Марианна Сорвина
Забытое убийство
Социалисты находились в положении конфронтации по отношению к действующей Церкви и часто привлекались к суду за выступления против конфессиональных сановников, но Де Гаспери это не отталкивало. И причиной столь странного отношения к происходящему был уже не только университетский вопрос. Де Гаспери притягивал сам Чезаре Баттисти, в котором он видел интересную личность и редкого противника, на котором можно оттачивать свои взгляды и ораторское мастерство. Спорить с лидером трентинских социалистов было увлекательно, но трудно и даже иногда болезненно: Баттисти умел убеждать. Но чем больше Альчиде слушал Баттисти, тем больше убеждался в собственной правоте.
Впрочем, была еще одна причина: молодому Де Гаспери казалось, что он должен что-то сделать, чтобы не допустить катастрофы, что такова его христианская миссия. Что катастрофа произойдет, Альчиде уже не сомневался. Эта катастрофа светилась в глазах Баттисти и его товарищей. И ее-то будущий премьер-министр Италии действительно считал «серьезной социальной болезнью».
* * *
Отношения Баттисти и Де Гаспери уже в то время не были безоблачными. Они расходились даже в самом университетском вопросе. Альчиде, например, на заседаниях итальянской студенческой ассоциации всегда выступал за компромисс – организацию факультета в любом предлагаемом австрийскими властями городе, тогда как Баттисти продолжал настаивать на Триесте – крупном культурно-промышленном центре Тироля.
Можно себе представить, как злились Баттисти и другие социал-патриоты, когда Де Гаспери, выходя на трибуну в Тренто в 1902 году, призывал: «Будьте же в первую очередь католиками, а потом – итальянцами!»[139]
«Я не одобряю идолизацию нации! Я просто не понимаю, что это такое, – провозглашал этот двадцатилетний юнец с лицом умудренного жизнью старца. – И еще я не понимаю, что такое “religione della patria” (“религия отечества”). Разве Бог не един для всех?»[140]
Когда Баттисти язвительно спрашивал его, считает ли он себя в таком случае демократом, его юный товарищ отвечал: «Я католик, итальянец, а потом уже демократ – именно в этом порядке!»[141]
Известен еще один факт: несколькими годами позднее в газете «Il Trentino» появились нападки одного католического священника на Эрнесту Биттанти. Эрнеста не сидела затворницей и вела активный образ жизни в светских кругах Тренто. Один из таких салонов принадлежал баронессе Джулии Туркати[142], большой почитательнице искусств, имевшей неплохое филологическое и искусствоведческое образование. Туркати сама пробовала сочинять стихи и превосходно играла на фортепиано.
В ее гостиных, расположенных на вилле Сопрамонте, встречались писатели, художники, журналисты и ученые. Об этом вспоминал один из завсегдатаев салона баронессы, историк и поэт Антонио Пранцелорес – впоследствии активный участник инсбрукских событий и соратник Баттисти. Украшением салона баронессы были и просвещенные итальянки, с которыми баронесса обсуждала не только искусство и политику, но и свои кулинарные рецепты. Занималась баронесса и благотворительной деятельностью, полагая, что Церковь уделяет этому недостаточно внимания. Однако такой публичный образ жизни едва ли отвечал католическим канонам поведения женщины. Дамы, посещавшие салоны, воспринимались как светские львицы и аристократические кокетки. Это и могло послужить причиной нападок священника. Впрочем, и свекровь Эрнесты, графиня Виттория, белоручкой отнюдь не была, она писала вполне профессиональные пейзажи и натюрморты, которые сегодня находятся в музее Роверето.
Но публикация, о которой говорит историк Ридли, не проясняет один момент: как такой материал мог появиться в газете, издаваемой политически и человечески корректным Де Гаспери. Скорее всего, причина в том, что в 1905 году епископ Эндричи поручил своему помощнику Де Гаспери курирование христианского печатного органа «Католический голос» («La Voce cattolica»), и тому было просто не до своей собственной газеты.
Джаспер Ридли так комментирует этот момент: «После статьи в “Иль Трентино”, где делались грязные намеки на жену Баттисти, Муссолини бездоказательно прошелся в “Л’Авенире дель лавораторе” относительно морали одного священника, активного деятеля католической партии. 29 мая Муссолини предстал перед трентским судом за клевету на священника и был приговорен к штрафу в 30 крон или трехдневному заключению.
