Живое о живом (Волошин) – Марина Цветаева

Взгляни на дом свой, ангел.

Орфейным взором обернувшейся памяти что-то в нас смотрит на Серебряный век русской поэзии: там, женская душа, и мужская, как два симметричных крыла андрогина, впервые так пророчески и творчески выровнялись.

Но почему же, творчески свободные, мы всё чаще оглядываемся на тот Серебрянный, лунный век?

Почему нас так манят люди лунного света, как сказал бы Розанов?

Может, мы что-то утратили в своей свободе и творчестве?

И почему такая неизъяснимая грусть у этих голубых плеч обернувшегося взора?

Вскрик камня во тьме – отблеском лунным: Эвридика; внутреннее кровотечение вечно-женственного…

Ангел стоит, у зацветшего, как сакура, распрямлённого крыла, ожидая на свидание что-то несказанное, нежное.

Но его нет. Что-то не так.

Глаза и сердце привыкают к сумраку, видят страшное в той лунной эпохе: в муке умирает поэтесса Мирра Лохвицкая, сестра Надежды Тэффи: одиночество, невыносимые сердечные боли и спасительный холодок опиума на губах, и забытьё на два дня, и сладостный бред, похожий на грустную сказку или чью-то судьбу.

А вот Анастасия Чеботаревская: феминистка и поэтесса, жена Сологуба: бросается осенью с моста, не в силах пережить сумерки ада советского безвременья, гибель Блока и мытарства надежды ( Эвридиковой) – не выпускали из Ада.

Её обезображенное тело вынесло весной на белой, как крыло, льдине, напротив дома убитого горем Сологуба.

Нина Петровская, поэтесса и любовница Бальмонта: встала на колени, как при молитве, засунула голову в духовку, и включила газ.

И, наконец, милая Надя Львова: поэтесса и любовница Брюсова: у неё был маленький недостаток, как и у многих у нас: она не могла выговаривать «к» – инжал, уст, рыло…

несчастный, заколотый под кустом ангел, над которым подсмеивались.

На предсмертном письме Нади, хотелось бы остановиться подробнее.

И мне уже нет сил смеяться и говорить тебе без конца, что я тебя люблю, что тебе будет со мной совсем хорошо.

Как хочешь – «знакомой, другом, любовницей, слугой» – какие страшные слова ты нашёл!

Люблю тебя – и, чем хочешь, – тем и буду. Но не буду «ничем», не хочу и не могу быть.

Ну, дай же мне руку, ответь мне скорее – я всё таки ждать долго не могу ( ты не пугайся, это не угроза, это просто правда)Дальше был выстрел в сердце.

Невозможно это письмо читать со спокойным сердцем, как и думать обо всех этих милых женщинах – спокойно.Но среди этих трагических и прекрасных женщин, была одна, о которой мало кто знает: Мария Папер.

Её жизнь и робкое дарование – словно затравленный в цветах солнечный зайчик.

В ней было что-то неуловимое от всех этих женщин, от той лунной эпохи.

Судьба Марии как бы нежно бредила на бессонных устах ворочающегося на смятой простыне белых крыльев – утомлённого ангела.

Её душа, отвергнутая огненным и властным ангелом поэзии, желала быть с ним, кем угодно: слугой, любовницей, другом.. только бы рядом с ним – быть!

Легенду об этой трагикомической женщине-Пьеро и Дон Кихоте прекрасного, создали два человека: Цветаева и её друг и поэт – Волошин.

Мария была среди поэтов, словно травимый среди школьников ребёнок.

Это был удивительный и редкий образ маленького и ранимого человека Достоевского в женском обличие: Мария – это Илюша Снегирёв Серебряного века.

Мария Папер – 1915 г.

Однажды Цветаева гостила у друзей. В доме была маленькая и озорная девочка, игравшая под столом, перепутывая ботиночки, которые сняли со своих ног женщины.

