Мой Пушкин – Марина Цветаева

Как странно, никогда не читала прозу Цветаевой; только стихи. В прошлом году открыла для себя прозаика Сашу Чёрного – и это было прекрасно, без рифм он пишет так же замечательно, как с ними. От Цветаевой я тоже не ждала подвоха, но…Текст-винегрет, очень сложно понять, что хочет сказать писательница. Некоторые предложения по сто раз перечитываешь – и еле-еле складывается картинка. Чувство такое, что Цветаева вообще не для читателя пишет. Что-то свое, отрывистое, прыгучее – вот уж точно «прозаик» – про заек, про заик, через буераки за капустой. Текст кажется больным. В стихах эти обрывы и перевалы смысла, бесконечные тире тире тире можно объяснить, перелететь на ритме, на эмоциях. В прозе – колдобины.Было двое: любой и один. То есть вечные действующие лица пушкинской лирики: поэт и чернь. Чернь, на этот раз в мундире кавалергарда, убила – поэта. А Гончарова, как и Николай I-ый – всегда найдется.Но почему «чернь»?.. Бог с ним, с Пушкиным, но для девочки Марины, что есть чернь?Дуэль, где на белизне снега совершается черное дело: вечное черное дело убийства поэта – чернь.Ах, вот оно, это краска, в прямом смысле слова «чернь». Девочка смотрит на картину, белый снег, чёрные стволы деревьев. Но какое же больное воображение-то в 4 года. Любой и один – не каждый взрослый додумается до такого противопоставления. Да, это «воспоминания» уже взрослой Цветаевой, и наверное, воображаемого в них больше реального, но всё же, всё же… Родить в себе поэта в 4 года от картины с дуэлью Пушкина и Дантеса. Почему-от кажется, что так оно и было. Ибо мышление Цветаевой, что в стихах, что в прозе (в прозе – больше) несколько пугает. Нестандартное, оригинальное, осколочное, цветное – шизофреническое?В институте на практике в больнице, где пациенты с расстройством по шизоидному типу рассказывали о себе, я поняла, что мне в психиатры нельзя – я легко уплываю вместе с пациентом. С Цветаевой примерно так же – меня затопила её чернь, которая стекает с картины и убивает Пушкина. Причем Пушкина, извините, не очень люблю, может быть, поэтому очень чётко вижу, что Пушкин Цветаевой это Цветаева и «мой». А был ли Пушкин? Да вообще не в нём дело. Это фантасмагория с картинки, наделённая магическими атрибутами солнца, света, гения, на которую поднимает руку с пистолетом зло, мрак, чернота. И нет там личностей, только сгустки энергий, что бьются в голове Цветаевой, слетая с её языка то стихами, то дневниковыми записями в стол.Верю, что Цветаевой нравилось творчество Пушкина само по себе, именно как мысли, рифмы, строчки Пушкина, а не её фантазии на тему. Иначе переводить, наверное, стихи на другой язык вообще невозможно. Но всё-таки в этой любви больше местоимения «мой», перецветаевский Пушкин, перемолотый, переосмысленный. Её представления о нём расходятся с воспоминаниями современников о его характере. Мне кажется, она его немного обожествляет, при этом лишая жизни. Это не столько божественная личность, сколько священная реликвия. Поэтому «Памятник-Пушкина», «Сын-Пушкина», «Онегин-Пушкина», «Стихи-Пушкина» – какие-то следы бога на земле. Но она и в его произведениях видит своё, они для неё как ключи к сундуку с сокровищами собственной души. И этого понять не могут ни учителя, ни родители. Ребёнку «Русалка» должна понравиться, а не Евгений Онегин, что она там в любви понимает. Кстати, в книге не написана, чья Русалка-то. Потому что если пушкинская, то какая там сказка? Обманул девицу, бросил, она утопилась, потом всех остальных утопила, кажется. Обалдеть, сказка для детей.И при всей яркости восприятия и очень интересному отношению к любви и смерти Цветаева удивляет редким простодушием в национальных вопросах.Под памятником Пушкина росшие не будут предпочитать белой расы, а я так явно предпочитаю – черную. Памятник Пушкина, опережая события – памятник против расизма, за равенство всех рас, за первенство каждой – лишь бы давала гения. Памятник Пушкина есть памятник черной крови, влившейся в белую, памятник слияния кровей, как бывает – слиянию рек, живой памятник слияния кровей, смешения народных душ – самых далеких и как будто бы – самых неслиянных. Памятник Пушкина есть живое доказательство низости и мертвости расистской теории, живое доказательство – ее обратного.Столько памятников Пушкину кругом – как умудрились некоторые вырасти не под ними, загадка… Ну, или не в памятнике дело. А в растущем под ним организме всё-таки. У Цветаевой он настолько оригинален, что ей Пушкин, Гоголь, Достоевский – всё одно – МОЙ. Или немой.