Почти сразу после уплаты штрафа он был вновь привлечен к суду за статью в “Иль пополо”, обвинявшую трех католических священников в сексуальных домогательствах и хищении денег из церковного фонда. 5 июня Баттисти, как издатель газеты, был приговорен к семи дням заключения, а Муссолини – к трем. На этот раз без замены штрафом. Но Муссолини опротестовал этот приговор, и 9 июня апелляционный суд отменил его»[143].
Впрочем, такое заступничество дуче впоследствии не помешало Эрнестине Баттисти, ставшей антифашисткой, полжизни бороться с преданным учеником ее мужа, порвавшим с идеями социализма и превратившимся в тирана для собственной страны. Но боролась она и с Де Гаспери, в котором видела вечного оппонента своего мужа и которому, очевидно, внутренне не могла простить еще и того, что, в отличие от Баттисти, он жив и управляет страной, за которую погиб ее муж. По-человечески Эрнесту можно понять: Де Гаспери, постоянно выступая против патриотических и милитаристских призывов Баттисти, получил в итоге именно то, за что его оппонент отдал жизнь. Судьбы этих двух уроженцев Тренто сложились весьма причудливо в плане исторической и человеческой справедливости, хотя вины тут ничьей не было.
* * *
А в 1904 году Альчиде Де Гаспери сам еще был юным студентом: он заканчивал факультет литературы и философии в Вене, переводил и комментировал «Фауста» Гёте и поэзию Шиллера. До получения степени доктора филологических наук ему оставался год. 19 июля 1905 года Де Гаспери защитит диссертацию на тему «Комические герои Карло Гоцци и их осмысление в Германии».
Даже этот выбор темы по-своему символичен, ведь Де Гаспери переводил и комментировал также Шиллера и романтиков «Бури и натиска». Остановил он свой выбор на Гоцци далеко не случайно: сам Де Гаспери по своей человеческой сути не был ни романтиком, ни человеком Рисорджименто. В этом молодом человеке, впоследствии возродившем Италию после фашизма, уже тогда виделся жесткий прагматик и целеустремленный «просветитель». Романтиком и человеком Рисорджименто был как раз Чезаре Баттисти. «Героем» или «злодеем» – в данном случае неважно. Он принимал радикальные решения и совершал ошибки, потому что ставил на карту все.
* * *
Впоследствии историки не раз пытались подытожить труды Де Гаспери, Баттисти и других политически активных жителей Трентино, создать монументальный труд об истории этого края, но каждый раз перед ними вставал один и тот же вопрос: каким образом социализм, имевший повсеместно в Европе интернацио-налистические корни, смог трансформироваться в свою полную противоположность именно в Тироле?
И в основе этого радикализма, интервенционизма и ультра-патриотизма всегда оказывалась личность Баттисти, которого после его смерти готовы были возносить и поливать грязью, боготворить и продавать на сувениры. Историки признают, что позиция Баттисти серьезно угрожала социализму в Южном Тироле, поскольку могла дезавуировать его и превратить в неосуществимую утопию. Неумение Баттисти договариваться со своими собратьями по партии австрийцами разваливало саму партию. Австрийские социалисты как раз придерживались традиционных для социализма интернационалистических взглядов, таким же был и левый Триест, где сформировался так называемый австромарксизм. Ученый Эрнесто Честан называл доктрину Баттисти «non tanto il socialismo, quanto l’irredentismo» – «не столько социализмом, сколько ирредентизмом». Но наиболее логичным кажется вывод своеобразного биографа Баттисти – журналиста Клауса Гаттерера, писавшего, что Баттисти тринадцать месяцев провел в Италии, и это сделало его радикальным централистом.
По словам австрийского журналиста, такое преображение на первый взгляд кажется немотивированным, основанным на эмоциях, но более тщательный анализ показывает, что речь идет в данном случае о психологическом феномене – разрыве в сознании Баттисти, выступавшего сторонником централизованной национально-административной автономии. Он боролся одновременно на двух политических фронтах – за Трентино и за Италию[144].
2.4. Позиционная борьба
В 1993 году на свет появилась ассоциация «Società degli Studenti Trentini»[145]. Инициатором появления этого общества был ученик и соратник Чезаре Баттисти, Антонио Пиджеле. И если Баттисти можно назвать горячим сердцем социалистического движения Тироля, то Антонио Пиджеле – его неспокойной совестью.
