Маргарита Станиславовна Сосницкая
Битва розы

17

Туристы сошли на набережной Акти Мяоули, персонал последовал на судно. Отец Александр и Георгий Дмитриевич двинулись по людной широкой улице, вдоль китайской стены лавок и магазинчиков, еще и в том смысле китайской, что все они были по горло заняты подъемом экономики будущего всемирного босса, Китая, торгуя дешевым барахлом, состряпанным на желтолицей родине чая. И везде в витринах на первом фланге красовалась табличка с надписью προσφορα, προσφορα.

– Да причем тут просфора? – недоумевал отец Александр. – Неужто они в этих гадюшниках просфорами торгуют? Я люблю крошку просфоры под язык положить. Иной раз лучше валидола действует.

Зашли в одну, другую лавку – никаких просфор. Горы тряпок, таких, как на ярмарке в Коньково, зайцы с выпучеными глазами, музыкальные коробки с танцем маленьких лебедей и прочая дребедень. Отец Александр уже начал соображать, что, вероятно, подразумевается некое облегчение, не в жирах и калориях, а в серебряниках, отчего ему стало делаться не по себе. А тут еще в одной витрине с греческими вазами, статуэтками, настенными тарелками и часами попалась табличка «scount, sconti, rebajos, просфора, скидки».

– Как же так, – отец Александр достал валидол, – святая плоть – просфора, приобщает к телу Христову, а в отечестве нашей веры, пусть во втором отечестве, имеет такое низкое торгашеское значение?! Где храм? А где фарисеи?!

– Да не расстраивайтесь вы так, – утешал его Георгий Дмитриевич. – Что ни грек, то грех. Ведь до появления греков на Руси, не было и понятия греха…

Но отец Александр не слушал:

– Что ж получается? Мы – тоже эзотерическая религия, как любая другая. Даже для меня, книжника: греческий в ГИТИСе не преподавали. А греческий как раз и обеспечивает эзотеризм. Греческий и наследие Византии…

– Получается, – вздохнул Георгий Дмитриевич. – Византизм со своим культурным кодом и языком – как ограда, которой обнесена церковь, чтобы отмежеваться от народа.

– И всё-таки, мой Пифагорыч, – пошел на попятный священник, – вы не там копаете. Истинное бедствие – это бюрократия. Полчища паразитов опутали не одну Россию-мать, а всю Землю-кормилицу. Вот в чьих руках власть. Не платить бы им поборы, пусть бы попробовали жить плодами своего труда… Вот тогда бы люди облегченно вздохнули!

– Да вы никак реформатор, – приятно удивился Палёв. – Но постойте, лавка, – он указал на вывеску, – «Папахристодулу», вижу тут одну безделку.

Он вошел, а отец Александр остался ждать на улице, прохаживаясь у витрины и радуясь, что не видит вывески «просфора»; надо забыть это святотатство, оскорбляющее чувства верующего.

Георгий Дмитриевич извлек из завала на прилавке ляпис-лазуревую статуэтку рогатой женщины. Статуэтка была не из святилища Афины, а из долины Нила, женщина была богиней Изидой, рога у нее росли не в знак неверности супруга, а в знак мудрости, а диск, прихваченный рогами, означал солнце. Палёв попросил упаковать.

Теперь они шли с отцом Александром, на витрины больше не глядя. Георгий Дмитриевич осваивал греческий алфавит, читая по слогам вывески:

– Хри-сто-ло-пу-лос, Хрис-ти-аки, Хрис-то-ду-лу…

– Да прекратите вы богохульствовать, – не выдержал отец Александр.

– Ну что вы все не хотите признать, что дождь мокрый, – огорчился Георгий Дмитриевич.

– Не желаю понимать ваших намеков. Верно, опять с подвохом.

– Подвох в том, что вы отрицаете очевидное. Раньше наших детей даже именем Иуда называли. Не один Головлёв тому примером. А вот Христосом никогда. А в Греции, видите, на каждом шагу… и в Болгарии Христо… Ботев. Помните?

– Это вы чересчур много видите.

– Прикажите выколоть глаза? Но и слепому Эдипу нельзя не заметить, что у нас людям в имена определили иностранные слова.

– А что вы предлагаете вернуть Предислав, Любав, Некрасов? За тысячу лет их забыли, а привыкли к Машам, Ваням, Ксениям. Они писали историю последних десяти веков.