Какой добрый и уютный получился у Цветаевой Пушкин. Вот уж поистине «мой». Как писала сама Марина Ивановна: «Мой Пушкин – это Пушкин моего детства: тайных чтений головой в шкафу, гимназической хрестоматии моего брата, которой я сразу завладела». И ещё: «У всякого свой, у меня – мой Пушкин».Очень личностное произведение. Не подробный анализ творчества, а опыт знакомства с поэтом и опыт безоговорочной с первого слова любви к его книгам. Надо хоть немного знать, какой была Марина, чтобы небольшая эта книга не показалась тебе несуразицей, набором обрывочных и очень эмоциональных сцен. Воспоминания о Пушкине Цветаевой импульсивны и экспрессивны, как сама Цветаева. Но в них безмерное количество любви. И бережного, трепетного отношения к великому русскому слову. К гению слова.Кроме того, в книге достаточно описания быта того времени. И это тоже интересно. Звучит, очень тонко звучит ностальгическая нота по русской интеллигенции, по её неспешной жизни с домашним уютом, прогулками с няней, семейными посиделками.Чтение не совсем чтобы лёгкое. Нужно знать Цветаеву, её любовь к нетрадиционной пунктуации, обрывочным мыслям, эмоциональным восклицаниям. Мне помогло прочтение вместе с А. Демидовой.

Очень люблю Цветаеву, ее лирику и особенно поэмы, и очень люблю Пушкина. Так что в этих воспоминаниях-размышлениях для меня сошлись две большие любви. Цветаева пишет прекрасно. Это не просто впечатления, ощущения и ее видение Пушкина, это целый мир, описанный белым стихом, стихами в прозе.

Цветаева потрясающе передает самые ранние детские впечатления, такие непосредственные, но важные, и то, как они повлияли на нее уже потом, в последующей взрослой жизни, во что трансформировались. В красной комнате был тайный шкаф.

Но до тайного шкафа было другое, была картина в спальне матери – «Дуэль». Снег, черные прутья деревец, двое черных людей проводят третьего, под мышки, к саням – а еще один, другой, спиной отходит. Уводимый – Пушкин, отходящий – Дантес. Дантес вызвал Пушкина на дуэль, то есть заманил его на снег и там, между черных безлистых деревец, убил. Первое, что я узнала о Пушкине, это – что его убили. Потом я узнала, что Пушкин – поэт, а Дантес – француз. Дантес возненавидел Пушкина, потому что сам не мог писать стихи, и вызвал его на дуэль, то есть заманил на снег и там убил его из пистолета в живот. Так я трех лет твердо узнала, что у поэта есть живот, и – вспоминаю всех поэтов, с которыми когда-либо встречалась, – об этом _животе_ поэта, который так часто не-сыт и в который Пушкин был убит, пеклась не меньше, чем о его душе. С пушкинской дуэли во мне началась _сестра_. Больше скажу – в слове _живот_ для меня что-то священное,– даже простое «болит живот» меня заливает волной содрогающегося сочувствия, исключающего всякий юмор. Нас этим выстрелом всех в живот ранили.

Очень интимные, очень личные впечатления описывает Цветаева, но она писала не для себя (хотя ведь и дневники писателей мы читаем с большим интересом), она писала для читателей, для нас. Она оставила нам материал, прекрасный по форме и содержанию, интимный и публичный одновременно, прозу и поэзию слитые воедино.

Это одна из тех вещей, которые регулярно хочется перечитывать, особенно теперь, когда я так далеко от Памятника Пушкина.Памятник Пушкина был не памятник Пушкина (родительный падеж), а просто Памятник-Пушкина, в одно слово, с одинаково непонятными и порознь не cуществующими понятиями памятника и Пушкина. То, что вечно, под дождем и под снегом, – о, как я вижу эти нагруженные снегом плечи, всеми российскими снегами нагруженные и осиленные африканские плечи! – плечами в зарю или в метель, прихожу я или ухожу, убегаю или добегаю, стоит с вечной шляпой в руке, называется «Памятник Пушкина».