Антонио Пиджеле (1871–20 сентября 1947), строгий юноша с античной внешностью, был на четыре года старше Баттисти, но казался моложе, и не только из-за профессорской бородки, которая придавала Чезаре солидность вожака стаи, но и из-за сложившихся между ними отношений «лидера» и «ученика». Все они тогда находились в тени вождя социалистической партии. Все, кроме доцента, а потом доктора права Лоренцони[146], у которого была своя харизма и свой индивидуальный путь. Он всегда поступал по-своему, и ему никто не давал советов.
Пиджеле, напротив, имея что сказать, предпочитал высказываться редко и по существу. Он был весьма интересной фигурой, сумевшей верно оценить все происходящее и нередко выступавшей против решений самого Баттисти, однако при попытке найти его дневники, записи и вообще его архив, сын Пиджеле, Джулиано, был удивлен, не обнаружив ничего существенного.
По образованию Антонио Пиджеле был юристом, и его-то проблема открытия итальянского университета на территории Тироля касалась непосредственно, однако его чувствительность значительно преобладала над юридическим умом. Эмоции порой делали его мировосприятие иррациональным.
Несмотря на то что Пиджеле всегда оставался в тени своего яркого соратника, впоследствии он тоже оказался в числе активистов ирреденты, арестованных в отеле «Белый Крест» в ноябре 1904 года.
«Ассоциации студентов Трентино» был дан девиз: «Пламенная любовь к родине, страсть к горам и вера в будущее». Эти слова как нельзя лучше характеризовали дух первого студенческого сообщества, в котором ключевую роль играли Чезаре Баттисти и Джованни Лоренцони. Жизнь обоих впоследствии сложилась трагично, однако даже это выглядит вполне логично: характер предопределяет судьбу, и такие люди, сколько бы они ни прожили, естественной смертью не умирают.
Ассоциация собралась на свое первое заседание для обсуждения университетского вопроса, но тогда не смогла ничего решить. С тех пор члены Ассоциации собирались каждый год, но все время принимали разные решения и не могли достигнуть единства голосования.
На очередном заседании Чезаре Баттисти озвучил лозунг: «Trieste o nulla!» («Триест или ничто!»)
Де Гаспери на это мягко возразил, что в доводах правительства имеется свой резон, и населенный разными национальностями Триест не очень подходящее место для итальянского университета. По мнению Альчиде, нужно было выработать разумный компромисс. Но Баттисти стоял на своем. Сторонники его требований напоминали присутствующим, что в парламенте Триеста еще с 1869 по 1888 год принимались резолюции, призывавшие к открытию итальянского университета. И тут один из депутатов парламента Трентино, Луиджи де Кампи, вдруг предложил вместо Триеста Инсбрук, как запасной вариант.
* * *
По словам социолога Евы Бауэр, такое разнообразие предлагаемых для размещения итальянского университета городов связано еще и с тем, что в первые годы XX столетия студенты-итальянцы в Тироле были выходцами не только из Трентино: в процентном соотношении трентинских учащихся было всего лишь 26,8 против 40,2 из Далмации и 14,6 из Истрии[147].
«В начале века выбор места для своего университета был продиктован в значительной степени конкретными причинами, – пишет Бауэр, – такими, как близость к дому или удобство размещения в родном городе»[148].
Только к 1903–1904 годам эти чисто бытовые факторы утратили свою главенствующую роль, уступив интересам политизированной группы из Трентино, ядро которой было сформировано из людей, «вовсе университет не посещавших»[149].
То есть в данном случае речь идет о явной политизации университетского вопроса и смещении его от чисто студенческих интересов к вопросам политическим и национальным.
* * *
Инсбрук в то время был одним из богатейших городов Австро-Венгерской монархии, даже богаче Вены. В нем оказались сконцентрированы лучшие на тот момент наука и промышленность. В науке преобладали юридические и – в еще большей мере – медицинские и фармакологические дисциплины, лучшие в Европе.
Уровень образования и грамотности населения был самый высокий в стране. Количество неграмотных составляло всего лишь 1,25 процентов населения (552 человека, из которых 228 – женщины и 324 – мужчины). Постоянно строились дороги, железнодорожные станции.