– И дописались. А чтоб исправить написанное, надо начинать, вероятно, именно с имен… Как сказал поэт: «И повторял я имена, забытые землёй»², – он помолчал. – Слово – оно как указатель на дороге: куда повернута стрелка, туда и оглобли поворачивают… А хотим вернуться на круги своя, не петлять дальше в чужих лабиринтах, надо постепенно, незаметно вернуть обратно свои родные имена.

– Ой-ой-ой, плачет по вас анафема, – покачал головой отец Александр.

– А вы скажите мне, как звали Ивана-царевича? А Василису Премудрую? – не отступал Георгий Дмитриевич. – Иван – библейское имя, Василиса – греческое, а сказки-то наши веков на сорок старше Библии. Назовите мне истинное имя героев, у них ведь были прототипы в жизни, а тогда предавайте, чему хотите. Я, как пионер, всегда готов пострадать за правду. Меня хлебом не корми, дай ради такого дела взойти на костер.

– Ишь, Джордано Бруно, протопоп Аввакум нашелся, – чуть ли не фыркал отец Александр. – Чего захотел?! Славы мученичества! Да сейчас, авария какая случится, как мошку, раздавят и не заметят, что такая ползала.

– Правда ваша. Но все же как-то не по себе, что я, русский, не могу русским именем называться. Называюсь греческим. Греки, небось, Святославами, Людмилами, Светланами не называют своих детей, а мы, выходит, тупее греков. Они себя своими именами называют, а мы ихними, греческими. Арефа, Синклития, Агафоклия, Сосипатра, Аферкий, Аристовул, Мемнон… кто там еще в святцах? Акакий Акакиевич отдыхает.

– Так ведь все мученики, за веру претерпевшие. Иные в святцы не попадают.

– Теперь понятно, – тяжело вздохнул Георгий Дмитриевич. – Если имя определяет судьбу, то понятно, почему все россияне в двадцатом веке стали новомучениками. Но почему-то ни одной святой Светланы или Людмилы в святцах не попадается. Столько Арсениев и ни одного Богдана. Вам не кажется это натяжкой?

– Неправда, неправда, – зажмурил глаза отец Александр. – Святая Людмила есть, точно есть! А введение новых имен у колыбели российского христианства было насущно, как хлеб, как закладка фундамента при возведении храма.

Георгий Дмитриевич махнул рукой, как бы желая сказать, что ему есть что возразить, да ужо не будет, не в охоту.

– А в просвещенной Европе еще дальше пошли, – приободрился отец Александр, – сплошь и рядом детей Сарами, Давидами нарекают. А в Жозефине вы Иосифину не распознаёте?

– Вот тебе и просвещённая! Сплошное мракобесие…. Реферат можно писать, – проворчал Палёв и демонстративно замолчал, не желая больше подбрасывать в огонь дискуссии поленьев.

18

Когда они добрались до «Эль Сола», ставшего домом родным, на нижней палубе у кинозала уже были вывешены на доске акропольские снимки.

Георгий Дмитриевич нашел себя.

Иногда фотография – как третий глаз, подметивший то, что ускользает от очного внимания. Елена Гречаная была на ней деталью Парфенона, невозмутимой и естественной, как сам этот оазис древности на погрязшей в прогрессе планете. А Палёв… потерянный, сбитый с толку, был чуть развязан, выбит из колеи… Он поскорее приобрел злополучную фотографию и спрятал подальше с глаз. Порвать не поднялась рука. Елена получилась хороша. Эх, остановись, мгновенье! Ведь оно уже неповторимо, уже принадлежит прошлому не менее, чем вся эта Греция в её элладской славе.

Футляр-каюта был образцово убран: постель приготовлена ко сну, уголок одеяла отвернут, а на нем оставлена конфета: сладких вам снов, милые леди и джентльмены! Отец Александр едва успел пробормотать скороговоркой «Отче наш», а Григорий Дмитриевич разместить рогатую синюю богиню в своём алтаре, как ударил гонг, призывающий к ужину, накрытому в «Коралловом кружеве». Но громче всех гонгов трубила пустота в желудке.

Они вышли каждый из своей каюты в тот момент, когда «Эль Сол» снялся с якоря в порту Пирея, первого по величине в стране, и направился в Салоник, порт по величине второй.

Встретились за столом; Езерский хмурился, Георгий Дмитриевич сиял, как в день получки:

– Да бросьте вы дуться, отец Александр. Я ж лично ни в чем не виноват. У меня взгляд ученого. Чтобы развить его, я посвящал себя всевозможным наукам и дисциплинам. Что поделаешь, если иноземные слова иногда вскрывают суть значений и тайное делают явным.

