Маргарет Джордж
Царица поверженная
– Прости меня, прости меня, – восклицал Антоний, прижимаясь лицом к моему животу. – Я просто… просто…
Я гладила его по волосам, испытывая странную отстраненность: слишком сильна была обида. Как он мог даже на миг, уголком сознания, подумать обо мне так?
– Все в порядке, – слышала я собственный успокаивающий голос. – Это не имеет значения…
– Еще как имеет! – Антоний был очень сильно расстроен. – Что на меня накатило, сам не пойму. Ты ведь знаешь, я тебя люблю.
– Да, конечно… – Ощущение отстраненности не прошло, но мне очень хотелось его утешить. – Не думай об этом.
– Да-да, конечно. Конечно, я верю тебе.
Я ждала, чтобы он ушел.
Он встал и поцеловал меня, и я поймала себя на том, что не желаю касаться его. Но я не оттолкнула его, опасаясь усугубить ситуацию и возбудить дополнительные подозрения.
– Докажи мне, что веришь, – твердил Антоний.
Я понимала, какие доказательства ему нужны, и хотя мне становилось тошно при одной мысли о близости, деваться было некуда.
– Да, конечно, – сказала я, взяла Антония за руку и повела его к его любимому месту, моей постели.
Доведенный до исступления собственными муками, чувством вины и ревностью, он любил меня с тем неистовством, которое прежде возносило меня на вершины счастья. Но не сейчас. В душе я оставалась холодна, не позволяя себе отдаться наслаждению. Обида моя была слишком сильна, чтобы исчезнуть от нескольких поцелуев и ласк.
Когда он ушел, я проводила взглядом его удалявшуюся спину и подумала: «Сегодня ночью ты отверг целый мир».
Глава 14
Внешне все вернулось на круги своя и шло своим чередом. Антоний возобновил прежний разгульный и беззаботный образ жизни, веселился со своими «неподражаемыми» и, кажется, решил, что я тоже довольна и вполне счастлива. О том разговоре мы больше не вспоминали, словно его и не было.
Но игнорировать известия из внешнего мира не мог даже Антоний. Он допоздна засиживался за письмами, и я понимала, что новости поступают тревожные.
Антоний не сообщал о содержании этих депеш, однако у меня имелись свои источники информации. Я знала, что римский мир пребывает в смятении. Перузия пала, и Октавиан безжалостно расправлялся со всеми, осмелившимися воспротивиться власти триумвирата. Десятки людей преданы казни, старинный город сожжен дотла. Луций попал в плен, но Фульвии удалось скрыться вместе с полководцем Антония – Мунацием Планком. Куда они сбежали, никто не знал.
Тем временем Антоний продолжал практиковаться с оружием – хороший знак – и рассылал письма.
При всей моей решимости не говорить больше о той горестной ссоре мысленно я возвращалась к ней вновь и вновь. Слова укора и новые доводы звучали в моем сознании, но я держала их при себе.
Однажды днем я случайно оказалось рядом, когда Антонию доставили очередное письмо. Не вскрыть его при мне означало бы выказать недоверие, на что он, разумеется, пойти не мог. Ему не хотелось знакомить меня с содержанием послания, но этого требовала элементарная вежливость.
Письмо было от Секста Помпея, который призывал Антония вступить в переговоры о заключении союза против Октавиана.
Я предлагаю защиту всем, кто бежит от тирана, — писал он. – Твоя благороднейшая мать Юлия, Тиберий Нерон, его жена Ливия и их маленький сын Тиберий вынуждены спасаться в моих владениях вместе со многими представителями виднейших римских фамилий. Они не желают преклонять колени перед мальчишкой, изображающим из себя правителя и именующим себя сыном Цезаря. В твое отсутствие он совершил немало незаконных и непростительных деяний. Так давай же объединим наши силы и избавим Рим от этой угрозы.
Наученная предыдущим опытом, я не стала уговаривать Антония принять это предложение. Возвращая ему письмо, я лишь заметила:
– Похоже, все ищут союза с тобой.