В конце вечера, лишь одна пара ботиночек осталась нетронутой: Цветаевой, заметившей, как девочка подкрадывается к женщинам: когда девочка подкралась к ней, она уколола её булавкой. Девочка попробовала снова, но Цветаева вновь уколола её: девочка поняла, что шутить с ней опасно.

Вспоминая о Марии, на сердце приходит именно этот образ девочки-шкоды под столом поэтов и взрослых.

Почему даже у прекрасных, талантливых людей, есть эта странная потребность ущипнуть, причинить боль чужой судьбе, душе, словно в детстве, когда ребёнок с любопытством брезгливости и очарования держит на ладони бабочку, и.. в следующий миг, отрывает у неё крыло?

Это ведь образ души, а всякий поэт и влюблённый испытывает потребность сделать больно себе, через этот голубой и расширенный зрачок боли, желая разглядеть что-то в себе и мире.

С литературного пейзажа Серебряного века имя Марии пропадает в 1912 г., как пропадает забавно-грустное слово, написанное на школьной доске и стёртое чьей-то дрожащей ручонкой.

Последнее воспоминание о ней Ходасевича, похоже на портрет всей её грустной судьбы.

Влюбившись в поэта Нилендера, Мария приехала в Тарусу.

Мужик привёз её на телеге, протряся вёрст 15 со станции в знойный июльский день.

Она прочитала десятка 3 стихов среди публики, отказалась от пищи и питья, взгромоздилась опять на телегу и уехала.

Оставшиеся долго смотрели ей вслед, как она подскакивала на выбоинах, распустив чёрный зонтик и вытянув ноги в ослепительно сверкавших калошах.

С тех пор её след затерялсяНе правда ли, похоже на какую-то печальную, гоголе-блоковскую Незнакомку?

Умиляет то, что проехав столько по жаре, словно лунатик – луне, Мария читала одной поэзии, не людям, забыв про земную пищу и питьё.

Но вот, её, лунную, окликнули в солнечный день, и она сорвалась, опомнилась, уехала бог знает куда, в какую-то свою страну любви, луны и детства.

Так и кажется, что если бы её не прервали, она бы читала свои стихи до обморока… нет, не слушателей, но себя: Мария словно бы хотела выговориться всей этой пеной стихов и цветов, наплывающих на голубоглазые окна.

В ней и правда было что-то кротко-эпилептическое, в смысле ангела, бредящего о чём-то в цветах вместе с осколком стекла с отражённым в нём раненым солнцем.

Вместо пены на губах было незримое для многих белое крыло, зажатое в губах, от боли жизни и судьбы.

Возможно, если бы она выговорилась, пробредила, то в звенящей, округлой синеве какой-то циркульной тишины ( балетный пируэт циркуля в скучающей детской руке), если бы её кто-то полюбил, она бы могла полюбить так чисто и светло, то этому изумились бы глумящиеся над нею поэты, часто только в стихах умеющих любить.

А поэты были с ней до странности жестоки: открыто смеялись над ней, Есенин коверкал её фамилию – Попер,

Зачем-то зло окарикатурили довольно трагический факт того, как Мария по алфавиту делала визиты к поэтам, к их ужасу: её появление некоторые даже могли предсказывать как стихийное бедствие.

Вспоминается грустная строчка из стиха Марии О, люди, откройте мне двери!

Человек, с фамилией пылкой страсти в стихах Марии – Португалов, писал своему другу: сейчас пишу и с опаской в окно поглядываю. Дело в том, что меня разыскала Мария П. В прошлый праздник прикатила. Еле выпер.

Велел сказать, что нет дома, да боюсь, не поверит, влетит, небось, в квартиру, и станет искать. Так я в платяной шкаф: авось не догадается.Само появление Марии в Серебряном веке таинственно и призрачно, словно бы её дух вызвали случайно на спиритическом сеансе: застучало что-то в комнатах, послышались шаги на лестнице, лестницах, ведущих сразу – в небо.

