера не существует, и телефонный робот тут же и сообщит ей об этом своим противным гнусавым голосом…
Гудок. Длинный гудок вызова. У Ивги похолодело в животе.
Сейчас трубку возьмет какая-нибудь озабоченная домохозяйка: «Что?! Инквизиция? Помилуйте, не шутите так, вы ошиблись номером!»
Сколько гудков прошло? Три или пять? Господин Великий Инквизитор занят, его практически никогда не бывает дома…
На восьмом гудке она почти успокоилась. Решила для очистки совести досчитать до десяти – а там и убраться восвояси. Тем более что кураж, толкнувший ее к телефону, весь уже и повыветрился…
– Я слушаю.
Ивга чуть не выронила трубку.
Холодный, чуть усталый голос. Отстраненный, будто из другого мира.
– Я слушаю, да…
Следовало скорее дернуть за рычаг. Оборвать опасную ниточку, которую она по неосторожности протянула сейчас между собой и…
– Кто говорит?
Ивга облизнула губы и потянулась к рычагу.
– Ивга, это ты?
Она не успела остановить собственную руку. Продолжая начатое движение, ее ладонь придавила рычаг, да так, что железные рожки больно впились в тело.
* * *
За сутки эпидемии в округе Рянка умерли десять человек и заболели сто восемь; всю вину за случившееся справедливо возложили на ведьм. Программы новостей, по традиции выходившие в эфир каждый час, неустанно повторяли один и тот же скандальный кадр: молодая ведьма, с пеной у рта кричащая в объектив:
– Это еще начало! Это только начало, вы увидите!..
Там, в Рянке, начались самосуды, уже кого-то сожгли, притом совершенно безвинно. У окружного Дворца Инквизиции с утра дежурят пикеты:
«Защитите нас от ведьм!» Вот в кадре испуганная женщина с ребенком на руках: «Ну что мы им сделали, этим ведьмам, что мы им сделали… Говорят, что все колодцы… что водопровод тоже отравлен…»
Клавдий погасил экран. Выудил из полупустой пачки очередную сигарету; в углу почтительно стоял посыльный. Стоял и думал, что умеет тщательно скрывать свои мысли, а между тем из-под слоя вежливого внимания на его лице проступали растерянность и возмущение: Великий Инквизитор лениво расслаблен. Великий Инквизитор бездействует, закинув ноги на табуретку, пьет кофе и приканчивает пачку сигарет, в то время как эпидемия разрастается, а паника грозит захлестнуть и столицу тоже…
Вполголоса проблеял телефон. Звонил начальник внутренней стражи.
– Да погибнет скверна…
– Да. – Клавдий щелкнул зажигалкой, щурясь на синевато-желтый огонек.
– Их привезли, патрон… Четырех. Прочую шелуху отсеяли еще в окружном управлении…
– В камеру для допросов.
– В каком порядке?
– Все равно. – Клавдий бросил трубку и поднялся. Встретившись с ним взглядом, посыльный невольно сделал шаг назад; Клавдий кивнул ему, отпуская.
В приемной маялся куратор округа Рянка. Не желая отравлять сигаретным дымом некурящего рянкского коллегу, Клавдий вышел через потайную дверь; куратор маялся с утра, ожидая вызова. Клавдий еще не решил, зачем он мучит этого достойного, в общем-то, человека; он примет решение после. И постарается забыть, что пять лет назад этот самый куратор готов был костьми лечь, но не допустить Клавдия Старжа до его теперешнего поста. Или, наоборот, постарается вспомнить…
Камера для допросов традиционно помещается в подвале, куда от его кабинета пять минут спокойной ходьбы. Вот и прекрасно; значит, Великий Инквизитор благополучно успеет докурить.
(Дюнка. Октябрь – декабрь)
На следующий курс лицеиста Старжа перевели условно, и уже осенью он сдал два недостающих экзамена «в рабочем порядке». Его соседом по комнате был теперь Юлек Митец, благодушный увалень, любимец девчонок, рыцарь с мандолиной; в комнате чуть не каждый день было тесно и шумно, и Клав теснился и шумел, как все. Он все теперь делал как все, потому что слишком запали в душу те слова Дюнкиной сестры: «Имей совесть, Клав… будто ты один любил Докию…»
На кладбище удобно было ездить автостопом. Водители тяжелых самосвалов вскоре стали узнавать его и останавливались, даже не ожидая просьбы.
