Марина Алант
Колыбель качается над бездной
Глава 26
Белая операционная слепила стерильной холодной безжизненностью. Врачи уже надели маски и взирали на меня с нетерпением, ожидая, когда я заберусь на кресло. Я спустила с плеч халат и отрешенно продолжала стоять на месте.
– Вешайте халатик и ложитесь, – произнесли губы под белой маской.
Я обернулась назад. Как собака, потерявшая хозяина, вглядывалась через полуоткрытую дверь вдаль коридора. Мой жалобный взгляд поняли по-своему: поспешили дверь закрыть. Все.
Я поплелась к креслу. Хмурость за окном рассеялась, заголубилась. Навстречу мне по кафельному полу потекла дорожка оконного солнца, словно живая вода по белой пустыне. Она обогнула тень кресла, заслонившего левый угол окна и залучезарилась … девяткой, похожая на озерцо с притоком или на первую единошансовую стадию жизни. И это солнечное озерцо было так похоже на знак! Девять – колыбель жизни: девятого числа произошло зачатие моего ребенка, месяц будущего рождения – о, чудо! – тоже девятый. А самое важное – ровно за девять месяцев происходит сотворение настоящего чуда, истинной ценности человечества – новая жизнь.
А что значит числа один и два в моей судьбе? То же, что и в судьбе каждого человека и всего человечества в целом. Один – это жизнь. Она многолика и единственна, но сущность ее – в единичности, вспыхивающей однажды между двумя вечностями. Два – это единственное и неповторимое условие для возникновения жизни: два пола, между которыми однажды происходит соединение (что, кстати, означает два в одно) и реакция. Реакция носит название Любовь.
Что же я делаю? Разве я сама не отрекаюсь трусливо от груза сокровищ? Кому я мщу, убивая ребенка, которого так хотела? И от каких проблем избавляюсь с помощью убийства? Разве не мне дана возможность сотворить главное чудо? Разве не в этом смысл моей волшебности и просто женской сущности?
Прощай, паутина обстоятельств. Здравствуй, новая жизнь!
Я сообщила тетушке, тетушка – маме, что я совершила побег. Моя душа успокоилась, потому что я лишила себя выбора. Назад дороги не было.
Иногда я еще плакала, когда на сердце, в том месте, где раньше пульсировала любовь, воспалялась оставшаяся рана. Но изо всех сил все же старалась не разбавлять мирный сон младенца даже каплей горечи. А однажды я столкнулась с Монстром в банке. Он сделал вид, что не заметил меня и беспричинно потоптался на месте, чтобы не выйти одновременно со мной. Весь день я мучилась вопросом, как может мужчина дальше жить, завтракать, обедать, ужинать, читать газеты, смотреть телевизор, улыбаться, бросив беременную женщину, и быть в ладу с собой, подленько струсив? А потом ругала себя за то, что погружалась в бессмысленные раздумья. Но как бы я ни старалась уберечь НАС от стрессов, последние так и норовили пробраться в нашу жизнь.
Завтра позвонил муж и как-то опасно спокойно сообщил, что
только что по рабочему телефону
с ним связалась бывшая супруга
небезызвестного Андрея Константиновича
и поведала о том, что Наталья Романовна (то есть я) изволит спать с ее бывшим мужем.
Не буду передавать свое состояние. Ясно без слов. Я немедленно прикинулась до нельзя удивленной, выразила сто пятнадцать степеней возмущения, вспотела, продрогла, дышала с перерывами, уворачивалась от явного как могла. Зачем я это делала, если через пару месяцев все станет известным и доказанным, объяснить себе не могла. Видимо, по старой привычке несения долга и из-за желания не наживать врагов в теперешнем положении. Страх оказался сильнее разумного подхода. Муж сначала мне поверил, потому что верить хотел, но на следующий день его хрупкая вера рухнула. Бывшая супруга Монстра продолжала звонить и посвящать его в подробности нашей уже не тайной связи. Зачем пятидесятилетней женщине понадобилось изводить меня, если Монстр связал жизнь с другой, было непонятно, пока мои уши не поймали слух, вполне способный содержать долю правды. Вероятно, таким образом несчастная женщина, жаждущая мести за разоренную личную жизнь, хотела столкнуть лбами мужа-обидчика и уязвленного ревностью мужчину. Мужчину при погонах и имеющего доступ к оружию.