Этот город был предметом гордости не только Тироля, но и Австрии в целом. Кстати, такое положение Инсбрука в Австрийской империи во многом и стало причиной инерции центра по отношению к последующим событиям: город считался благополучным и как будто не вызывал серьезных опасений, а тревожные сигналы, поступавшие из этого региона, воспринимались как нагнетание паники и преодолимые трудности[150].
* * *
Предложение де Кампи создать в Инсбруке итальянский университет выглядело странно и даже вызывающе, учитывая, что Инсбрук – столица Тироля и практически священная земля для пангерманистов. Некоторые даже решили, что это шутка. Но де Кампи вовсе не шутил. Он, в свою очередь, тоже напомнил собравшимся, что еще раньше, чем с 1869 по 1888 год – уже в 1863 году, – депутат Консолати поднимал вопрос о параллельном обучении на итальянском языке, и речь шла об Инсбруке, только тогда предлагалось открыть не юридический, а медицинский факультет, в чем нет принципиальной разницы[151].
Де Кампи сформулировал свой вариант в манере пламенного Баттисти: «Через Инсбрук – в Триест!». По мнению де Кампи, можно было для начала ограничить требования одним только правовым факультетом в Инсбруке. Некоторые были за лозунг Баттисти, другие, как де Кампи, видели в Инсбруке промежуточную станцию на пути в Триест.
На четвертом конгрессе Ассоциации в 1898 году было достигнуто соглашение по вопросу об Инсбруке, и в зимний семестр 1889/99 года в Инсбруке была создана местная ячейка организации «Società degli Studenti Trentini».
* * *
Для немецких профессоров и студентов решение Ассоциации и пропагандистские лекции юриста Франческо Менестрины послужили сигналом к тому, что теперь националистическое отношение к итальянцам можно не скрывать. Ведь, по сути, неофициальное государство «Немецкая Австрия» тоже было «ирредентой» на территории Габсбургской монархии, а решение об открытии итальянского юридического факультета воспринималось как попытка захватить столицу немецкого Тироля.
В сентябре 1900 года профессор Менестрина пошел еще на один рискованный радикальный шаг: он выступил за введение защиты диссертаций на итальянском языке, что раньше запрещалось руководством университета.
А с 11 по 14 декабря того же года был создан итальянский юридический колледж.
Решение о защите диссертаций на итальянском языке в официальном порядке утвердил Джованни Паччиони[152], преподаватель римского права в Инсбруке. Два немецких профессора, Хруца и Вальднер, сразу обжаловали это решение, объявив его незаконным и не имеющим правовой основы. Но они не учли, что у опытного Паччиони были отменное знание истории законодательства и свой туз в рукаве – прецедент 1878 года, когда уже был принят закон о правомочности итальянских диссертаций. Министерство культуры и образования Цислейтании подтвердило правоту Паччиони, но университетский совет, собравшийся в январе 1901 года, вновь обжаловал это решение, представив три аргумента:
во-первых, несколько членов совета проголосовали против;
во-вторых, из формулировки закона 1878 года неясно, идет ли речь просто об итальянской диссертации или о диссертации на итальянском языке;
и, в-третьих, в случае допущения другого языка возникнет расхождение между экзаменами на немецком языке и диссертацией на итальянском.
Наконец, на ученом совете раздавались мнения, что стоит только разрешить итальянский на юридическом факультете, как того же потребуют медицинская школа, гуманитарные факультеты, а потом и начальная школа, и это станет полным развалом государственного образования. Зашла речь и об опасности националистических столкновений в городе и за его пределами.
Министр культуры и образования Вильгельм фон Хартель[153], человек либеральных взглядов, выразил оппозиционную по отношению к совету точку зрения. Он объявил решение ученого совета исключительно его субъективным мнением и подтвердил решение центра о защите итальянского преподавания и профессуры. После этого итальянец Менестрина был возвращен на кафедру и признан в качестве лектора[154].
Именно это воодушевило студенческую ассоциацию Трентино. Она ускорила подготовку итальянского юридического факультета в Инсбруке и запросила разработку финансовой базы факультета для оплаты педагогов и выплаты стипендий[155].
Де Гаспери в это время несколько сближается в своих взглядах с радикальным Баттисти, утверждая, что национальная, народная идея нужна итальянцам, а университеты всегда становились «le fucine ove si idearono e si produssero i grandi rivolgimenti intellettuali dei popoli»[156] («кузницей, где ковались и обретали форму интеллектуальные идеи всенародной революции»).