О его ночных поездках знал только Юлек. «Клав, ну ты… сегодня дождь такой, может, ты бы уже завтра съездил, а?.. Ладно, молчу-молчу, ну, я тогда сегодня Линку к себе приведу, ты же не будешь против?»
…Он часами сидел на низкой скамейке у кладбищенской ограды. Он ставил рядом автомобильный фонарь с аккумулятором – и погружался в полузабытье, в сон наяву, и там, в этом сне, Дюнка была жива. Была рядом.
Старый лум встретился ему только однажды. Неслышно вышел из темноты, заступил дорогу к могиле:
– Мальчик, ты по неведению творишь зло. Не беспокой. Не мучь ее и себя, вспоминай о ней светло, но не нарушай этот покой своими призывами!..
– Вы не сумеете меня утешить, – сказал Клав тихо. – Отойдите.
Старый лум сжал губы:
– Ты наделен определенными… возможностями. Не знаю, кем ты станешь, но… Твое желание имеет слишком большой вес. Не желай неразумного.
С этими словами он и ушел.
* * *
С наступлением зимы Юлек Митец, до сих пор покорно терпевший, пока Клав «переболеет» и справится наконец с горем, не выдержал наконец и решил взбунтоваться:
– Да ты ненормальный! Тебя заклинило прям, ну зашкалило, прям как градусник в кипятке! Я вот «Скорую» к тебе вызову, пусть транквилизатор вколют! Ты что, не можешь днем сходить, в воскресенье, как все люди?!
Клав открыл рот и послал приятеля в место, откуда не возвращаются. Юлек смертельно обиделся и замолчал надолго.
А через неделю Клав простудился-таки и заболел, не сильно, как раз на недельку в изоляторе; из царства медицины невозможно было незаметно уйти, и угрюмый санитар едва не набил строптивому больному морду. Лишенный главного содержания своей жизни, Клав с головой залез под одеяло и в привычном бреду потянулся к Дюнке. «Не покидай меня…»
В день его выздоровления в лицее давали традиционный зимний бал; для Клава это был удобный случай бесшумно исчезнуть. Сославшись на слабость и головную боль – а после болезни он был-таки слаб, – Клав отказался составить компанию Юлеку и его мандолине; случилось так, что под вечер разыгралась метель, да такая, что даже фанатичному Клаву хватило ума отказаться от посещения кладбища.
Лицеисты веселились; Клав сидел в пустой комнате, у залепленного снегом окна, и на столе перед ним стоял электрический светильник в виде толстой витой свечи. Отражение лампы в черном оконном стекле казалось настоящей, живой свечкой; над свечой сидел хмурый мальчик, считающий себя взрослым, – его отражение было таким же суровым и таким же угрюмым. Колотился в окно злой, раздраженный снег.
…Ощущение не пришло внезапно. Он поймал себя на том, что уже несколько минут напряженно прислушивается, не то к отдаленным звукам веселья, не то к вою ветра, не то к себе самому. Тоненький червячок тревоги сперва чуть шевельнулся в груди, потом болезненно дернулся, как на крючке, обдавая кожу морозом куда более жестким, чем тот, что царил за окном. Клаву показалось, что стеклянный огонек свечки колыхнулся, будто пламя под порывом сквозняка.
Он провел руками по лицу. Посидел несколько секунд, прячась от мира за ненадежной решеткой из сцепленных пальцев. Потом выдвинул ящик стола, на ощупь выловил пузырек с бледными таблетками и сглотнул сразу две, не запивая водой.
Успокоение наступило через несколько минут. Насильственное успокоение – будто на его колотящееся сердце накинули смирительную рубашку. Он сонно замигал глазами, потом зевнул, глядя в темное стекло, опустил голову на руки…
Новый толчок беспокойства пробился сквозь сонное оцепенение, как нож сквозь вату. Несколько секунд Клав боролся, потом встал и включил плафон под потолком. Комнату залило светом до последнего уголка – на душе у Клава было темно и страшно. Будто бы, прикованный цепью к железным перилам неведомой лестницы, он слушал мягкие, медленно приближающиеся шаги по ступенькам. Медленно, но размеренно и неуклонно. Кто идет? Что идет?!