– Бывает, – нехотя, чисто из вежливости, отозвался отец Александр. – Вот меня умиляет газета по-гречески – εφημεριδα. Эфимерида – нечто эфемерное, эфирное, летучее, несущественное. А вспомните «Правду» застойных лет, «Известия»… все казалось счастьем на века.

– Да, – Палёв открыл меню, – вот вы и сами… – он углубился в изучение невиданных яств, предлагаемых кухней.

А кухня сегодня устраивала греческий ужин, официанты по такому случаю были одеты греками: в вышитые рубашки, черные безрукавки. Из меню Палёв дедуцировал, что дольма – это почти наши голубцы, только не в капустном листе, а в виноградном. Он увлеченно читал по слогам: к пяти положенным языкам сегодня была приписка по-гречески.

– Κοτοσουπα , – прочитал Палёв и отпрянул.

– Ко-то-су-па, – прочитал отец Александр и замер. – …Ба! Написано-то почти по нашему: котосупа. Только наоборот – суп с котом. Так вот он где сварен, суп с котом!

Подали суп с рисом и волоконцами куриного мяса.

– Ах, не с котом, а с курицей, – вывел суп на чистую воду отец Александр и благословился перед приемом пищи. – Наш-то суп с котом – это «лови момент»…

– Тогда уж позвольте не пропустить момент, – зацепился за слово Георгий Дмитриевич. – Перед нами яркая иллюстрация смысла-перевёртыша. Разрешите-ка пофантазировать… М-гу… думаю, дело было так. Монахи держали пост. А о чём мысли человека голодного? О сгущенке, тушенке, о сытных обедах с наваристым супцом… Вот вам и потом – котосупа!

– Сказочный супчик, – слушал, да ел отец Александр. – Жаль, порция, как кот наплакал.

– Хотите, я вам свою уступлю? – с готовностью придвинул ему свою тарелку Палёв.

– Что вы! Горяченького и Богородица велит откушать во избежание язвенных неприятностей.

– Эх, уговорили, – Георгий Дмитриевич налег на суп с котом, да тот быстро кончился. – А помнится, как бомжевал…

– Кстати, о вашем бомжевании, – отец Александр придвинул к себе второе, те самые голубцы в виноградном листе. – Все хочу расспросить, неужели, впрямь бомжевали?

– Да, представьте. И не философского эксперимента ради, а пал жертвой обменной аферы, скитался сначала по знакомым, хлебнул-с из этой чаши, потом… ну-да не будем, тот суп с котом давно съеден. Сейчас я счастливейший из смертных, ответственный квартиросъемщик, живу один, как кот в масленницу… Тьфу-ты, дались нам сегодня коты! Но тогда, да-с, тогда, не на что было поесть. Мне, ученому с патентами на мировые изобретения, не на что было купить булку. Ей богу, хоть кота в подвале, такого же бомжа, как сам, лови и суп вари.

Отец Александр всплеснул руками.

– Да не волнуйтесь вы, – успокоил его Палёв, – до съедения братьев меньших я не дошел, а вот лаваш с лотка у кавказца умкнул.

– Украл?

Палёв развел руками :

– Поймали бы, били б ногами, и были бы правы, ведь «не укради», и даже вы, отец Александр, их не осудили бы.

– Я-то вас не сужу, а жалею как заблудшую овцу.

Георгий Дмитриевич расхохотался:

– Трогательно… Ей Богу, – он осек смех и с самой серьезной миной спросил. – Кстати, а кто такая Она?

– Кто Она? – отшатнулся с опаской отец Александр.

– Та, которой мы всегда клянемся.

– Кому, кем клянемся?

– Ну, Богу – понятно, а Ей – кому? Кто такая Она? Почему сначала Ей, а потом Богу?

– Ах, Ей!

– Да, Ей. Кому Ей? Изиде? Она же – София. Афродите? Богородице?

– Вы… с вашими вечными штучками, – безнадежно махнул рукой отец Александр.

После ужина он удалился отдохнуть, по пути в каюту сделав неожиданное открытие. Проходя через салон «АЗУР», на обратной стороне стеклянной двери прочитал в зеркальном отражении название и часто, часто закрестился: «Ба! И тут Руза! На тебе! Мой удел, планида… Царица Небесная! А ведь не случайно… Да только поди разберись, какой в том смысл, намек? Руза Небесная… морская. Куда меня занесло. И этого Пифагорыча, не ведающего, что творит, зачем послало? Имена ему нехристианские подавай… Ирод, конечно, злодей. Но прознай церковь об угрозе, уготовленной в младенце, что стало бы большим злом: обезвредить его или пустить все на самотёк?»