Так кого же вызвали поэты? Быть может, это то ранимое, поруганное, что останется на руинах земли через тысячу лет, когда сам человек, свободный, талантливый, обесценит и высмеет само понятие красоты, любви, музы, женственности?

Так, былинка пыльная проросла на руинах и бредит о чём-то на ветру..

О Марии мало что известно. Ни об отце, ни о матери – ничего нет: даже возраст её неизвестен.

И правда, возникла – из ниоткуда.

Хотя, нет, была её тётя, феминистка, акушерка и революционерка ( чудесный набор нежно-странного ангела, которому толком не объяснили что творится на нашей безумной земле), сосланная в Екатеринославль.

Таинственно и чуточку нелепо: нет ни отца, ни матери, а есть мистическая тётя-акушерка, как в сказке, вымолившая у природы- грустного и странного ребёнка, которую она словно бы нашла где-то в вечерних цветах ландышей.

Странным образом, литературное рождение Марии почти совпало с литературной смертью Черубины де Габриак.

Жила была кроткая учительница, Елизавета Димитриева, с маленьким, байроническим дефектом тела – хромотой.

Но эта хромота компенсировалась удивительной окрылённостью испанской души в её стихах.

Цветаева тонко написала об этом: катастрофический союз души и тела: очная ставка двух зеркал: тетради, где её душа, и зеркала, где её лицо и лицо её быта

Волошин придумал ей новое имя и легенду о таинственной девушке, живущей в строгой католической семье где-то на юге России.

Вскоре, Москва влюбилась в загадочную Черубину, чьи стихи присылались в издательство «Аполлон», с заложенными в них цветами.

Всем представлялась черноглазая и блещущая красотой испанка с длинными локонами..

Был некто, кто выследил её, хромоножку, и тайна была раскрыта.

Это было трагедией для Лизаветы: хромало уже не тело её, но крыло её дара – в воздухе: она перестала писать, травимая толпой.

В 1909 г. Волошин вступился за честь Елизаветы и вызвал на дуэль Гумилёва.

Здесь случилась одна деталь, повлиявшая на трагический миф о Марии: стрелялись зимой, на Чёрной речке, как Пушкин с Дантесом, и Волошин ( чем-то похожий на Пьера и ВиМ) потерял в снегу свою калошу, после чего над ним долго подсмеивались, называя – Макс ( Вакс) Калошин.

Напомню, что именно калоши были самой запоминающейся деталью Марии.

Грустная ухмылка судьбы: замечательный человек и поэт, заступаясь за честь одной женщины на дуэли, выстрелив на ней бог знает куда: в солнце, одинокую веточку на ветру… попал в судьбу другой женщины, смертельно ранив её.

Между Марией и Черубиной и правда было странное сходство, в некоторой мере Мария была неким трикстером Черубины, вот только у неё сразу хромала – душа, чистая и ранимая.

Мария могла о себе сказать так:

Другие – дым, я тень от дыма,

Я всем завидую, кто дымУ женской души есть одно таинственное и пророческое качество ( оно есть и у мужчин, но в силу исторического развития и притеснения, это качество, как межзвёздный туман, именно у женщины сжалось в нечто сияющее, звёздное).

Женщина часто имеет жизненную потребность окунуться обнажённым сердцем в атмосферу наивных историй о любви.

Мужчинам это не понятно. Они обвиняют женщин в дурновкусии и т.д., не понимая таинственный механизм этого восприятия: женщина бессознательно отбрасывает, как шелуху, все логические и наивные нестыковки, беглость смысловых мазков, и просто дышит обнажёнными чувствами в обнажённых и часто, рушащихся декорациях любви, которой нет места на земле: всё зависает в какой-то невесомости, бестелесности даже.

Фактически, здесь тайна самой поэзии: черновики снов женщин о любви.