Он понимал, как глупо будет выглядеть, ввалившись посреди вечера на бал – бледный и перепуганный, в линялом спортивном костюме. Он понимал это и кусал губы – но не гордость и не стыд задержали его, когда он готов был переступить порог.
А что это было за чувство – он так и не смог понять.
Колотился в стекло сухой снег. Ровно горела электрическая свеча, и плафон под потолком горел честно и ярко, и в окне, как в черном зеркале, отражалась уютная комната двух прилежных лицеистов. А с той стороны стекла белело лицо, наполовину освещенное уличным фонарем, будто луна в ущербе.
Клав прижал руку ко вздрагивающим ребрам. Проклятые пьяные шутники, как они взобрались на балкон…
Мысли были не те и не о том. Мысли были защитные, инстинктивные, так птица, обороняющая гнездо, прикидывается подранком… Клав сделал шаг к окну. Потом еще. Потом…
Ее лицо было грустным. Очень печальным, длинным и тонким, как огонек свечи, со скорбно поджатыми губами, с тенями вокруг неестественно огромных глаз. Один взгляд. Длинное мгновение.
Ветер!..
Свирепый ветер, кидающий в стекло снег, и стекло-то, оказывается, заледенело снаружи, покрылось узором, в него никак не заглянуть – зато уличный фонарь подсвечивает его сбоку, и сумасшедшему мальчишке в игре теней мерещится невесть что…
* * *
Тесное сводчатое помещение освещалось одним-единственным факелом, помещавшимся у допросчика за спиной. Клавдий протянул руку в темноту – невидимый стражник тут же накинул ему на локоть тонкий невесомый плащ.
Все убранство допросной состояло из длинного дубового стола и дубового же кресла с неимоверно высокой резной спинкой; усевшись, Клавдий автоматически потянулся за сигаретой в нагрудном кармане – рука его нащупала пачку сквозь непроницаемый шелк плаща. Клавдий опомнился и набросил на голову капюшон; легкая ткань, пахнущая нафталином и сыростью, закрыла его лицо до самых губ. Против глаз пришлись узкие привычные прорези; через минуту Клавдий перестанет ощущать неудобство. Притерпелся.
Некоторое время в допросной камере царила глухая тишина; Клавдий смотрел прямо перед собой. Встреча с ведьмой не терпит легкомыслия; Клавдий молчал, по капле впуская в себя Великого Инквизитора.
– Вперед, – сказал он наконец. – По одной. Порядок не имеет значения.
Протяжно заскрипела кованая дверь; ее петли традиционно не смазывались. Клавдий ждал.
Молодая. Не больше тридцати. Запястья и щиколотки в колодках – значит, те, кто изловил ведьму, сочли ее достаточно опасной. Равнодушно-надменное лицо…
Глаза Клавдия в прорезях капюшона сузились. Стоящая перед ним была щит-ведьма, и те, кто запихнул ее в колодки, вовсе не были дураками. Щит-ведьма, на долю которой уже наверняка выпадали встречи с Инквизицией, – близкое присутствие изготовившегося к беседе Старжа было ей мучительно, однако внешне это не проявилось никак. Ведьма встретила удар мужественно – и привычно; так огрубевшая кожа бестрепетно принимает падающий хлыст.
– Здравствуй, щит, – сказал Клавдий вполголоса. – У тебя есть имя?
Ведьма молчала. За ее спиной двумя темными столбами высились громилы-стражники.
Клавдий опустил руку на лежащие перед ним бумаги:
– Магда Ревер. Мне все равно, назвали тебя так при рождении или ты сама себя наградила этим именем… Может быть, хочешь жить?
Волна его напора накрыла ведьму с головой; поймав надменный взгляд, Клавдий ввинтился в него, измеряя «уровень колодца». Ведьма дернулась, но в широко открытых глазах не было боли. Этот щит ковали не дилетанты.
Расслабившись, Клавдий откинулся на спинку кресла. По единой шкале ее «колодец» – семьдесят два. Высоко. Даже очень. Опасно…
– Понимаешь, что тебя ждет? Будешь говорить со мной – или я помогу тебе рассказать, что мне нужно?
Магда Ревер дернула щекой:
– Не сумеешь.
– Да? – Клавдий подался вперед.
Он не собирался исполнять свою угрозу. Продираться сквозь щит, да при уровне семьдесят два, да после тяжелого дня у него не было ни малейшего желания; однако ведьма истолковала его движение буквально.