Начинало слегка штормить.

19

Георгий Дмитриевич открыл кожаную папку; но не писалось, мысли на полный желудок были приземленными, взлететь им мешал булыжник из голубцов и котосупа. Он исправил несколько слов и захлопнул папку. Нашел в ящике стола акропольский снимок и поставил на стол: какой смысл прятать, если потом достаешь тайком и разглядываешь? Тайком-то от кого? От самого себя?

Елена его Гречаная на снимке безукоризненна. И ведь грамотно продумано: не цветной и не черно-белый, а в сепии, коричневато-молочный, будто в молоко капнули кофе, размешали, а потом тонкой струйкой вывели контур. И проявившийся образ уже не принадлежит реальности, но еще и не вошел в сферу мифа, а где-то на пути к нему, в области легенды. А она себя видела?

Стол накренился, фотокарточка, папка, и весь алтарь съехали на один край, затем переехали на другой. Нептун заволновался.

Георгий Дмитриевич отправился на поиски точки наименьшей качки. Повсюду за перила лестниц были заложены непромокаемые пакеты на случай рвоты. Волны доходили до верхней палубы и лизали окна библиотечного салона. За столиками под зеленым сукном наряженные до безобразия старушки невозмутимо раскладывали пасьянс, да и толстяков не пробирала никакая качка – неотступно, с большими паузами между глотками, они тупо медитировали над пивом.

На выдаче книг сидела Елена Гречаная и мирно читала книжку в мягкой пестрой обложке. Было тихо, все подчеркнуто не замечали шторма, гарсон за стойкой бара готовил напитки.

– А что это ты, – сел напротив Елены Георгий Дмитриевич, – не при исполнении?

– Почему же? – оторвалась она от чтения. – В контракте оговорен и этот вид услуг. – Волна с силой ударила в окно. – В такую болтанку и ноги ломали… Концерт отложен по метеоусловиям. Да и отработала я сегодня свое в Парфеноне.

Георгий Дмитриевич вспыхнул:

– Ты здесь, как солдат на службе. Женщина так жить не должна. Она солдат на другом фронте,… где очаг, зыбка. Нет этого, и она несчастна.

– Возможно. Но меня засосала эта жизнь.

– Хм, – Палёв с возмущением щелкнул по пёстрой обложке. – Марья Леденцова, – прочитал автора. – Что это ты тратишь себя на такое мещанское чтиво?

– Так ведь больше ничего нет, – виновато приподняла Елена сутуловатые плечи. – На всех лотках только это. При всем желании другого не найдешь.

Палёв дал книжке щелчок, и та отлетела в сторону:

– И сколько тебе еще гоняться за ветрами, услужившими, уж я не знаю, кому больше, Эолу или Одиссею?

Елена кукольно моргнула.

– Ну, сколько осталось до конца контракта? – расшифровал он вопрос.

– Ещё… три месяца.

– А потом?

– Потом суп с котом.

Палёв рассмеялся, вспомнив ужин:

– Да, это наша национальная кухня. Только потом кот оказывается курицей.

– Что ты хочешь сказать? – удивленно подняла брови Елена.

– Я хочу… сделать тебе предложение.

Брови ее поднялись еще выше.

– Нет, конечно, ты девушка что надо, – невозмутимо продолжал Георгий Дмитриевич, – но это не повод, чтобы делать главное предложение. Я не знаю, как там насчет чувств, но помочь тебе определенно хочу. И могу. Выйдешь на сушу, езжай ко мне, в Питер.

– Ты так говоришь, будто корабль – тюрьма.

– А разве нет? Особенно для тебя. Нельзя же так всю жизнь болтаться, девушка. Я помогу вам найти место. Помогу без личной нужды и корысти, как сестры милосердия великия княжны. Место вам даст очаг, семью. Если суждено со мной, то так тому и быть. А нет, будешь мне обязана не больше, чем двоюродной тете ну или крестной матери. Записывай адрес. Ну, что смотришь, Елена Прекрасная? Мне ведь утром на берег. Пиши. Ты мне родней сестры. Мне тебя жалко… А жалость, она… роднит.

Елена достала из стола блокнот, вырвала лист и под диктовку записала все координаты. Она хотела сказать что-то важное, да за спиной Георгия Дмитриевича вырос отец Александр.

