Пишу на своем чердаке – Марина Цветаева

Издательство назвало это «интимный дневник». Хм. Что имели в виду – непонятно. В общем, это разрозненные, бессистемные записи на 1917-1919 год. Поскольку отсутствуют предисловия-послесловия и хоть какие-нибудь пояснения и комментарии, то трудно сказать, откуда и как это взялось… В смысле, или это отдельная тетрадь, или это собрано из разных источников, ну там, записи на полях, между строк, все такое. (Нет, обычно я терпеть не могу предисловия, но вот в данном случае хотелось бы понять…)

Поскольку сам по себе объем материала небольшой, решили сделать сувенирно. Бумага – толстенная, шрифт – крупный… И даже не просто крупный, а стилизованный под старинную пишущую машинку, со вставками под строчки и примечания, написанные от руки. И даже с живописными пятнами по бумаге там и сям, видимо, изображающими сырость, плесень, чернила, я уж не знаю… Рисунки и фотографии. В итоге получилась вполне увесистая книжка. ))

(Хотя ну могли бы напечатать это все обычным шрифтом и на обычной бумаге, и добавить еще сюда писем, которых невозможно отыскать, все распродано! Это было бы гораздо красивее, я считаю… )

По тексту – что уж говорить. Цветаева гениальна… (хотя последние страницы мне осознать не удалось ) Неожиданные размышления, пронзительные записи о жизни «в Революции» (авторское). Интересно, может ли специалист по этим записям сделать какой-нибудь вывод – например, что Цветаева, начиная с первых дней, находилась в каком-то шоковом состоянии? Судя по ее собственным словам (в записях), она это все воспринимает, как сон, как что-то не-реальное…

Она написала – в той части, где описана попытка выехать на добычу продуктов – что смогла наменять всего только на два пуда общим весом, сложила в какие-то корзины и тащила это все до станции, даже не останавливаясь передохнуть – там никто не останавливался – и потом еще, когда ее каким-то чудом запихнули в вагон бойцы, в давке ехала так до Москвы. Попробуйте сами это повторить… По-моему, это аффект. (???)

И она, похоже, действительно не в состоянии ни в чем разобраться, кроме поэзии…

Я еще думаю, что она просто какая-то абсолютно чуждая всем и всему. Не для этого времени… А для какого? Не знаю, для какого…

"Нужно думать о чем-нибудь другом. Нужно понять, что все это – сон. Ведь во сне наоборот, значит… И не вправе негодовать: сон. Не оттого ли я так мало негодую в Революции?"

"У нас в доме – еда всегда комета! Все в доме, кроме души, замерзло, и ничего в доме, кроме книг не уцелело."

"Я вас не оставлю!" Так может сказать только Бог – или мужик с молоком в Москве зимой 1918-го."

"Что важнее: не мочь совершать убийства, или не хотеть совершать убийства?"

Книга потрясающего оформления. Это та книга, которую хочется иметь в бумажном варианте на полке. Тот случай, когда оценка даётся не тексту (текст в любом случае хочется читать, хоть и тысячный раз, пусть выдержки, приведённые в ней, взяты по кусочкам отовсюду), а книге.

Да, записи бессистемны, разложены более менее в хронологическом порядке, но вся суть – оформление: шрифт печатной машинки, вставки иллюстраций, вставки почерка Цветаевой, ее заметок, сносок, комментариев, стихов, написанных от руки, переводов, диалоги…

Это – книга Любви. К погибающей Родине, находящемуся в постоянной опасности мужу, голодающим собственным детям, друзьям, которым нечем помочь… Ко врагу, которому хоть полслова от души – счастье, в искренности ненависти:Сижу в гостях. Просят сказать стихи. Так как в комнате коммунист, говорю “Белую гвардию”.

Белая гвардия – путь твой высок…

За белой гвардией – еще белая гвардия, за второй белой – третья, весь “Дон”, потом “Кровных коней” и “Царю на Пасху”.Читать дальше…Монолог дворянина – в лицо комиссару, – вот это жизнь!

Проза поэта – невероятная вещь! Точки отсчёта личности, портреты, зарисовки… На каждой странице образ, впечатывающийся в сознание. Мой заведующий эсперантист (т.е. коммунист от Филологии). Рязанский эсперантист. Когда говорит об Эсперанто, в глазах теплится тихое безумие. Глаза светлые и маленькие, как у старых святых, или ещё у Пана в Третьяковской галерее. Сквозные. Чуть блудливые. Но не плотским блудом, а другим каким-то, если бы не дикость созвучия, я бы сказала: запредельным. (Если можно любить Вечность, то ведь можно и блудить с нею! И блудящих с нею (словесников!) больше, нежели безмолвствующих любящих!)

И только у поэта, у тонко ощущающей мир личности, может быть так – в серой будничности заметить нечто восхитительное, а на боль отреагировать острее других. Гроб: точка стечения всех человеческих одиночеств.

Только и остаётся удивиться, как пережили это страшное Лихолетье несмирившиеся служители культуры?..