Губы ее расцвели девичьей, почти детской улыбкой; измятый деловой костюм, в котором ее, вероятно, и взяли, вдруг переменил свой грязно-бежевый цвет на снежно-белый, потом расползся лоскутками и стек на каменный пол. Магда Ревер стояла нагая, и колодки, намертво соединявшие оба ее запястья и обе щиколотки, казались теперь порождением причудливой эротической фантазии.
Магда Ревер запрокинула голову, и по телу ее прошла длинная, глубокая, сладострастная судорога. Коричневые соски напряглись и вскинулись, заглядывая инквизитору в глаза; в ушах у Клавдия глухо ударили барабаны. Громче, громче…
Закусив губу, он выбросил вперед правую руку со сцепленными пальцами. Ведьма не удержала болезненного вскрика.
Несколько минут Клавдий разглядывал собственную тень, подрагивающую вместе с огнем факела, и слушал, как опадает напряжение. Вот такие повороты он не любил особенно. После таких вот допросов слишком долго чувствуешь себя подзаборным кобелем, слишком сильно себя презираешь…
Он поднял глаза. Магда Ревер скрючилась, но не упала; на ней по-прежнему был мятый деловой костюм, и стражники за ее спиной стояли как ни в чем не бывало. Они ничего не видели. Щит-ведьма не станет распыляться на целую ораву мужиков…
– Магда, – сказал он шепотом. – Ты заработала свой костер.
Она вздрогнула, но глаза не изменили своего отрешенно-надменного выражения.
– У тебя два часа на размышление… Я хочу сделать Рянку округом без ведьм. Это сложно – но мне поможешь ты…
Губы ведьмы расползлись к ушам.
– …или не поможешь, – невозмутимо продолжил Клавдий, – и у палача не будет повода для сомнений.
Щит-ведьма молчала. Под мятым пиджаком Клавдию померещились очертания сосков; он сжал зубы.
– Мы поедем в Рянку. И ты мне сдашь ключи от эпидемии… не дергайся. Ты это сделаешь или кто-то другой… Кто-нибудь да сделает.
Он вскинул руку, показывая, что допрос окончен. Уводимая Магда хотела что-то сказать – но не сказала, только глаза ее на мгновение сделались узкими, как бойницы осажденной крепости.
– Номер семьсот двенадцатый, Магда Ревер, – сказал Клавдий в пространство. – Режим содержания жесткий.
Два часа, отведенные ей на размышление, щит-ведьма Магда Ревер проведет в стационарных колодках, в одиночной камере, где в каждую стену вмурован знак зеркала. На узком пятачке, где даже помыслы отражаются от стен и возвращаются, десятикратно усиленные, к своему источнику…
Если Магда хочет выжить, ей придется думать о приятном. Клавдий криво усмехнулся.
При мысли о кураторе округа Рянка его усмешка сделалась злорадной; теперь он, по крайней мере, знает, что сказать человеку, просидевшему в его приемной много долгих неприятных часов. Теперь он знает, чего ради унизил рянкского коллегу – не из врожденной гнусности характера и даже не в отместку за былые интриги; поимка щит-ведьмы принесла бы рянчанину заслуженные лавры, если бы произошла перед эпидемией, а не во время нее. Теперь бедняга куратор не дождется похвал…
Клавдий подавил в себе желание курить. Передернулся, вспомнив сладострастно набухшие груди Магды Ревер; сжал зубы и поклялся себе доработаться сегодня до потери сознания. Так, чтобы вообще ничего не хотелось. Как мертвецу.
– Дальше, – сказал он глухо. – Следующая.
Протяжный скрип несмазываемых петель. Вошедшая женщина, свободная, без колодок, зашипела сквозь зубы и осела на руки стражников.
Обыкновенная рабочая ведьма. Средняя по многим показателям; непонятно, почему ее выделили из прочих задержанных и доставили к нему на допрос. Хотя с «колодцем» тут явно не все в порядке. Странный какой-то колодец.
– Поднимайся, – сказал он негромко.
Стражникам приходилось удерживать ее. Она безвольно висела на их руках; защитных сил у нее хватало только на то, чтобы не лишиться сознания.
– Давай не будем воевать. – Он чуть поправил капюшон, удобнее устанавливая прорези для глаз. – У тебя нет для этого сил, у меня нет желания… В Рянке – что? «Удар» или «сеточка»?