Мужчины часто любят собой, в одной жизни и для одного мига – сейчас.

Это тоже хорошо. Но женщина любит дальше себя, как бы смутно ощущая себя той – кем она будет через 100, 1000 лет, чем была до своего рождения: частью цветов и звёзд.

Частое легкомыслие женщин в поэзии и жизни – смутная попытка припомнить себя – цельную, в веках и вечности.

В мужчинах это тоже есть. Но часто они боятся это припомнить, стесняясь своей нежности, ранимости. Но во влюблённости и творчестве это прорывается.

Всем известен этот нежнейший и неуклюжий язык влюблённых на первом свидании.

Мария – признавалась в любви поэзии, красоте жизни.

Она вся, целиком – была это признание. Как только её разлучили с ним – она умерла.

Лишите поэзии 90% творческих людей, и они переживут это, хоть и с болью.

Мария не смогла, и в этом она больший поэт, чем многие именитые.

Вообще, удивительно, как многие поэты: Бальмонт, Северянин.. чувствовали, что в опасных и горних областях пошлости и фальцетовой нежности, есть дивный рубеж, стратосфера розовая чувств, где душа – как никогда близка к звёздам.

В этом смысле интересно одно высказывание Волошина: Если только существует какая-нибудь целесообразность в природе, Северянин и Мария П. должны полюбить друг друга, они созданы друг для друга и взаимно будут нейтрализовывать друг друга.

Забавная, но несколько злая мысль.

В одной заметке о Марии и Северянине, Волошин пишет: Вульгаризировали тайны стихосложения, и теперь всякий может писать формально хорошие стихи.

Похоже на мысль грустного придворного поэзии, чей замок – разграбили, точнее – вернули награбленное простым людям, которые ещё толком не умеют им пользоваться.

Остаётся удивляться, как Волошин, Цветаева и другие поэты, именитые критики, не разглядели в явлении Марии симптом и боль времени на пороге самых страшных событий эпохи.

Это ведь… трагическая смесь Катерины Ивановны из ПиН Достоевского, в отчаянии, в предчувствии конца всего, вышедшей на улицу с детьми – петь и умирать, и безумной Офелии, поющей о цветах, вплетая в волосы цветы, перед тем как покончить с собой.

В журнале «Млечный путь» Мария некоторое время подписывалась как Мария Папер-Митропольская.

Возможно, за этим стоит некая трагедия. Арсению Митропольскому она посвящала эротические стихи: Танатос и Эрос..

Это поэт Арсений Несмелов, воевавший на австрийском фронте в 1 Мировую и позже примкнувший к белому движению, а потом, перебравшийся ближе к Китаю ( взяв фамилию своего убитого товарища) и вступившего в союз русских фашистов: скончался он в сталинских лагерях.

Мария, эта кроткая русская еврейка, как бы обняла своей судьбой трагически изогнувшуюся судьбу России в 20 веке, прижав её к груди.

Волошин довольно легко препарирует поэтический крик Марии:

Строфа, ставшая притчей во языцех , сделавшую из Марии – посмешище: маленький штрих смеха, и вот, стих приобрёл пикантно-пошлые черты:

Я великого, нежданного,

Невозможного прошу!

И одной струёй желанного

Вечный мрамор орошу!Волошин слащаво исказил строку: ягодной струёй.

Этот печально известный стих знаком многим, но мало кто знает его целиком.

Я – растоптанная лилия,

Осквернённый божий храм…

Я последние усилия

Посылаю к небесам.

Я великого, нежданного,

Невозможного прошу!

Я одной струёй желанного

Вечный мрамор орошу!

Перейду дорогу дольную

И сорву свои цветы.

Жадно выпью чашу полную

Винной влагой красотыМежду прочим, замечательный спиритуализм инверсии стиха, взгляда на себя по ту и по сю сторону лирического расщепления «я» – к слову, все знакомы с этим стихом по маленькой но важной ошибке:»я», а не «и» – одной струёй желанного.