Меня затопило ощущение полного одиночества и беззащитности, словно я оказалась окруженной стаей волков. У моего будущего ребенка были уже три врага. Я сделала вывод, что отверженная женщина – супруга Главы – так же неразборчива в поступках, как и его дочь. Мне рисовались страшные картины гонений. Я, убегающая с коляской, спасаюсь от рукоприкладства; сыплются разбитые камнем стекла в моем доме; пьяный муж обезумело колотится в дверь, пугая малыша и так далее.
Муж замуровал мою жизнь в угрозы, травлю, вынужденность постоянно прятаться. Я подала заявление на развод. Он буянил и изводил меня еще долго, но больше я не прибегала ни к каким оправданиям и отрицаниям, поскольку стала свободным, никому не обязанным человеком. Я сделала свой выбоА через неделю…я стояла на крыше девятиэтажного дома. Было часов одиннадцать вечера. Как я сюда попала, почти не помню. Дорогой мой Читатель, друг мой, как донести до тебя невыносимое, непомерное чувство несправедливости, которое разрывало меня в тот вечер? Казалось, что оно не помещается ни в груди, ни в стенах квартиры, не рассеивается даже на улице.
Просто раздался звонок в мою квартиру, и я открыла. На пороге стояла Его секретарша. Я с немым вопросом уставилась на нее, а через полминуты спохватившись, пригласила войти. И она донесла до меня правду. Донесла из лучших побуждений, я в это верю, и эта правда запульсировала в моей голове, отозвавшись неизбавимой резью. А может быть, наоборот, спасала этой болью от боли другой.
– Простите, я должна с вами поговорить, – у нее был очень приятный голос, тихий и интеллигентный. Странно, что я заметила это только сейчас и вообще заметила в данной странной ситуации.
– Пройдите, пожалуйста, в комнату. Только у меня не убрано…
– Нет, нет, не стоит беспокоиться. Вы многого не знаете, и кто-то должен вас предупредить…остановить…
Она замешкалась.
– Прошу вас, продолжайте.
Мне казалось, все в прошлом, и ничего не выведет меня из равновесия.
– Я не смогла больше молчать об этом подлом поступке…
– О чем вы?
Женщина сильно волновалась.
– Я не знаю, как далеко у вас все зашло… но Он (она почти прошептала это местоимение) … дело в том, что к несчастью уже многие знают о способе возникновения вашего документа…
–Какого документа, – не поняла я.
–Простите, что говорю вам это… Просто я не могла больше выносить и слушать, как Он…открыто рассказывает всем…всему “Белому дому”, открыто… что вы сфальсифицировали справку о своей…беременности. Я считаю, он не имеет на это права, потому что это крайне подло…
Я уже почти не слышала ее голос. Я поняла, что Глава защитился от меня ложью и подлой откровенностью об интимном.
– Вы очень многого не знаете. Ведь вы изначально оказались в ловушке. Ведь для вас ее подстроили, и возможно, это привело к гибели вашего отца.
У меня перехватило дыханье. Перед глазами закачались и поплыли узкая прихожая, входная дверь, чужая женщина.
Я свалилась в обморок. А когда очнулась, моя голова лежала на коленях секретарши, лицо было мокрым. Она сидела передо мной прямо на полу с напуганным видом и обмахивала меня влажным полотенцем.
– Слава богу, вы пришли в себя. Только бы с ребенком все было хорошо. Да, я знаю, что у вас будет малыш.
Я с недоверием посмотрела в ее глаза.
– Пусть говорит, что хочет, – хрипло произнесла я, поднимаясь.
Секретарша несколько раз поинтересовалась моим самочувствием, никак не хотела оставлять меня одну. Но я убедила ее в том, что со мной все в порядке, и она, подержав мою руку на прощанье, вскоре ушла.
Я промучилась до вечера, а вечером оказалась здесь, под небом. Было больно дышать и больно плакать и хотелось только одного: сбросить тяжесть с души, даже если и душу, и тело она унесет с собой.
Подо мной искрился город. Он жил, он двигался, он веселился и грустил. Строился и увеличивался для этой жизни. Или для такой вот боли, как у меня. Зачем? Я смотрела на город и больше не хотела туда вернуться. К жестоким людям. Моя жизнь, казалось, превратилась в точку, раздавленная отяжелевшим одиночеством, будто весь мир отрекся от меня. И без того побитая, коленопреклоненная, она стала чахнуть и съеживаться.