– А я вас везде обыскался, – хлопнул он его по плечу, – хотел сказать про Рузу-то, не дает мне спокойствия. Может, вы, как Пифагорыч, растолкуете мне Божественный замысел?

Они ушли. Какой-то мальчик сдал комиксы о проныре Мики Маусе, Елена открыла Марью Леденцову, но чтение не шло, она стала разглядывать адрес Палёва. Что ж… Богатырь в наше время? Возможно, это выход. Возможно, решение… Она уже на всех лайнерах поплавала… иногда подходили туристы, помнившие ее по другим круизам. А в системе этого не любят. Три месяца – и полная свобода. Можно устроиться на Украине на заработанное… Но разве можно создать тихое житие среди всеобщего бедствия? Край-то разбойный. В России сейчас поспокойнее, оттуда не бегут деревнями батрачить… в просвещенную Европу. А если там есть на кого опереться…

Она свернула листок и спрятала в нагрудный карман спортивного костюма.

20

Шторм разыгрался не на шутку, будто хотел передать привет от «Титаника». А ведь тот океанский лайнер был гигантом, «Эль Сол» в сравнении с ним лилипут.

Георгию Дмитриевичу волны ударили в голову, как хмель: ведь вот оно рядом, за окном, бушующее нутро стихии! Вот пучина, бездна! Только руку протянуть – и вот она, непостижимая, неукротимая! Вот он – пуп моря! Можно потрогать – не то, что звезды!

Он попытался открыть дверь на прогулочную палубу:

– Хочу взглянуть в лицо бушующего естества!

– Безумие! – попытался удержать его отец Александр.

– Одиссей и не тому смотрел в лицо! – Палёв отстранил его и навалился на дверь против силы ветра, теплоход шатнуло, дверь поддалась, и его катапультировало на палубу. Хорошо, он успел схватиться обеими руками за внутренний поручень, не то снесло бы в зев «бушующего естества».

Нечего делать, Отцу Александру пришлось податься на выручку и, проделав тот же путь; он зацепился в двух шагах от Палёва, а тот изо всех сил, кричал:

– О, море! Поведай мне о Пифагоре!

«Совсем рехнулся», – ахнул отец Александр, плотнее прижимаясь к корпусу теплохода и пытаясь сделать шаг, полшага вперед. А Палёв Байроном неистовствовал перед лицом стихии:

– Ты видело его! Несло в своих ладонях

В далекие края познания-изгнанья!…

Рык моря заглушал голос, похищал слова, но Георгий Дмитриевич не сдавался, кричал еще сильнее; жилы напрягались на шее до разрыва:

– Поведай же доподлинно сказанье! О, море!

Тут он сделал совсем безумный шаг: отпустил внутренний поручень и переметнулся к поручню вдоль края палубы, вцепившись в него разве что не зубами. Так нас манит бездна и высота.

– О, море!… – его окатило волной, тряхнуло, переметнуло почти к корпусу палубы и обратно, на край, но он удержался. – … о Пифагоре!…

Отец Александр прилип к корпусу, как улитка, и оглянулся: надо выбираться.

Судно накренило и бросило с новой силой. С Палёва вода текла тремя ручьями, он не удержался; перекрутив, как оловянного солдатика, его вышвырнуло за перила, пальцы соскользнули, и он повис на них на одной руке. Море ревело.

– Руку! – донеслось до отца Александра сквозь рев.

Он отнял десницу от поручня:

– Держись! – но подать ее было равноценно самоубийству, быстро перекрестился: «Промысел… мне ль менять?..», теплоход качнуло, Палёв сорвался, исчез в ревущем мраке. Не донеслось даже крика.

Отец Александр хотел было взглянуть, что творится за бортом, да какое там: кругом сплошная чернота, летящая мимо на бешеной скорости, только где-то по кромке горизонта, собираясь пересечь курс «Эль Сола», скользил сороконожкой огней невидимый корабль.

Бормоча: «Одиссей… Аввакум… Ирод…», он с превеликим трудом, рискуя быть сброшенным, добрался до двери , втиснулся в нее и сполз по стенке на пол в салоне, где слышалось сладкое поигрывание скрипки и уютно горел неоновый свет.

– Языческие шатания… до чего доводят… – шептал он не в себе. – Что предпринять? Или я уже все предпринял? Что же он не побоялся моря… анафемы? Дурак ничего не боится. Нет трупа,… значит, нет смерти… нет трупа,…нет дурака…

К нему кинулись ливрейные малайцы-бонзайцы, клекоча на своем, по-всему, видать: «Вам плохо? Что с господином?»