Фактически, перед нами жрица Адониса. Да, хмельная, но жрица ( образ жрицы не раз встречается в стихах Марии, особенно в «Отчаянии»).

К слову сказать, такая корявенькая нежность стиха похожа на стихи Рильке, пробовавшего писать на русском языке:

Я так устал от тяжбы больных дней

пустая ночь безветренных полей

лежит над тишиной моих очей.

Мой сердце начинал как соловей,

но досказать не мог свой слова;

теперь молчанье свое слышу я —

оно растет как в ночи страх

темнеет как последний ах

забытого умершего ребенка.Никто не сомневается в гении Рильке на родном языке.

Более того, люди с поэтическим вкусом легко выровнят данный стих.

Может, мы все чуточку зазнались, забыли, что родина человека – не совсем Земля, и каждый человек на ней – гений, говорящий порой с другой родины языка и души, как Мария?

Волошин как нарочно разбирает именно трагическую немоту, хромоту души ( чуть позже я приведу действительно нежные образцы поэзии Марии).

Или вот ещё, немота уже интимного:

Близ тебя я проснусь и созрею, близ тебя, я как роза нальюсь

Кто хоть раз просыпался рядом с любимым, тот даже в «переводе» поймёт аромат оригинала такого пробуждения.

Волошин пишет, что Мария любит запутывать массу известных лиц в свои интимные переживания: она посвящала стихи Бальмонту, Сологубу, Байрону, Городецкому, известному своим гомосексуализмом и нежно-странной поэзией: она называла его своим стройным и гибким мальчиком, с лилейной синью глаз ( какая гадость – замечает Волошин).

Сергею Ауслендеру напоминает о девственно пышном страсти махровом цветке ( сознаюсь, тут Марию защищать сложнее).

Осипу Дымову покровительственно говорит: мы с тобою, дитя, прощались навеки, но не навсегда.

Обращается она и к умершим: Жорж Санд называет – сестрой.

Байрона – братом, кровным ( Волошин грустго замечает: Байрон – еврей?)

Здесь у Волошина злоба затмила вкус. В стихе Марии, посвящённом Байрону, есть важная строка: живёт во мне победный образ Клер, и он в мечтах черты Терезы стёр!

Тереза Гвиччиоли – любовница Байрона.

Клер Клермонт – одна из самых ярких феминисток 19 века, сестра Мэри Шелли и нежный друг Перси Шелли, после гибели ребёнка от Байрона уехавшая в Россию на пару лет. Интересно, но по срокам примерно совпадает смерть Клермонт и рождение Марии.

Мария с женской чуткостью пишет о кровном родстве, в смысле ребёнка, зачатого Клер от Байрона, с которой она себя прямо ассоциирует.

Показательно, что Мария называет мужчин под 30 лет – мальчиком и ребёнком ( поруганное и кричащее материнство в ней).

Какое-то мировое сиротство, ищущей и заблудившейся во времени души-ребёнка: желание найти брата и сестру хотя бы в умерших поэтах!

В сердце вспыхивает образ вовсе не пошлой поэтки, а именно крик и боль целой эпохи, поруганной вечной женственности и вечной мужественности, которых зачем-то разделили, опошлили, доведя мир до ада войны: некоторые свои стихи Мария подписывала мужским именем: Марио Папр.

Почему-то кажется, что это чисто детская интимность и затравленность.

Это судьба почти Бодлеровской «больной музы», одинокой и маленькой женщины, затерявшейся в жестоком мире взрослых.

Быть может, у неё в детстве случилось что-то трагическое и её сердце, разум, надорвались?

У Цветаевой есть трагичнейший стих о поруганной музе в лохмотьях, всеми отверженной, идущей одиноко куда-то.

Но Цветаева не узнала эту поруганную музу в жизни.