А надо мной разлилось муаровое небо. Не темное со звездами, а именно муаровое. Оно было похоже на мою любовь, переходящую из одной яркой полосы в другую. А то, что возникло во мне, было продолжением этой любви, какой бессмысленной она не была бы.
Любовь есть на земле! Только заключается она не в сюжете течения связанных с ней событий, а в рождении новой энергии в человеке, самой мощной и подчас неугасимой среди остальных, преломляющей в своем яриловом свете бытие. Это преломление ждут и зовут счастьем! Оно дарит способность летать, но затмевая взор, делает невидимыми уготовленные ловушки, в которые ослепленному “Икару” легко сорваться.
И вдруг я четко ощутила, стоя на краю своей жизни, своей любви, своего отчаяния, как под сердцем что-то колыхнулось. Может быть, это мой ребенок заволновался во мне. Он не хотел умирать…
Однако по срокам плоду шевелиться было еще слишком рано. И тогда я поняла: природа приоткрыла мне тайну деления клеток и с созидательной целью позволила этот непостижимый процесс ощутить!
Прощай, ослепляющая, возвеличенная любовь! Здравствуй, любовь истинная, чистая!
Я отошла от опасного края.
Глава обезглавленная
– Галстук смотрится небрежно, – сказала секретарша, – затянуть надо.
– Петлю лучше затяни на моей шее, – он поежился от неприятного ощущения на коже под жестким воротом рубашки. – Или на своей.
– Не дождетесь, – секретарша протянула ему папку с речью.
Тот ухмыльнулся. Расслабил галстук. – Совсем меня не боишься?
– А что мне бояться в старости моей? Теперь уже нечего.
– Напрасно, напрасно…
Он откинул папку на стол, подошел к зеркалу, завернул ворот рубашки, осматривая кожу. Там шли вокруг шеи плотным смыкающимся кольцом многолетние бородавки. Какие на ножке, похожие на уродливые сосульки; какие крупные и словно трухлявые; бесчисленное множество сросшихся между собой с едва различимыми “пестиками” внутри.
– Что, галстук натирает “ожерелье”? – спросила секретарша, раскладывая бумаги на столе.
– Какое к черту ожерелье? – заворчал мужчина прокуренным голосом. – Это ошейник, ошейник и есть! Будь он проклят!
– А когда-то нравилось вам это слово. Когда-то вы млели от моих поцелуев (она все годы обращалась к нему только на “вы”) и Аленушкой меня называли, и невестушкой…
– Какие на фиг поцелуи? Что там у тебя шевелится-то еще? Дура старая.
На нее из стекла зловеще смотрели глазки в темных, почти черных как у вампира кругах. Некрасивое в густых морщинах лицо отдавало в синеву от раздражения.
“Да ты сам старый, как кощей, кобель проклятый. Страха он от меня ждет! Весь город уже страхом опутал “. Женщина молча поджала губы.
– Как я ненавижу галстуки!
– Господи, давно бы уже прооперировали эту свою поросль.
–Что, под нож? Смерти моей хочешь? Никогда!
Он кричал на женщину с подчеркнутой распущенностью.
– Боли боитесь? А боль других смакуете!
Женщина пошла восвояси и, пнув ногой дверь, захлопнула ее за собой.
– Уволю к чертовой матери! – раздалось вдогонку.
“Ну, и за что ей все это? Да не за что. Взобрался на трон с ее помощью, а теперь “таскает за чуб”. Как бы с разбитым корытом не остался”.
Женщина вспомнила, как однажды меткие выстрелы прошлись по ее машине низом. Как перехватило дыхание тогда, и она вжалась в баранку, одновременно неистово давя на педаль газа. От воспоминаний комок подкатил к горлу, тяжело на сердце легла обида.
Убивать не хотели, пугали только. За то, что сфальсифицировали сотни подписей за подставного кандидата. Сидели сутки взаперти, изучая базу фамилий, руки немели от “иероглифов”. Но несмотря ни на что, возглавляя “молодую гвардию”, она довела кампанию до конца. А зачем? Сама в принципе виновата. Ей нужно было место среди приближенных? Ничего подобного. Просто думала, что он женится, оценит наконец за 10 лет. Но надо отдать ему должное, жениться он не обещал.
Черные джип въехал на территорию больницы, за ними – машина с операторами телевидения. Пропустив кортеж, шлагбаум плавно опустился. Сотрудники телевидения спешно выскочили из машины и побежали к входу.