– Не знаю, – прохрипела она с ненавистью, и в качестве наказания за ложь он ввинтился в ее взгляд и замерял «колодец».
Ведьма закричала, не в силах выносить боль; Клавдий стиснул зубы. Семьдесят четыре. У серенькой обыкновенной рабочей ведьмы… Нечто похожее испытывает огородник, на чьем участке изловили медведку величиной с королевского пуделя.
Женщина замолкла, погрузившись в глубокий обморок. Клавдий покосился в протокол предварительных допросов. Ксана Утопка, по профессии – учитель начальной школы.
Закрыв глаза, он в мельчайших подробностях вообразил себе рянкского куратора. Мысленно взял его за грудки, встряхнул…
Одним самосудом в Рянке не обойдется, нет. Сегодня-завтра костры запылают во множестве – пожирающие не щит-ведьм, и не воин-ведьм, и даже не рабочих ведьм, – а просто глупых неинициированных девчонок, вроде той, рыжей, похожей на лисичку…
– Номер семьсот девятый, – сказал он в темноту. – Ксана Утопка, режим содержания – нейтральный… И быстренько врача.
Открылась и закрылась скрипучая дверь.
Следующая ведьма вошла в камеру с гордо поднятой головой, и Клавдий узнал ее. «Это еще начало! Это только начало, вы увидите!..»
– Привет, кликуша, – бросил он сквозь зубы.
Девчонке было лет пятнадцать. Присутствие Клавдия тяготило ее – но не более; ее внутренней защите позавидовал бы тяжелый танк.
– Привет, палач, – отозвалась она невозмутимо. – Поленцев припас?
– Припас, – ласково успокоил Клавдий. – Так что же, говоришь, это только начало?
Девчонка оскалилась:
– Сам увидишь.
Она была флаг-ведьма. Эти фанатичны до безумия и, что самое неприятное, умеют предвидеть будущее. Эдакие истеричные вещуньи, прикрывающие кликушеством холодный расчетливый ум.
– Ты совершеннолетняя? – спросил Клавдий раздумчиво.
– Нет, – сообщила девчонка беспечно. – Мне нет восемнадцати… Согласно своду законов о ведьмах несовершеннолетние особи не подлежат допросу с пристрастием, ровно как и всем видам казней… Ага?
– Ага, – кивнул Клавдий и поймал ее взгляд.
Секундная пауза; девчонка резко побледнела, но боли не выдала. Клавдий отпустил ее – и устало откинулся на спинку кресла.
«Уровень колодца» – семьдесят шесть и пять. Либо куратору округа Рянка следует выдать премию за отлов трех самых сильных ведьм в стране, либо…
Либо в Рянке с недавних пор родятся ведьмы-монстры. Как грибы. На ровном месте.
Клавдий прикрыл глаза. Курить хотелось невыносимо.
– Никаких допросов с пристрастием, – сказал он сквозь зубы.
Его правая рука вытянулась по направлению к собеседнице, так, что кончики пальцев оказались на уровне ее зеленых нагловатых глаз. У флаг-ведьм есть слабость – они слишком любят прорицать.
– Убе… рите! – выдохнула девчонка; пальцы Клавдия сжались.
…Вряд ли она сказала бы что-нибудь даже под пыткой; однако пророчества лезли из нее сами, и она не могла, да и не слишком хотела удерживать этот сумбурный мутноватый поток. Зеленые глаза вдохновенно горели:
– Она… идет! Она уже идет, она… – неразборчивое бормотание. – Она возьмет нас к себе, и.. – бессвязные выкрики. Блаженная улыбка.
Клавдий скосил глаза в ящик стола – да, диктофон работал. Он возьмет этот текст на заметку – кое-что может оказаться интересным, хотя теперешний, сиюминутный смысл предсказания таится, без сомнения, в одной только фразе:
– Одница! – выкрикивала девчонка, запрокидывая голову. – Провинция Одница, да, да, да!
Слово «Одница» для множества людей звучало как музыка. Округ-курорт, приманка для туристов всего мира, бесконечные полосы пляжей, красивая жизнь, священная мечта, вынашиваемая долгие месяцы осени и зимы, деньги, откладываемые и припасаемые специально «на Одницу», для Одницы и во имя ее…
Округ Одница граничил с Рянкой. И куратором там был как раз человек Клавдия, проверенный, верный, и совершенно ясно, что в Рянку ехать уже поздно. Одница, округ Одница…
Девчонка закончила прорицать через десять секунд после того, как он снял принуждение и отвел руку. Криво усмехнулась, пытаясь восстановить достоинство; как-никак, а она поддалась насилию. Сделала то, чего от нее требовали.