– Да, не только Помпей. Ко мне обращался и Лепид, – признался Антоний.
– Благородный триумвир призывает выступить против одного из своих товарищей? Что это на него нашло?
Боюсь, на сей раз скрыть иронию мне не удалось.
Антоний пожал плечами:
– Лепид всегда был ненадежен. Сегодня у него одно на уме, завтра – другое. – Он встал. – Пойдем. Смотри, как солнце светит – зима закончилась. Давай порыбачим на озере Мареотис. Ты обещала. Помнишь, ты сказала, что там отменная рыбалка, лодки плавают среди папируса и лотосов, а в прибрежных деревнях поют дивные песни и варят отменное пиво…
Я вздохнула:
– Насколько я понимаю, ты хочешь развлечься с компанией?
– Ну а разве можно потерять такой день?
Три плавучих дома, наполненных гуляками, покачивались на тихих волнах примыкающего к Александрии огромного пресноводного озера; длинный и тонкий рукав его тянулся в западном направлении на пятьдесят миль. К южному берегу подступали виноградники, где делали лучшие в Египте вина, с севера зеленели оливковые, фиговые, финиковые и яблоневые сады, на мелководье колыхались стебли папируса, из которых получали наилучший материал для письма, а в зарослях бобов – в девять локтей высотой! – могли укрыться и лодки, и влюбленные парочки.
Стоял март – по-египетски «тиби», месяц цветения. Уже распустились кремовые цветы бобов, над водой белели и голубели лотосы, а над берегом, словно рассыпанные ветром, бледнели лепестки миндаля. Светило яркое солнце, и Антоний поначалу пребывал в прекрасном расположении духа. Но потом настроение его стало меняться.
Снова и снова забрасывал он крючок с насаженной на него жирной мелкой рыбешкой, но улова не было. Хармиона, Флавий и еще кое-кто из его компании принялись насмешничать по поводу того, что рыбы, видать, не питают почтения к императору.
Сначала Антоний пытался отшучиваться, но потом, раздосадованный неудачей, махнул на рыбалку рукой и призвал нас сойти на берег, чтобы поесть и выпить в одной из маленьких деревушек на берегу озера.
Мы выбрали место наугад, пришвартовались у шаткого деревенского причала и шумной толпой отправились в таверну. Я ничем не выделялась среди остальных, а вот Антония, по-моему, не признать было невозможно. Он отличался от своих спутников, как золото от меди. Стоило ему с небрежной грацией усесться за стол, как все в таверне мигом сообразили: этот мужчина, одетый как простой рыбак, на самом деле весьма значительное лицо. Естественно, люди не оставили без внимания и его спутницу, то есть меня; но я сидела, надвинув на глаза крестьянскую шляпу, и помалкивала. Обычному человеку и не вообразить, какой это редкий подарок для правителя – возможность на время превратиться в одного из простых горожан и вдохнуть свободы. Ведь мы, цари, от рождения до смерти заточены в темницу условностей и этикета. Здесь, в деревенской харчевне, я отдыхала от ограничений. Эту свободу подарил мне Антоний.
– Вина для всех! – приказал Антоний. – Или твое заведение славится пивом?
Хозяин поклонился:
– Да, мой господин, наше пиво повсюду хвалят.
– Тогда принеси нам лучшего, в кувшинах! А еще жареной утятины и рыбы. Улов нынче хорош?
– Да, – подтвердил, к его удивлению, хозяин таверны. – Улов уже несколько дней отменный.
– Сдается мне, ты использовал не ту наживку, – шепнула я, коснувшись руки Антония.
– Пожалуй, ты права, – согласился он.
Скоро появилось огромное блюдо с рыбой и другое – с кусками жареной утятины. Подали пиво с шапками пены, и Антоний провозгласил тост:
– За мой улов!