– Опаздывают, черти. Все уже должно быть готово у них, – к Голове, сидящему на заднем сиденье, повернулся Зам Замович. – Надо подождать.
Голова поежился, покрутив зудящей шеей. Казалось, что больше остального его беспокоит галстук.
В этот момент прогудев сиреной к шлагбауму подъехала “скорая’. Вместо того чтобы нажать на кнопку, приводящую в движение шлагбаум, сторож встал как вкопанный, растерянно глядя в сторону машины Головы. Он будто ждал разрешения для последующих действий.
Голова отрешенно наблюдал, как беззащитно мигают немые маячки на крыше спасательной машины.
“А если кто-то рожает”, – подумал он, слегка приподняв уголки губ. Губы у него были узкими, рот маленьким. От этого он казался всегда строгим или недовольным.
Он мог подать едва уловимый знак, и “скорую” бы пропустили. Но не подал. Он ничего не мог поделать с собой: послушность людей его умиротворяла. Умиротворяли немые маячки, которые продолжали маяться.
И тут неожиданно перед ними появилась женщина, вынырнувшая из легкового седана, все это время прячущегося за больничным минивеном. Секьюрити немедленно выскочили ей наперерез, и вышла контрастная картина: женщина была тоненькая, как веточка, что-то возмущенно говорила, активно жестикулировала, того и гляди переломится. А над ней как тучи со всех сторон нависли здоровенные увальни, пытаясь “отодвинуть” за шлагбаум. В ту же минуту из больничной машины показалась другая женщина. Она плакала и о чем-то просила, обращаясь то к сторожу, то к охране.
Как только Веточку отогнали на безопасное расстояние, Зам Замович вернулся в джип и доложил:
– Там у них смертельно больной.
Голова наклонился к нему, проронил:
– Узнай-ка мне все про нее. Узнай сейчас.
И громко приказал, наконец: – Все, выходим!
Его сопроводили в поликлинику, и только после этого сторож пропустил “скорую”.
Внутри нового помещения уже были расставлены камеры, оператор шел впереди Головы и снимал, и ловил хороший кадр. Как Голова, накинув добрую улыбку, двигался со своей делегацией по коридорам и осматривал новый ремонт. Как кивал, изображал добросовестное внимание. Потом говорил речь из папки, желал здоровья всем пациентам, которые войдут в эти новые стены (из старых временных стен), после его речи лилась на камеру речь главврача, и все такое там полагающееся. Но про Веточку Голова не забыл. И Зам Замович успел шепнуть ему имя и фамилию Веточки, а именно Ульянова Наталья Романовна. После церемонии он отозвал главврача и стал выведывать все, что хотел знать Голова.
– Она оформляет квоту на дорогостоящее лечение, – докладывал позже Зам Замович.
– Надо не дать, – сказал Голова.
– Уже Минздрав одобрил.
– Ну, надо как-то сроками поиграть, сказать, что денег на этот год нет.
– Там такая форма болезни, что ожидание может быть смертельно опасно.
– Во-от. И я о том же. Направишь ее ко мне за помощью.
Зам Замович смущенно почесал нос.
– Дело в том, – осторожно начал он, – что это к нам как бы отношения не имеет.
– Так будет иметь. Все должно иметь ко мне отношение. Люди не так умны, как ты думаешь. А трагедия еще больше их отупляет.
Глава 27
Я помню ее красное пальтишко с лилиями. Его принес незнакомый человек тридцать первого декабря. Объяснил, что это подарок, от кого – не знает, просто просили передать. Зато я догадалась сразу. Пальтишко я взяла, сопротивляться не стала. Дочке оно пригодится к весне. Да и жалок как-то “родитель-руководитель”, который потерял статус и выглядит далеко не элитно от количества потребляемого спиртного. И гордости нашей на него жалко. Только то пальтишко роковым стало.
Соседство двух высотных домов с уютным “произведением” моего строительного творчества озадачивало меня (думаю, догадываетесь, почему). Один из них имел плоскую крышу и бетонные бордюры по краю в половину роста взрослого человека. Эти моменты безопасности, помноженные на сопротивляемость моего ребенка к притяжению, вполне могли гарантировать мне спокойствие за его жизнь. Пару раз девочка взбудоражила город своим появлением на высотке, но потом выход на площадку обозрения закрыли, и службы защиты ненадолго успокоились. Время от времени, когда контроль несколько ослабевал, она волновала меня поднебесными “полетами” … на деревьях, причем перемещалась по этим ветвистым вертикалям так же легко и свободно, как по земле. Ее природную невесомую ловкость и “тригонометричную” координацию даже многолетняя профессиональная натренированность не смогла бы превзойти.