Председательствуя на собрании «Ассоциации студентов Трентино» в 1902 году, он говорил о «конкурентоспособном итальянском университете, опирающемся на традиции великих предков», «гораздо более древних, нежели немцы или славяне»[157].
Де Гаспери даже защищает атеистические воззрения социалистов от нападок католического сообщества. Это был единственный момент, когда взгляды непримиримых оппонентов в итальянском лагере сошлись, и противником итальянцев была только немецкая сторона.
Здесь на сцену впервые выходит еще один участник событий – уроженец Инсбрука, член Имперского Совета и немецкий депутат парламента от Тироля Эдуард Эрлер – адвокат, политик, националист и вице-мэр родного города.
Эдуард Эрлер родился 25 сентября 1861 года в Инсбруке, и с этим городом был связан весь его жизненный путь. Он учился в реальной школе, потом в гимназии и в Инсбрукском университете, стал юристом и получил адвокатскую практику, к которой вернется после многолетней политической и административной деятельности. Юридическая уравновешенность и проницательный ум сделали его заметным членом местного общества, и вскоре он стал членом провинциального национального собрания и заметным политиком Тироля, прикоммандированным в 1901 году к Императорскому Совету. Но немалую роль в его административной карьере сыграл и бунтарский националистический дух, близкий «младотирольцам» – немецкой культурной элите края. Эрлер, этот «ирредентист» пангерманского образца, основал националистическую Народную партию и стал издавать газету «Tiroler Tagblatt» («Тирольский дневной листок»), чтобы увеличить круг своего влияния.
Вся эта бурная политическая и общественная деятельность значительно разнообразила, но и усложнила жизнь Эрлера, который теперь, наподобие гонца, беспрерывно курсировал между Тиролем и Веной с докладами и поручениями. Сорок три года – прекрасный цветущий возраст для политика.
Доктору Эрлеру даже удалось гармонично соединить свои радикальные настроения с муниципальной деятельностью: одно не мешало другому. Но была у него одна слабость, делавшая его эмоциональным и неуравновешенным человеком, – любовь к искусству.
Опасность конфликта не на шутку беспокоила депутата Эрлера. Пользуясь своими полномочиями, он напрямую обратился к медлительному министру образования с вопросом: собирается ли тот предложить согласованное разделение университета Инсбрука и как это будет юридически оформлено? Вполне логичный шаг для политика и законника, если учесть, что до сих пор высказывались одни лишь мнения, но не конкретные, юридически оформленные предложения. Министр-либерал продолжал размышлять, и четкого ответа на свой вопрос Эрлер не получил. Отчасти это напоминает давно прижившийся в монархии Габсбургов метод «двойной стратегии» – готовность идти на мелкие уступки, но никогда не касаться главного. Очевидно, Хартель полагал, что это временные трудности и все разрешится само собой. А может быть, его гораздо больше занимала его собственная репутация либерала и новатора. Поэтому, вдохновенно разрабатывая законы о женском образовании, он совершенно упустил из виду молодых разгневанных мужчин в центре Инсбрука.
* * *
А немецкие националисты столицы Тироля даром времени не теряли. Они решили созвать в конце октября 1901 года совещание своих представителей и настаивать на закрытии лекций Франческо Менестрины.
Ученый совет был поставлен в известность о предстоящих беспорядках, но не принял мер. С 29 по 31 октября лекции итальянского профессора срывались бойкотом – националистически настроенные немецкие студенты свистели и барабанили по столам. Итальянская часть зала ответила на это дружным пением итальянского гимна.
Попытки ректора Мирбаха[158] и профессора Демелиуса[159]повлиять на протестующих и навести порядок на лекциях успеха не имели. Лекцию профессора Паччиони тоже сорвали, и он покинул зал под крики студентов.
Волна демонстраций и беспорядков докатилась до столицы Цислейтании. В Вене на митинг солидарности собрались около трехсот итальянских студентов. Католическая ассоциация немецких студентов пока не вмешивалась, но написала президенту письмо, в котором высказала свое несогласие с нестабильным положением в городе[160].
Тем временем барон Мирбах по состоянию здоровья уходит с поста ректора, и его место занимает доктор минералогии Алоис Катрейн[161].