Еда показалась мне великолепной: по правде сказать, обед в прибрежной сельской таверне заставлял забыть о придворных пирах. Сочная, в меру пряная рыба и утка с хрустящей корочкой, чуть пахнущая дымком и сдобренная дивным сливовым соусом, просто таяли во рту. Антоний жадно набросился на угощение, не забывая о пиве.
Поглядывая на него из-под широких полей своей шляпы, я видела живого энергичного мужчину с умными темными глазами, которому никто не дал бы его лет. Я положила руку на его запястье: я хотела, чтобы он навсегда остался таким. Лучи солнца и жизнелюбие Антония растопили мою обиду без следа.
По окончании трапезы мы вернулись к своим лодкам. Матросы под жужжание насекомых налегли на шесты, и мы поплыли обратно, раздвигая высокие стебли папируса и бобов.
– Ну что ж! – промолвил Антоний, снова устраиваясь с удочкой у борта. – Посмотрим, повезет ли мне на этот раз.
Тут с другой стороны послышался плеск. Я оглянулась и заметила, как несколько юных матросиков тихо сиганули в воду.
– Ой, что это? – воскликнул Антоний с деланым удивлением, когда его поплавок задергался на поверхности. Вытащив превосходную кефаль, он отцепил ее и быстро забросил крючок снова.
К его восторгу, рыба снова клюнула. Теперь попался жирный окунь, сильно смахивавший на тех, что продавались на прибрежном рыбном рынке.
– Благородному Антонию сопутствует редкостное везение, – сказала я. – Вот, оказывается, у кого надо поучиться рыбакам.
Флавий и другие собутыльники поощряли своего командира радостными возгласами, не забывая упомянуть, что в честь удачи ему следует выставить еще пива. Снова и снова забрасывал он удочку и вытаскивал больших рыб, словно выстроившихся в очередь за его приманкой.
Вскоре у ног Антония выросла груда рыбы самых разнообразных пород – целый поблескивавший холм. Странно только, что ни одна из рыбин, когда ее вытаскивали, не билась и не разевала рот. А потом, когда чудесный клев закончился, на борт суденышка снова влезли матросы.
– Твоя удача повергает в трепет, – вздохнула я. – Давай посмотрим, что будет завтра. Мы обязательно должны испытать ее еще раз.
– А пока направимся к пристани! – призвал один из солдат. – Антонию пора расщедриться на угощение!
Когда мы вернулись домой, Антония дожидались письма. Он взял их и скрылся в своих покоях, а ночью так и не пришел ко мне – должно быть, из-за полученных вестей. Мне, разумеется, очень хотелось узнать, в чем дело.
На следующий день мы снова отправились к находившемуся в створе улицы Сома причалу, о ступени которого плескались воды гавани. Там дожидались нас наши лодки, и я хранила молчание, ибо заготовила Антонию сюрприз – захватила собственных ныряльщиков со своим запасом рыбы.
Мы гребли к середине озера, следуя за поднимающимся солнцем. Придет время, оно достигнет зенита, и где тогда будет Антоний? В свете или в тени?
Проплыв по открытой воде, мы направились к болотистой прибрежной зоне, где водилось особенно много рыбы и птиц. Кое-кто из нашей компании взял с собой лук и стрелы, чтобы поохотиться.
Антоний, забрасывая удочку, выразил надежду на повторение вчерашней удачи. Долго ждать ему не пришлось: клюнуло почти сразу. Антоний с искренним удивлением вытянул улов, который оказался и впрямь фантастическим: огромная засоленная рыбина, причем не озерная, а морская, выловленная в водах Понта. Любой догадался бы, что она, как и вчера, насажена на крючок человеческими руками.
Он поднял рыбу за хвост, чтобы все увидели, а потом оглушительно расхохотался:
– Это воистину чудесный улов. Волшебный, честное слово, волшебный! Не могу не признать.