Второй же дом, взлетевший на девять этажей, словно нарочно обзавелся покатой крышей и без конца ловился в поле зрения маленькой Нимфы. Ее привлекали воздушная геометричность и коньковые выступы над опущенными крыльями сводов. Если оказаться на этом коньке, то как у канатоходца возникнет ощущение почти полной оторванности от земли. Иллюзия полета.
Меня обескураживает, что я размышляю размышлениями своего ребенка, и моя голова занята нездоровой темой для взрослого здорового человека. Однако время от времени я поднималась на девятый этаж новостройки, чтобы убедиться, что вход на крышу – под замком.
Так вот, возвращаясь к красному пальтишку с лилиями…
Была ранняя весна. На рассвете Нимфа поднялась. Предельно тихо ступая (маленькая хитрюга), надела штанишки и свитер прямо на пижаму, цапнула пальтишко с вешалки (Микки Маус – метр от пола, вместо носа крючок с усами) и юркнула за дверь. Сердобольная дочурка, чтобы не расстраивать маму и город, непременно вернется до пробуждения всех, не дав обнаружить своего отсутствия. Так и будет. Она умна и авантюрна.
Монстр уныло катался по городу на постукивающем, не видевшем давно ремонта внедорожнике. Медленно и тяжко приходил в себя после большого количества, выпитого за ночь. Он с трудом вспомнил имя женщины, на которую ушло не меньше половины спиртного и поморщился от всплывшего в памяти ее дешевого желтоватого белья. Раньше он никогда бы не вступил в связь с женщиной такого уровня. Все внутри болело, мешки под глазами провисли. На душе было смрадно.
Только одно место в городе виделось ему святым. Спать он не мог: неудовлетворенность собой пульсируя капала в висок. И тогда он не спеша покатил к тому островку в городе, по которому изнывало его сердце. Он не раз уже бывал здесь тайком. Приедет, постоит поодаль и ретируется. Сейчас только светает, и он сможет остаться незамеченным.
Монстр открыл окошко. Курил, слушая чистую новожизненную тишину, украшенную цимбалами капели. В этот момент рассветной безлюдности и увидел ее, красным пятнышком знакомого, с любовью выбранного им детского одеяния возвышающуюся на самой высокой и неустойчивой точке здания. Пунцовый укол догадки расколол его сердце. Через секунду он метнулся в пустоту малонаселенного подъезда, взлетающим лифтом рассек новостройку. Еще несколько ступенек – и выход на крышу. Свободный от замков.
Девочка стояла на прежнем месте спиной к нему. Его мысли панически роились, сталкиваясь друг с другом. Окликнуть – можно напугать ребенка, и тот неминуемо сорвется. Медлить – тянуть тонкогранное время риска. Но девочка сама услышала за спиной новые звуки и обернулась. И сделала она это так легко, будто находилась не на узком лезвии конька, а на устойчивой безопасной поверхности. Мужчина даже сморгнул ощущение нереальности.
– Эй, малышка, – осторожно позвал он, как можно мягче интонируя, – иди ко мне.
Она не двигалась. Во все глаза смотрела на гостя. Ей почудилось что-то знакомое, но не в нем самом, а в ощущениях, в тревожную настуженность которых когда-то доводилось ей погружаться. Она сморщила лобик, сосредоточенно пытаясь выудить камертон похожего диссонанса из детской памяти. Он никак не прояснялся в недолгом промежутке ясносознательности ее жизни, а будто слабо доносился откуда-то из пещерки нерожденного ее бытия.
Монстр начал рискованный поход навстречу “красному маячку”, осторожно ровняя шажки по лепесткам черепицы. Это оказалось возможным благодаря тому, что острие конька позволяло держаться за него руками. Преодолев несколько метров, бескрылый человек нащупал ногой талую, обманчиво затвердевшую льдину, заступенился за нее и выпрямился во весь рост. Девочка даже не качалась. Без труда держала равновесие.