Месть не заставила долго себя ждать:
– Ты закончишь свою жизнь на костре.
Клавдий поднял брови:
– Ты ни с кем меня не перепутала?
– Ты умрешь на костре, – повторила девчонка с нажимом. – Жаль, что я этого не увижу.
– Нашла о чем жалеть, – сказал он искренне, но девчонка не угомонилась и, уже уводимая по коридору, продолжала звонко вопить:
– На костре!.. Великий Инквизитор разделит участь ведьм, на костре, на костре, на ко…
Скрипучая дверь закрылась, проглотив конец ее фразы; Клавдий решил, что для перекура уже слишком поздно.
Четвертая из задержанных была худа и крючконоса. Темный плащ болтался на ней, как на вешалке; при виде Клавдия – черная фигура, подсвеченная факелом, черный капюшон, пристальные глаза в узких прорезях – женщина затряслась и закрыла лицо руками.
Некоторое время он оторопело смотрел на нее. Привыкший доверять профессиональному шестому – или уже седьмому? – чувству, он пребывал на этот раз в затруднении; «Диара Луц, – говорил предварительный протокол. – Администратор танцевального ансамбля. Предположительно воин-ведьма, классификация затруднена в связи с…»
Пробежавшись глазами по тексту, Клавдий соскользнул к нижнему краю листа, к подписям. Прочитал и испытал нечто вроде облегчения; значит, так, дорогой мой рянкский куратор. Теперь тебя можно отстранять легко и без всяких колебаний – потому что такого промаха не прощают даже близким друзьям. Надо же, «воин-ведьма»…
– Я не ведьма, – прошептала крючконосая, все еще закрывая лицо руками. – Это ужасная ошибка… Клянусь жизнью, я не ведьма, я…
– Я знаю, – отозвался Клавдий со вздохом.
Женщина на секунду затихла. Оторвала от щек мокрые пальцы; подняла на Клавдия опухшие от слез глаза:
– Вы… Я не… За что?!
– Верховная Инквизиция приносит вам свои глубочайшие извинения, – сказал он официальным бесцветным голосом. – Виновные в трагической ошибке будут строго наказаны.
Она всхлипнула:
– Меня… как… вместе с… ними… как же мне теперь… жить… что я скажу…
Стражники, изрядно удивленные, уже провожали ее в коридор; Клавдий не выдержал и потупился, пряча глаза.
Скрипучая дверь закрылась; Великий Инквизитор в раздражении откинул капюшон, стянул с плеч шелковый плащ и нащупал в нагрудном кармане вожделенную пачку сигарет.
* * *
На куратора округа Рянка он не стал тратить времени. Вообще. Подписал приказ о смещении и велел Глюру довести до ведома.
Полтора часа были съедены сводками и донесениями; эпидемию в Рянке удалось приостановить, зато в Бернсте, на другом конце страны, начался массовый падеж скота. Перед дворцом Инквизиции мок под дождем озлевший пикет. Клавдий мимоходом взял в руки еще теплую фотографию, с которой глядели хмурые лица и достаточно оскорбительные плакаты; он почему-то был уверен, что в эту же самую минуту точно такая же фотография ложится на стол к герцогу.
Будто отвечая на его мысли, замигал красный огонек на панели правительственного телефона.
– А до вас нелегко дозвониться, господин Великий Инквизитор.
– Работа во имя безопасности государства требует некоторой подвижности, ваше сиятельство, – отозвался Клавдий сухо.
Герцог хмыкнул:
– Тогда остается надеяться, что в ближайшие часы вы будете куда подвижнее, нежели последние полгода… Если, конечно, здесь есть какая-то зависимость. Между вашей подвижностью и числом погибших в Рянке. Между вашей подвижностью и уроном, нанесенным хозяйству Бернста; вы слышали, там отчего-то дохнут коровы? Отчего бы это, вы не знаете?
– Для чистоты эксперимента, – медленно проговорил Клавдий, – для чистоты эксперимента следовало бы отправить меня отдых… на курорт в Одницу, к примеру. И поглядеть – может быть, так будет лучше? Может быть, коровы оживут?..