– Дорогой Антоний, – сказала я самым нежным и сладким голосом. – Великий Антоний, благородный император! Я думаю, тебе лучше предоставить рыбную ловлю нам, бедным жителям Александрии, Канопа и Мареотиса. Для тебя такой улов слишком мелок. Ты должен добывать царства, города, провинции.
Его смех затих.
– Ты никогда не сдаешься?
Он выбросил рыбу за борт, повернулся и ушел к себе в каюту.
Вернувшись во дворец, Антоний скрылся в своих покоях, а мне осталось дожидаться его у себя. Не ошиблась ли я, когда высмеяла его на глазах у всех, разгадав секрет его рыбацкой «удачи»? При его чувстве юмора это могло показаться забавным, но могло и обидеть. К сожалению, шутка и впрямь вышла двусмысленной. К тому же Антоний пребывал в странном напряжении и именно поэтому не занимался ничем, кроме рыбной ловли, упражнений да пирушек. Создавалось впечатление, что он хотел отвлечься от действительности в наивной надежде, что проблемы разрешатся сами собой, без его участия. Он будто говорил всем нам: разбудите меня, когда все закончится. Его поведение столь разительно отличалось от того, как поступил бы на его месте Цезарь, что я приходила в отчаяние.
Я не ложилась спать и ожидала появления Антония, поскольку видела свет в его покоях в ближнем здании. Просматривает ли он бумаги? Изучает карты? Пишет письма? Ломает голову над каким-то решением? О Исида, пусть он предпримет хоть какое-то действие!
Я вышла наружу, на террасу, где на легком морском ветру трепетало пламя двух факелов.
«Так и бывает, когда любишь простого смертного, обычного человека со всеми его недостатками и слабостями», – говорила я себе.
Да, сложнее всего для меня научиться любить человека с обычными человеческими качествами – после Цезаря. Цезарь был по-настоящему велик. Он испортил меня, заставив подходить к другим людям с той же меркой.
Я имела свои слабости и огрехи, но привыкла к тому, что мой возлюбленный свободен от них. Цезарь оставил мне в наследство не только свой фамильный медальон, который он попросил меня носить всю оставшуюся жизнь, – но и великое бремя ожиданий. Образ решительного, сильного человека, никогда не допускавшего ошибок, остался со мной навсегда. Конечно, стать его преемником трудно. Почти невозможно.
Тем не менее сейчас мое сердце отдано человеку, в чьем окошке не угасал свет. Да, Антоний не лишен обычных человеческих слабостей, но зато он понимает и принимает их в других. Рядом с ним у меня никогда не возникает ощущения, будто я разочаровала его или оказалась слишком слаба. Разве это не великое благо само по себе? Рядом с Цезарем я слишком часто чувствовала, что не соответствую его высочайшему уровню.
Свет в окне потух; должно быть, Антоний собрался спать. Я уже решила лечь, но тут увидела выходящего из здания человека и по походке узнала Антония. Стоя на краю террасы, я помахала длинным шарфом, чтобы привлечь его внимание.
Он остановился. Показав ему знаками, что сейчас спущусь, я закуталась в тот самый шарф, поспешила по лестнице вниз и встретила его на темной лужайке. Дул свежий ночной ветерок.
Радуясь возможности побыть с ним наедине (за пределами спальни нас всегда окружало множество людей, особенно в последнее неспокойное время), я обняла его и сказала:
– Ты работаешь допоздна.
– А ты допоздна за мной следишь.
– Потому что мне передается твое беспокойство. Я не могу лечь, пока не ляжешь ты.
Он вздохнул:
– Какой может быть отдых, когда необходимо принять нелегкое решение – покинуть Александрию. Мне не хочется этого, но, боюсь, я должен.
– Да, я понимаю.
Мне вспомнилось, как Цезарь надел свои доспехи и отбыл, не дождавшись рождения Цезариона. Да, они совершенно разные люди. «Я не второй Цезарь», – сказал Антоний. Он абсолютно прав. Но может быть, и к лучшему? Я восхищалась тем, что ничто не могло встать между Цезарем и его долгом, но когда другой в подобной ситуации испытывал сомнения, меня это трогало.