Остались её пометки на книге стихов Марии ( сквозь года, улыбка и смех Марины доносится до нас).

Леснушка

Стих, посвящённый Бальмонту: Губы сверкают тайной влюблённой, страстно-истомны пятна румян, юноша гибкий, фавн-полонённый, нежный поэт упоительно пьян! ( приписка Цветаевой: бедный Бальмонт!) Городецкий наверное ревновал.

Помета Цветаевой – Решительно!А теперь время привести из эссе Цветаевой действительно забавный и трагичный портрет Марии.

……………………………..

– М. И., к вам еще не приходила Мария Паппер?– Нет.– Значит, придет. Она ко всем поэтам ходит: и к Ходасевичу, Брюсову.– А кто это?– Одна поэтесса. Самое отличительное: огромные, во всякое время года, калоши. Обыкновенные мужские калоши, а из калош на тоненькой шейке, как на спичке, огромные темные глаза, на ниточках, как у лягушки. Она всегда приходит с черного хода, еще до свету, и прямо на кухню. «Что вам угодно, барышня?» – «Я к барину».– «Барин еще спят».– «А я подожду».Семь часов, восемь часов, девять часов. Поэты, как вы знаете, встают поздно. Иногда кухарка, сжалившись: «Может, разбудить барина? Если дело ваше уж очень спешное, а то наш барин иногда только к часу выходит. А то и вовсе не встают».– «Нет, зачем, мне и так хорошо». Наконец, кухарка, не вытерпев, докладывает: «К вам барышни одни, гимназистки или курсистки, с седьмого часа у меня на кухне сидят, дожидаются».– «Так чего ж ты, дура, в гостиную не провела?» – «Я было хотела, а оне: мне, мол, и здеся хорошо. Я их и чаем напоила – и сама пила, и им налила, обиды не было».Наконец встречаются: «барин» и «барышня». Глядят: Ходасевич на Марию Паппер, Мария Паппер на Ходасевича. «С кем имею честь?» – Мышиный голос, как-то всё на и: «А я – Мария Пааппер».– «Чем могу служить?» – «А я стихии пиишу…»И неизвестно откуда, огромный портфель, департаментский. Ходасевич садится к столу, Мария Паппер на диван. Десять часов, одиннадцать часов, двенадцать часов. Мария Паппер читает. Ходасевич слушает. Слушает – как зачарованный! Но где-то внутри – пищевода или души, во всяком случае, в месте, для чесания недосягаемом, зуд. Зуд всё растет, Мария Паппер всё читает. Вдруг, нервный зевок, из последних сил прыжок, хватаясь за часы: «Вы меня – извините – я очень занят – меня сейчас ждет издатель – а я – я сейчас жду приятеля».– «Так я пойдуу, я еще приидуу».Освобожденный, внезапно поласковевший Ходасевич;– У вас, конечно, есть данные, но надо больше работать над стихом…– Я и так все время пиишу…– Надо писать не все время, а надо писать иначе…– А я могу и иначе… У меня есть…Ходасевич, понимая, что ему грозит:– Но, конечно, вы еще молоды и успеете… Нет, нет, вы не туда, позвольте я провожу вас с парадного…Входная дверь защелкнута, хозяин блаженно выхрустывает суставы рук и ног, и вдруг – бурей – пронося над головой обутые руки – из кухни в переднюю – кухарка:– Бааарышни! Баарышни! Ай, беда-то какая! Калошки забыли!…Вы знаете, М. И., не всегда так хорошо кончается, иногда ей эти калоши летят вслед… Иногда, особенно если с верхнего этажа, попадают прямо на голову.………………………………………...

В воспоминаниях Анастасии Цветаевой есть эпизод из 1911 г, когда Марина и Волошин разыграли её, приехавшую в Коктебель: роль Марии играла Вера Эфрон. Сам Эфрон – Северянина.