– Самое время слегка пошутить. – Голос герцога из холодно-насмешливого сделался просто холодным.
– Самое время меня вздрючить, – отозвался Клавдий в тон. – В одном анекдоте ушлый пастушок лупил быка-производителя прямо во время, так сказать, процесса… Чтобы улучшить качество потомства. Да?
Герцог сделал паузу. Любой чиновник за это время трижды успел бы наложить в штаны. Значительная пауза, красивая.
– Без обид, Клав, – сказал герцог тоном ниже. – Но мне неприятно то, что происходит.
– Мы сделаем все, чтобы оно происходило как можно меньше, – сообщил Старж примирительно.
На том и порешили.
Несколько минут Клавдий осторожно держал в руках опустевшую трубку; потом щелкнул по рычагу и вызвал заместителя:
– Завтра утром, Глюр, я намерен оказаться в Однице.
* * *
Он заехал домой на полчаса. Снова изучил содержимое холодильника, пополненного вездесущей домработницей; выпил холодной воды, поменял рубашку, с отвращением покосился на вонючую пепельницу и повалился на диван – пятнадцать минут ни-о-чем-не-думания. Это святое.
Из расслабленного полусна его вывел телефонный звонок; рука сама на ощупь поймала трубку:
– Я слушаю.
Тихонько потрескивал незримый коридор, возникший между ним и кем-то, молчащим на том конце провода.
– Я слушаю, да… – повторил он механически.
В трубке дышали. Тихо и сбивчиво; еще не успев ни о чем подумать, Клавдий сел на диване:
– Кто говорит?
Никто не говорит. Тишина; не ошибка неверных проводов – просто молчание. Трубка, намертво затиснутая в чьей-то руке. Отдаленный шум города, пробивающийся сквозь стенки телефонной будки. Сдерживаемое дыхание, причем тот, кто дышит, не особенно велик. Маленький объем грудной клетки…
– Ивга, это ты?..
Испуганно завопили короткие гудки.
Клавдий взглянул на часы. Под окнами его уже ждет машина.
Зар-раза…
Он пощелкал по кнопкам, набирая номер; трубку, по счастью, взял младший Митец. Хрипловатый и, кажется, сонный.
– Назар? – Клавдий постарался, чтобы голос его прозвучал как можно естественнее и беспечнее. – Это Клав говорит. Как дела?
– Спасибо, – выдавил парень через силу. – Хорошо… Я… позову папу?
Клавдий замялся:
– Назарушка, я ведь уезжаю сию секунду… Просто хотел спросить, все ли… А Ивга не появилась?
Пауза. Да, герцогу есть еще куда расти. И у кого учиться. У Назара Митеца, двадцати с половиной лет.
– Нет, – произнес Назар наконец. – Так папу не звать?
– Привет передавай, – сказал Клавдий поспешно. – Ну пока?
– Пока…
Снова многозначительные короткие гудки. Что за день сегодня, подумал Клавдий устало. Праздник телефонного пунктира…
Он набрал другой номер. Дежурный по тюремному блоку ответил сразу же.
– Добрый вечер, Куль, это Старж говорит… Магда Ревер, щит-ведьма, номер семьсот двенадцатый, ничего не хочет мне сказать?
Молчание. Ну что за поразительный день, подумал Клавдий.
– Куль, я не умею читать мысли, если они не облечены в слова.
– Господин Великий Инквизитор… Я десять минут назад доложил господину Глюру, что…
– Что?!
– Магда Ревер, номер семьсот двенадцатый, покончила с собой. Через знак зеркала… Господин Великий Инквизитор, я готов понести кару, но…
– Понятно. Продолжайте нести службу, Куль. Все, что я хочу по этому поводу сказать, я скажу вам при встрече.
На этот раз гудков не было – дежурный Куль преданно ждал, чтобы Клавдий положил трубку первым. Ну надо же, какие церемонии…
Магда Ревер все равно была обречена. Другое дело, что убивать себя через знак зеркала мучительно и противно – все равно что топиться в собственном дерьме. Она сидела в колодках, в крохотной квадратной камере, и вызывала к жизни всю свою ненависть и желчь; отражаясь от стенок со знаком «зеркала», ее собственные нечистоты медленно ее убивали.