– Мне тоже не хочется, чтобы ты уезжал, – сказала я.
Он взял мое лицо в свои ладони:
– Правда? Признаюсь, у меня уже появились сомнения…
– Это была лишь маленькая размолвка влюбленных, – торопливо заверила его я. – Ты должен знать: я не только твоя возлюбленная, но и самый верный твой сторонник. – Об Октавиане, Фульвии, войсках и Сексте я предпочла сейчас не упоминать. – Для меня было бы счастьем оставить тебя здесь навсегда, будь мы обычные люди, просто муж и жена. Но, боюсь, крыша мира рушится, и ты должен ее поддержать.
Сами того не заметив, мы приблизились к мавзолею. Когда подошли к нему вплотную, Антоний простонал:
– О, только не эта гробница!
– Мы можем посидеть на ступеньках, – предложила я. – Ну давай, ничего с тобой не случится.
– Я отказываюсь входить в гробницу! По-моему, это дурной знак.
– Нам не нужно входить внутрь, – возразила я, поскольку и сама этого не хотела, ибо там царила непроглядная тьма. – Мы присядем здесь.
Я опустилась, погладила рукой место рядом со мной на ступеньке и заметила, что изнутри мавзолея тянет странным холодом.
Мы уселись. Антоний, словно школьник, взял мою руку и держал ее, будто собирался надеть мне на палец кольцо.
– Мне придется покинуть Египет, – наконец произнес он тоном человека, принявшего окончательное решение. – Происходящее в большом мире призывает меня, и ты так бесцеремонно дала мне это понять.
Он имел в виду мою выходку на рыбной ловле.
– А мне казалось, я действую тонко.
– Да уж, соленая рыба – очень тонкий намек! – Антоний тихо рассмеялся. – Тоньше не придумаешь! Совсем неприметный, вроде пирамид или вашего маяка. Но чего другого мне ожидать от тебя, моя египтянка, моя крокодилица, царица древнего Нила? Насколько я знаю, у вас крокодил считается бессмертным божеством.
– Я такая же смертная, как и ты, – сказала я, указав на зияющую черноту за нашими спинами. – Иначе мне не потребовался бы мавзолей.
– Может, он тебе и не потребуется, – обронил Антоний.
– Ты просто не можешь не ляпнуть глупость. Скажи лучше: раз ты решился, как ты будешь действовать? И когда начнешь?
– Первым делом отправлюсь в Тир и узнаю на месте, как обстоят дела с парфянами. Ну а дальше по обстоятельствам. В зависимости от полученной информации. Но одно могу сказать точно: к тебе я вернусь обязательно. Я не смог бы проститься с тобой навсегда и покинуть Александрию.
Звучало это, конечно, красиво, но мало походило на правду. Для возвращения в Египет нужен повод, а у Антония его не было. Мы не мятежники и не враги, и мы расположены слишком далеко от врагов или мятежников, чтобы выступать против них с нашей территории. Да и Фульвия, скорее всего, больше не оставит Антония без присмотра.
– Если есть способ, я его изыщу, – пообещал он. – Не думай, что я уезжаю, потому что пресытился тобой. Это невозможно.
Он помолчал.
– И я собираюсь искать кого-то еще.
Тогда почему он не разводится с Фульвией? Может быть, потому, что боится однозначности, которую неизбежно повлечет за собой расторжение брака? В нынешней ситуации Фульвия действует от его имени, строит заговоры, поднимает восстания, а он как будто наблюдает со стороны и действует по усмотрению. Развод и открытый союз со мной в глазах всего мира положил бы конец подобной двусмысленности, а двусмысленность, возможно, как раз и устраивает его. Она дает свободу выбора и возможность оттягивать этот выбор. Марк Антоний из тех, кто не любит принимать окончательные решения.
– Раз нас ждет разлука, давай проведем эту ночь вместе, – сказала я.