Цветаева запугивала сестру: сюда едет Мария Папер, читать стихи! Она ходит гордо опираясь на меч ( Цветаевский вкус даже в шарже разглядевший в Марии – Дон Кихота). Умоляю тебя, не вздумай сказать что не нравится! Она никогда не простит! Слушай бред, и молчи!

Цветаева забавно обыграла в конце строчку из «Silentium» Тютчева.

На два года жизнь и душа Марии смолкла: 1910-1911.

В это время что-то случилось.

Это вообще одна из грустных закономерностей жизни: с душой и сердцем всегда что-то случается.

В 1911 Мария уже стала всеобщим посмешищем, «чучелом».

Словно затравленный и защищающийся ребёнок, она пишет драму: Без выхода. Трагедия одинокой души.

Участвует в феминистских журналах «Женское дело» и «Мир женщины».

В 1915 пишет памфлет О праве женщин на любовь и на свободное развитие личности.

Переводит стихи Альфреда Мюссе, например, прелестный Bonjour, Suzon!

Мария несколько меняет тональность и образность стиха, превращая игривый стих в крик одиночества женщины, души бесприютной.

Здравствуй, Сюзанна, цветок мой лесной!

Ты прекрасна-ль, как раньше, теперь?

Всё желаешь ли быть неразлучной со мной?

Я вернулся, открой свою дверь…Я в волшебной стране, я в Италии был,

Я не то уж… не то, чем ты знала меня,

Много было и бурь, и святого огня…

Много песен я новых сложил…О, скажи, ты добра-ль, как и прежде, теперь,

Я устал, я другую безумно любил…

Сможешь ты мне простить, отворить свою дверь?

О, утешь, приласкай, пожалей!

В 1918 г. литератор Никольский писал Садовскому: От гражданки Папер получил не совсем вменяемое письмо, на которое, на которое, как и на другие, не успел ответить.

Весьма символично и и чем-то грустно-похоже на последнее письмо Нади Львовой, перед её самоубийством.

Что было в этом письме? Загадка. Оно затерялось, как и душа Марии в мире.

Поэт Ходасевич, с неосторожной полушутки которого ( Волошину) во многом и началось глумление над Марией ( в своей драме она вывела одного персонажа под именем «Хотсевич»), писал о ней поразительно тонко: Люди мягкотелые и лживые её обнадёживали, другие – советовали бросить.

Она с одинаковым безразличием пропускала мимо ушей и то и другое, и писала, писала.

Она не была графоманкой. Она была обуреваема самыми поэтическими чувствами, и стихи ей звучали откуда-то, словно голоса ангелов – вся беда в том, что это были какие-то очень глупые – ангелы, или насмешники.

Вот так вот. Женщина просто хотела любить и быть любимой, матерью, быть может от боли судьбы, чуточку помешалась в уме: Розанов называл таких – люди лунного света.

Трагическое стихотворение-крик Марии, перекликающееся со стихом Сологуба.

Пленная

Я вся горю.. я рвусь, лечу

Из мира грёз, из мира сна.

Я жить хочу… любить хочу…

Я вся – весна.. сама весна..

Как без луны ужасна ночь!

Я здесь одна… я здесь умру…

Нет сил попрать и превозмочь

Судьбы жестокую игру…

Сердца людей – холодный склеп…

Вокруг лишь тьма… без звёзд, без дня..

И он прошёл, и он был слеп

И не узнал во тьме меня…

Ходасевич с женой Ниной БерберовойЗавершить статью хотелось бы воспоминанием того, с кого, по сути, всё и началось: Ходасевича.

Незадолго до смерти он вспоминает реальный эпизод встречи с Папер, а не гротескный, как его «увидела» Цветаева.

Всё случилось в ночь на рождество, как в сказке. Он вернулся с маскарада поздно, лёг спать, а его с 7 утра до полудня, на кухне ждала женщина: ангел переодетый: Херувим, Черубин – чёрный, бесприютный ангел.