Катрейн начал свою деятельность с того, что попросил профессора Менестрину временно отказаться от лекций, а потом переложил всю ответственность на Министерство образования и запросил у него дальнейших инструкций. Из министерства последовала недовольная отповедь с обвинениями ученого совета в пассивности и неспособности прекратить беспорядки в Инсбруке, о которых совету было известно заранее. По резолюции министерства ученый совет университета обязан был продолжать учебный процесс при любых обстоятельствах. Министерство во главе с Хартелем, сидя в центре, вело себя так, как будто речь в Тироле шла о какой-то паре уличных хулиганов.
Ученый совет обратился к студентам с призывом сохранять порядок. Но уже в ноябре полсотни итальянских студентов отправились на инаугурацию ректора Катрейна, чтобы потребовать возвращения Менестрины. К ним присоединились около двухсот итальянских рабочих. Жандармерия в это шествие не вмешивалась, но никаких крупных стычек тогда не последовало. Позднее к трентинским итальянцам присоединились итальянцы из Граца и Вены, и в ноябре продолжились демонстрации, закончившиеся арестом одиннадцати человек, двое из которых были из Инсбрука. У демонстрантов изъяли немногочисленное оружие – пару револьверов, стилеты и кастеты.
При этом министр образования Хартель, обвиняя ученый совет в нерешительности, по-прежнему не предпринимал никаких действий и отвечал на все запросы расплывчато и уклончиво. В частности 7 ноября он высказал предположение, что открытие итальянского университета права решило бы проблему межнационального конфликта. Но собравшийся 12 ноября 1901 года совет немецких студентов (во главе с профессорами Карлом Райтлехнером[162], Виктором Доллмайером[163], а также докторами медицины Финком и Лобом от общества «AV Brixia») выслушал ряд сообщений бескомпромиссного характера. Тема заседания была сформулирована однозначно – «Немецкое либеральное сообщество студентов в решительной борьбе с разделением университета Инсбрука».
Выдвигались следующие требования:
защита работ в университете Инсбрука должна проводиться без участия итальянских преподавателей;
итальянские преподаватели не должны проводить тестирование немецких студентов;
к немецкому языку должно проявлять уважение как к официальному языку университета.
Студенческий совет выразил надежду, что ученый совет согласится с этими требованиями, а потом перешел к угрозам по отношению к итальянским демонстрантам[164].
За этим немедленно последовало совещание итальянских студентов. Оно состоялось 14 ноября. Итальянцы приняли и представили ректору Катрейну свои тезисы:
равные права для всех слушателей и мирное сосуществование;
равные права для итальянских преподавателей должны соблюдаться до создания университета в Триесте;
итальянский язык получает статус переговорного на экзаменах и при общении с правлением университета;
все сертификаты итальянским слушателям выдаются на этом языке[165].
Министерство образования потребовало от руководства университета возвращения профессора Менестрины к преподаванию, и 15 ноября он прочитал первую лекцию в относительно спокойной обстановке, но лишь потому, что главные столкновения студентов перекинулись в Вену. Там итальянцев поддержали еще и словаки.
В ноябрьском докладе министру Хартелю тирольский губернатор, верный слуга империи граф Франц фон Мервельт[166]писал: «Цель, которой добиваются итальянские ирредентисты и их социалистические сторонники, абсолютно ясна. Они хотят вызвать провокацию своими непомерными требованиями. И все это ради того, чтобы мирное сосуществование немецких и итальянских студентов в местном университете, которое только что было достигнуто неимоверным трудом, стало невозможно. Следовательно, решение Вашего Превосходительства об открытии итальянских университетов на их земле очень своевременно»[167].
* * *
Но и впоследствии ни ученый совет, настроенный на мнение немецких студентов-националистов, ни Министерство образования, продолжавшее линию пассивного непротивления, не смогли прийти ни к какому решению. Наконец совет предложил создание отдельного юридического факультета, не входящего в систему университета и находящегося на другой территории, но министерство отказалось под предлогом отсутствия финансовой базы и места для его расположения.
По всей видимости, министерству больше пришлось бы по душе пресловутое разделение обучения на самой территории университета, определяемое интересным политологическим термином «Utraquisierung», обозначающим «размежевание», «разделение» и вошедшим в обиход именно из-за национального вопроса. Такое отношение власти к серьезным общественным проблемам объяснялось исключительной близорукостью либерально настроенных и бюрократизированных венских чиновников, нечасто заглядывавших в далекий Тироль и, очевидно, считавших его экзотической горной деревней с благодушными крестьянками в вышитых костюмах и бородатым Андреасом Хофером на постаменте.