Впервые после той размолвки я чувствовала, что вновь желаю его. Проявленная им человеческая слабость уже не казалась мне непростительной – она сделала более человечной и меня саму.
Нас встретила комната, наполненная пьянящими ароматами благовонных курильниц. Ветерок гулял между открытыми окнами, и шепот моря далеко внизу звучал как старинная музыка.
– Есть только одно воспоминание, которое тебе нужно взять с собой, – прошептала я, увлекая его на ложе и с восторгом ощущая его великолепное крепкое тело.
Воистину, такие мгновения – единственная награда за страдания и одиночество, высочайшее из даруемых на земле наслаждений. Жаль только, что это действительно лишь мгновения.
Все, что мы делали, было окрашено знанием того, что нам предстоит проститься. Я обнимала его и радовалась каждому прикосновению, которое еще длилось, но уже превращалось в подернутое легкой дымкой грусти воспоминание.
Хорошо, что он уезжает сейчас. Вскоре признаки беременности станут очевидны, и если он задержится, это лишит нас свободы выбора: для него – о чем рассказывать, для меня – что утаить. Не исключено, что двусмысленность по душе не только ему, но и мне. Цезарь бы такого не одобрил. Но Цезаря нет. Не без удивления я осознала: в этом отношении я больше похожа на Антония, чем на Цезаря.
Глава 15
Антоний имел склонность колебаться с принятием решения, но когда он его принимал, то энергично брался за дела. Ему предстояло отплыть в Тир с небольшим отрядом личной гвардии. Он отдал приказ привести в готовность его недавно построенный флот из двухсот кораблей, хотя не знал точно и сам для чего. Так или иначе, во дворце и в гавани теперь царила суета: сновали гонцы и курьеры, развевались плащи, латались паруса, блестело начищенное оружие.
Он стоял передо мной, посреди большого зала приемов, с телохранителями по обе стороны. Прощание было официальным и публичным, и Антоний неожиданно вновь предстал настоящим римлянином.
Я смотрела на него, а вместе со мной и Цезарион. Для мальчика расставание с этим человеком, ставшим для него и наставником, и добрым старшим товарищем, тоже было горькой утратой. Я обнимала сына за худенькие плечи, находившиеся уже на уровне моих ребер. Нынешним летом ему исполнится семь лет.
– Я пришел проститься, – сказал Антоний. – Я не могу достойно отплатить за твое несравненное гостеприимство, но поверь – моя благодарность сильнее, чем можно выразить словами.
– Да пребудет с тобой благословение всех богов, пусть они даруют тебе благополучный путь, – произнесла я избитую официальную фразу, но на самом деле хотела сказать совсем другое.
«Я люблю тебя и знаю, что ты уезжаешь, потому что не можешь не откликнуться на зов чести. Я прошу тебя не забывать мои слова и предостережения».
Он поклонился, а потом импульсивно сказал:
– Проводи меня в гавань. Посмотри на мои корабли.
Вопреки официальному церемониалу Антоний протянул мне руку. Я приняла ее, и мы вместе вышли из зала, навстречу слепящему свету неба и моря. Наши люди двинулись следом.
На мгновение мы оказались одни; тут же он наклонился и прошептал мне на ухо:
– Это не прощание, но всего лишь краткая разлука.
Его теплое дыхание мигом разожгло тысячу воспоминаний и сопутствующее им желание.
– Долг – суровое дитя богов, – ответила я, – и настало время отдать ему дань.
С этими словами я отпустила его руку. Я боялась, что если не сделаю этого, то не выдержу и брошусь ему на шею.
Корабли уплыли. Их паруса, белые, как волны на море, становились все меньше и меньше, пока не исчезли на восточном горизонте. Я глядела из окна, как они огибают маяк и направляются в открытое море. Цезарион смотрел вместе со мной.
– Ну вот, они свернули за маяк… сейчас, должно быть, почти поравнялись с Канопом… все, их не видно.