В связи с поиском Марией своего дома, в гостях у поэтов, вспоминается стих Сологуба

В село из леса она пришла, —

Она стучала, она звала.

Её страшила ночная тьма,

Но не пускали её в дома.

И долго, долго брела она,

И тёмной ночью была одна,

И не пускали её в дома,

И угрожала ночная тьма.

Когда ж, ликуя, заря взошла.

Она упала, – и умерла.Ходасевич сразу выбирает верный, Ивано-карамазовский тон воспоминаний ( комната с чёртом): Там сидело на табуретке какое-то существо в чёрном пальто, барашковой шапочке, перчатках чёрных и платке, перекрещивающимся на груди, сзади завязанный в толстый узел.

При моём появлении существо не пошевельнулось. Оно продолжало сидеть. Снег, принесённый на калошах, растаял посреди кухни широкой лужей.

На вопрос, кто она, существо пропищало, не поворачивая головы: Мария Папер.

Личико – крошечное и розовое, не то младенческое, не то старушечье.

Достала две тетрадки из муфточки, и, не глядя, ни на меня, ни на тетрадку, стала как-то бредить стихами, быстро и непонятно их проговаривая.

Ходасевич попросил у неё оставить тетрадки у себя на один день.

Когда Мария пришла через 2 дня, он ей прямо сказал: стихи плохи.

Мария, невозмутимо: А я написала ещё ( достаёт снова 2 тетрадки).

Удивление Ходасевича: когда вы успели?

– Не знаю.. вчера, сегодня.. ( боже, да это же князь Мышкин после припадка!).

Выслушав стихи, где главной темой были любовь, эротика и страсть, Ходасевич с грустной улыбкой заметил: зачем же вы пишете о том, чего не знаете и чего не было?

Мария, потупившись: но ведь… я только об этом и думаю!

И ещё важное воспоминание Ходасевича: Читая стихи, Мария влюблялась в слушателей, не подозревающих о её пылких чувствах.

Сама она в своей одержимости была почти счастлива, почти блаженна.

Она пела, закрыв глаза, и песней своей упивалась.Добавить к этому уже нечего.

Хотя…Есть у Марии загадочный стих – Недотыкомка, посвящённый Сологубу.

Это таинственное существо, какое-то случайное дитё чёрта Ивана Карамазова.

Может, не так уж и случайно Цветаева в письме к Ходасевичу назвала Марию – монстром?

Только это нежный и ранимый монстр ( Цветаева сама не раз себя называла – чудовищем) с бескожной душой, искушающей и многовидной.

Блок писал, что Недотыкомка – это ужас житейской пошлости, во многом схожий с пауком из сна Ипполита в «Идиоте.

Воплощённый знак страха, отчаяния и бессилия, нечто неприкаянно мытарственное в нас самих, перед вечностью.

Нежить, продукт распада жизни, томящейся по красоте и… жизни ( как в том самом рассказе Чёрта – Ивану, где-то меж звёзд, миллионы лет)

Рисунок Добужинского к роману Сологуба «Мелкий бес» – НедотыкомкаМужчинам сложно разглядеть в жуткой Недотыкомке – нечто безумно нежное и ранимое.

Мария – блаженная и гонимая поэтесса, разглядела, в отличии от гениальных поэтов – нечто мучительно-женственное, человеческое вообще: это взгляд высокой души.

Может, потому Мария многих так и ужасала, что словно Ворон Эдгара По, она к каждому зеркально несла их пошлость и вечный «Nevermore»?

Не случайно на единственном портрете Марии, у неё на груди, был медальон – с молящимся ангелом.

Хочется сквозь время откликнуться на стихи и душу Марии, протянуть ей руку.. защитить её, вызвав на дуэль нечто пошлое в мире, глумящееся не только над ней и в наши дни, но и над ранимостью красоты вообще.