– Иди потихонечку ко мне, – уговаривал Монстр. Но Нимфе хотелось идти от него, а не к нему. Между существами покачивался все тот же камертон знакомого ребенку чувства, вызывающий в нем недоверие. Бескрылый человек понял, что нужно как можно скорее доверие завоевать.
– Меня зовут дядя Андрей, – улыбнувшись, он протянул руку, надеясь после нескольких передвижений почерпнуть ладошку девочки, – а как зовут тебя?
На этом вопросе льдина, дарившая мнимую безопасность своим утвердившимся зимнележанием, вдруг тронулась с места и поползла по скату. Бескрылый попытался было дотянуться до конькового выступа, но шуга набрала скорость и понесла его с собой в свою законную участь. Монстр падал бесшумно. Звуком привычного глухого опада старых шапок с крыш.
Девочка подошла к краю, взглянула вниз и выдохнув произнесла:
– Анастасия…
Властью творчества я могла бы избавить мир от Монстра, но однажды пообещала, что донесу до вас только правду. А потому доношу, что Монстр выжил. Утратил свои чары, власть, яриловый свет, не вызывал больше любовь. Но самых важных костей не сломал. Теперь он безликий хромой старец, не излучающий даже стариковской доброты. Существует где-то в своем заброшенном мирке без окон, не привлекающем ни единой души человеческой… Что осталось от его прежней жизни? Все персонажи покинули ее. Я иногда вижу одиноко бредущую Катю, добродушную, живущую в себе, и почему-то долго смотрю ей вслед…
В тот год мы переехали в Москву. Я сделала то, что хотела и должна была сделать. Устроила дочку в спортивную школу. Ее приняли в секцию художественной гимнастики. Я очень сдружилась с первым тренером дочки, очаровавшим меня большими надеждами на ее потенциал. Чем дальше мы сплачивались на почве надежд и первых успешных шагов маленькой героини, тем отчетливей я предчувствовала впереди закрепляющий наши проникновенные отношения финал. Я была в том возрасте, когда могла позволить себе положиться на украшающие опыт выводы и принять за ценности то, что считать таковыми хотелось. Виктор (он как отец был шестилетней Настеньке) показался мне замечательным человеком, надежным другом и самым, что ни на есть, настоящим мужчиной.
К тому времени Илья окончил институт, обосновался рядом с нами и занимался поисками своей незаменимой роли в обществе.
День всех влюбленных мы хотели провести вчетвером. Раздумывать о месте, где четверке разновозрастных интересов будет уютно до солидарности, долго не понадобилось. Мы все любили “Планету” – самый большой в столице аквапарк, избалованные летом, по малейшему желанию возникающим среди зимы. Нельзя было не впечатлиться его нереально дорогим живописным пейзажем: полноростными деревьями со светящейся листвой, мостиками, ведущими на островки и оазисы, маленьким “морем” с настоящим прибоем (волновой бассейн), многокаскадным водопадом, глянцево ласкающим скалу, белым пляжем и пальмами. Мы предавались забавам, покоряя “Черную дыру”, кружась в “Циклоне” и планируя с двенадцатиметровой высоты по извилистому руслу “Дикой реки”. Семейная горка нас сплачивала и приглашала в лагуну с таинственными гротами. Маленькая Анастасия к моему спокойствию не соблазнялась на взрослый экстрим и наблюдала за нашими забавами из мелкого бассейна. Зато облюбованные ею детские горки и качели не успевали отдыхать от восторженной девочки.
В памяти всплывает неприятный момент, связанный с излюбленным развлечением. Как-то в метро Анастасия выудила из сумки розовые очки для подводного плавания и натянула прямо на шапочку. Бубон со смешной деликатностью вписался в необычный костюм. Мы переглянулись с Ильей и чуть не прыснули со смеха. А удивленным соседям “ныряльщица” объявила:
– Мы едем в аквапарк.
И тут поджатая другими пассажирами старушка интеллигентного вида произнесла:
– На костях праздник построили. Не ведают люди, что творят.
Все посмотрели на старушку в изношенном, но опрятном пальто и полинявшей, когда-то элегантной по форме, меховой шапке. В руках бабулька держала сумочку, наверняка отвечавшую моде в далекие запрошлые годы. Отдав должное ее возрасту и склонности к уводящим от действительности размышлениям, люди не придали значения странным словам, а бабулька тем временем решила свою мысль развить:
– На том месте в старину древнее кладбище покоилось. Его потом историки раскопали.