Его голос звучал тихо и печально. Пока он следил за парусами, это отвлекало его, но теперь мальчик понял, что игры с Антонием закончились.
Он вздохнул и ссутулился у стола, где ждала оставленная игровая доска.
– А когда он вернется? – спросил Цезарион.
– Я не знаю, – ответила я.
«Никогда», – прозвучало в моей голове.
– Ему нужно готовиться к войне, и кто знает, что случится потом.
После его отбытия стало казаться, что он наполнял собой и дворец, и всю Александрию. Теперь город опустел, и лишь гулкое эхо взывало к ушедшему. Странно: ведь все это существовало задолго до него, однако насквозь пропиталось его духом. В моих личных покоях Антоний не жил, но они тоже тосковали по нему вместе со мной и, кажется, даже стали меньше.
Я бродила по моим опустевшим комнатам, касалась каждой вещи, напоминающей о нем, а потом мысленно убирала ее – аккуратно и решительно, как римский солдат складывает свою палатку с наступлением утра. Все кончилось. Антоний уплыл, отказался от моего предложения, от личного и политического союза. Он уплыл сражаться в других, собственных битвах. Теперь это его война, не моя.
Конечно, прошлое не ушло полностью. Было еще наследие встречи в Тарсе и то, что осталось после долгих зимних ночей в Александрии – восхитительных, пламенных ночей. Хармиона знала или догадывалась, хотя сама боролась с печалью после расставания с Флавием. Однажды тихой ночью, расчесав мои волосы и сложив мое одеяние, она сказала просто:
– Значит, он уехал, несмотря ни на что.
– Он не знал.
Для меня возможность поговорить об этом вслух стала огромным облегчением, и я даже не задала вопрос, откуда она знает.
– Ты не сказала ему? – спросила она с недоверием. – Разве это честно с твоей стороны?
– Я решила, что да. Мне показалось, нечестно было бы сказать.
– Почему же сказать правду нечестно? – удивилась она. – От чего ты его оберегала?
– Сама не знаю, – призналась я. – Я словно защищала себя.
Хармиона покачала головой:
– Нет, ты поступила наоборот: ты лишила себя защиты. О тебе будут говорить… мне даже подумать страшно, что они скажут!
– Мне все равно, – ответила я. – Нет, я не так говорю – мне не все равно. Я не могу допустить, чтобы меня высмеивали или жалели. Особенно жалели. И кого ты имеешь в виду, говоря «они»? Моих подданных? Римлян? Фульвию?
Ну вот, я и произнесла: «Фульвия».
– Да всех! Любого из них! Тех, кто судит, бранит, побивает камнями.
– Это иудейский обычай. Греки и римляне в женщин камни не швыряют, – уточнила я. – Кроме того, это убедит людей, что Антоний походит на Цезаря больше, чем Октавиан, раз пошел по его стопам.
Лишь когда я высказалась, до меня дошел юмор этой фразы.
Хармиона рассмеялась своим глубоким хрипловатым смехом.
– Я не думаю, что он последовал по стопам Цезаря.
Тут мы захохотали вместе.
Потом Хармиона сказала серьезно:
– Вряд ли Антония огорчило бы известие, что у него будет сын – единоутробный брат сына Цезаря.
О, другой непременно воспользовался бы этим, но чтобы Антоний – маловероятно. Что делало ему честь, но было его слабостью.
Через несколько дней я почувствовала, что обязана поговорить с Олимпием. Может быть, я хотела так утешить себя за то, что ничего не сказала Антонию. Мой врач отреагировал на новость еще более бурно, чем я ожидала.
– Ты лишилась рассудка? – воскликнул он. – А как же…
Я открыла шкатулку, где хранила подаренное противозачаточное снадобье, и молча вернула Олимпию флакон.
– Вижу, ты им не пользовалась, – проворчал он, заглянув внутрь.
Судя по тону, он сердился на меня, как родитель на беспутное дитя.