– Там… там, – пытался объясниться отец Александр, – человек за бортом… снесло волной уж как минут пять! Неужели никто не кинется на этом плавучем вавилоне? – но его не понимали, не могли понять, лопотали свое и под руки сопроводили в каюту.

21

Елена убрала книги и настольные игры в шкаф, посмотрела по компьютеру номер каюты Палёва и набрала по телефону. Она хотела сказать ему… просто сказать: «Спокойной ночи» и еще, может, «приятных сновидений… Георгий Дмитриевич», но никто не отвечал на ставшие заунывными гудки, и они оборвались.

В коридорах от качки бросало от стены к стене. Елена на борту была не туристом и давно уже не юнгой, и то с трудом сохраняла если не равновесие, то хорошую мину на лице. В салоне «Гаити» проводили викторину. «Где на Карибских островах говорят на языке пимьенто?» Угадавшему («На Кюрасао») вручали коктейль и т.д. Георгия Дмитриевича здесь не было.

Елена спустилась на вторую палубу, на место своей публичной казни, в «Азур»: на сцене играл оркестр, официанты разносили пирожные-миньон. Она взяла одно, Гранд-Опера, кофейно-шоколадно-кремовое, положила таять под язык и пошла дальше на поиски.

Палёва не было нигде: ни в кинозале, ни в спортклубе, сауна в это время закрыта. Она спустилась в отсек плавучего отеля. Постучала в номер Палёва. Тихо. Неужели спит? Повернула ручку – дверь легко отворилась. Пустая каюта была залита неоновым светом.

– Георгий Дмитриевич, – негромко позвала Елена.

Никто не откликнулся, и она вошла, прикрыв за собой дверь. Все, что было не прикреплено к полу или стене, перекатывалось со стороны в сторону: туфли, кресло, предметы на столе: открытка с Троицей, крест, подсвечник, статуэтки рогатой богини и Афродиты Родоса, гипсовый горельеф Аполлона, фотография у Парфенона, стопка бумаг, перетянутых резинкой, выезжающая из кожаной папки, сама эта папка. Елена села в кресло; попытка навести на столе порядок оказалась сизифовым трудом, да и бумаги выехали из папки окончательно. Елена увидела название, тщательно выведенное чернилами красивым, на старинный манер, почерком «Сводъ реформъ спасенiя Руси». Она сначала скептически улыбнулась, но потом стащила резинку и перевернула страницу: «Глава I. Восстановленiе и развитiе истоков».

– Хм, однако, – тяжко вздохнула и придвинула рукопись поближе. – Неужели действительно богатырь в наше время?

Человек, задумывающийся над этим, не мог делать несерьезные предложения.

Была уже глубокая ночь, когда она заснула, уронив на рукопись голову. Ей приснился чудный сон. Будто Изида сошла со своего пьедестала и села за стол с тремя Ангелами, на том свободном месте, откуда лицезрят икону. Ангелы приветствовали ее легкими благосклонными улыбками. Изида извлекла солнце, почивавшее ковригой между ее рогами, разломила на четыре равные части и вручила каждому. Ангел напротив, с голубой накидкой на левом плече, пододвинул ей чашу и началась трапеза. По мере того, как съедали ковригу, отламывая по кусочку и отправляя в рот, все четверо начинали светиться изнутри, сначала слабее нимба, потом ярче, как нимб, ярче нимба, пока совсем не растворились в ослепительном, невыносимом для глаз сиянии, издающем тихий серебряный звон.

От сияния Елена пробудилась. Первые лучи солнца светили в ковригу иллюминатора. Буря утихомирилась, а солнце светило с тройной силой, будто каялось в содеянном и клянется теперь уж в вечной нежности и штиле. Разве можно было ему не верить?

Какой странный сон. Ничего подобного Елене прежде не снилось. Она, верно, подсмотрела чужой сон, верно, Георгия Дмитриевича; разве не здесь обитает его дух? И разве не его она всегда ждала, как избавителя и заступника? Разве не ради этой встречи она прошла огонь и воду? Встречи, в которую она всегда верила и которой ждала? Неминуемой, как это солнце после вчерашнего буйства стихии. Куда же он сам запропастился? Куда можно кануть на «Эль Соле»? Никак у приятеля заполуночничали. А, значит, всех петухов проспят. Тогда почитает она еще эту летопись грядущего у себя и занесет потом тихо папочку. Будет повод повидаться.

Елена беззвучно рассмеялась, прижала «Сводъ» к груди и тихо покинула каюту Палёва.