Все опять обернулись к вещательнице, а та для большей убедительности сняла очки, протерла подолом пальто и снова водрузила на нос.
– А в тридцатые годы в овраге проводили массовые расстрелы. Там же трупы и закапывали. При советской власти в этом месте ничего строить не решались. А теперь за большие деньги бояться перестали. Напрасно это…
И она замолчала, как-то обиженно покомкав замшелые ручки сумочки.
За стеклянной стеной свирепствовал ветер, клубя снежную пыль. Вечер завистливым одиночеством нависал над сугробами. А здесь, в раю под искусственным солнцем, ласково плескалось море, тепло белел пляж, веселым многоголосьем разливался праздник лета.
Молодая худенькая женщина с выдающимся животиком (месяца три-четыре беременности) щелкала на камеру, летящую с детской горки девочку…
В волновом бассейне, наигравшись друг с другом и с волной, мужчина и мальчик лет двенадцати собирались перебраться на аттракцион с серфингом, о чем спешили сообщить женщине, отдыхающей на шезлонге. Она услышала, обернулась и помахала мужу и сыну рукой. На ней прекрасно смотрелся ярко-красный купальник, интересной витиеватостью веревочек убегающий под черные локоны …
Необыкновенно милый малыш, повиснув в заботливых руках молодого родителя, погружал в глянец воды пухлые в “перевязочках” ножки. При этом он так забавно раздувал щеки и топырил пальчики, соблазнившись неизведанным, словно был на пороге небывалого открытия.
А где были мы? Нас я не видела. Видела только людей, отвлеченных от повседневных забот, ищущих единения в радости.
А потом вдруг потянуло тревогой. Она пробирала до мурашек, нарастала, вызывая в душе панику. Хотелось убежать, но меня не было. Где я? Раздался хлопок. Что-то лопнуло в налитом свинцовым гулом мозге. По куполу аквапарка поползли трещины, рваными ранами растекаясь по всей площади. Кусок бетонного неба словно крыло Армагеддона, с оглушающим грохотом упал в волновой бассейн. Нереальность явления взорвала человеческие эмоции, смешав безнадежность с тупиковым неверием. Люди в панике заметались. Глыбы бетона падали с сумасшедшей высоты, руша аттракционы, шезлонги, ломая пальмы, стирая с праздника жизнь, как нежную кожу. Острая слюда стекол смешалась с водой. Люди бросились врассыпную, уворачиваясь от огромных лезвий, и вода тут же становилась красной от крови. Мечась с детьми на руках, взрослые пытались найти выход в завесе водяного пара. А небо продолжало рушиться на землю.
Беременная женщина бросилась к дочери, но добежать так и не успела: каменная плита вдавила ее в дно бассейна. Еще несколько секунд страшно двигалась кисть ее руки, не выпуская ремешок камеры… Девочка, отделенная парой метров и мгновений от той же участи, истерично звала мать.
Черноволосая женщина в красном купальнике окоченевшим взглядом уставилась в то место, откуда недавно ей помахали рукой муж и сын, и видела груду замеревшего бетона… Через мгновенье сорвалась с места, кинулась к убиенным, но тут же опала, кроваво скользя по краю бассейна, рассеченная тяжелым лезвием стекла. Я увидела ее потом лежащей на снегу с раздробленной лодыжкой правой ноги и темной неанатомической пустотой ниже левого бедра.
Мужчина с малышом в руках, преодолевая сопротивление воды, устремился к большой синей горке, чтобы укрыться в арочном проеме, но не успел добежать всего пары шагов. Часть крыши с дикой скоростью настигла их. Отец уже нагнулся, закрывая торсом ребенка, а через секунду понял, что все еще жив. Плита зависла, зацепившись за горку именно тем концом, который неминуемо грозил размозжить взрослую и детскую головы.
Выход в раздевалку оказался полностью забаррикадирован кусками бетона и арматуры. Люди карабкались по обрушенным стенам, обрезая руки и ноги. Кто покрепче, прыгал вниз, бежал по снегу к центральному входу, чтобы добыть хоть что-то из одежды. Полотенца и вещи кидали наверх заледеневшим от мороза людям. Разбивали стекла припаркованных машин. Вырывая провода замков зажигания, заводили двигатели, чтобы согреться. А потом ревели “скорые”, отъезжая от главного входа каждую минуту.
Меня все дальше и дальше удаляла от страшной картины изуродованного “китового хвоста” удушливая боль.