– Итак? – Олимпий поставил флакон, скрестил руки на груди и вперил в меня хмурый взгляд.
– Вы с Мардианом вечно приставали ко мне, чтобы я обеспечила трон наследниками. Пришлось пойти вам навстречу, – попыталась отшутиться я, но он не поддержал такого тона.
– О моя дорогая царица и бесценный друг, – сокрушался он. – Это ужасно, ужасно! В первый раз все отнеслись к твоей выходке снисходительно: сыграли роль суеверия насчет Исиды и Амона, да и Цезарю, признаться, сходило с рук все, что бы он ни вытворял. Но на сей раз дело обстоит иначе. Антоний не Цезарь…
Как говорил и сам Антоний.
– Олимпий…
Я была тронута тем, как близко к сердцу принимал он мои проблемы.
– Антоний не Цезарь, и мир не благоволит к нему в той же мере, – продолжал Олимпий. – Кроме того, в отличие от Цезаря у Антония уже есть дети. Цезарю ты преподнесла уникальный дар, что же до Антония – сколько у него отпрысков?
Мне пришлось задуматься и посчитать. Он точно имел ребенка от брака со своей кузиной Антонией и еще двоих прижил с Фульвией.
– Трое, насколько мне известно.
– Ты понимаешь, что значит четвертый? Кроме того, едва он снова встретит Фульвию, появится еще один.
Эта мысль была для меня особенно мучительной, – скорее всего, она соответствовала действительности. Вразумительной отповеди на эти слова у меня не нашлось.
– Сядь здесь, – сказал Олимпий, игнорируя тот факт, что у него нет никакого права приказывать мне.
Я была его царицей, его другом и лишь в последнюю очередь – его пациенткой. Но сейчас на первый план вышло последнее. Он сел напротив и устремил на меня хмурый взгляд. Его длинное лицо потемнело от беспокойства.
– Кто еще знает?
– Только Хармиона, – сказала я. – И только потому, что она сама догадалась. Ты единственный, кому я призналась.
– Антонию не говорила? – быстро спросил он.
– Нет, Антоний не знает.
– И не подозревает?
– Нет.
– Хорошо. Срок небольшой, иначе было бы видно, и он бы догадался. Теперь слушай. Тебе надо избавиться от ребенка. Время еще есть, благодарение богам.
– Но я…
– Выслушай, по крайней мере, мои доводы. Оставшись одна, дай себе труд над ними поразмыслить. У меня есть эликсир, на ранней стадии действующий безотказно и безвредно. Главное, никому ничего не говорить, и ребенок исчезнет, как сам Антоний.
И снова его слова причинили мне боль, потому что были правдивы.
– Подумай об этом, – настаивал он. – Задайся вопросом: зачем тебе наказывать себя без необходимости? Разве того, что ты осталась в одиночестве, недостаточно? Тебе нужен еще и бастард?
Он встал без разрешения. Я сидела и молча глядела на него.
– Я приду снова после обеда. Приготовься рано лечь спать. А Хармиону отошли с каким-нибудь поручением – скажи, что хочешь побыть в уединении.
– Ты говоришь как любовник, – слабым голосом промолвила я.
– Нет, я человек, который вынужден исправить то, что наделал любовник. Такова уж моя участь – восстанавливать порядок, нарушенный другими людьми.
Словно сомнамбула, я сделала все, как велел Олимпий. То, что я действовала по указке и ничего не решала сама, доставляло мне странное удовольствие. Было по-своему приятно подчиняться, выполнять чужие указания. Необходимость принимать решения, руководить, развлекать, обхаживать Антония – все это смертельно меня вымотало. Возможность хотя бы отчасти превратиться из ведущей в ведомую сулила приятное отдохновение.
Я ждала у себя в комнате, одетая в скромную ночную сорочку, поверх которой набросила накидку. Хармиона расчесала мне волосы, натерла руки миндальным кремом, помассировала ступни мятной водой, зажгла три маленьких светильника, открыла мое любимое окошко, выходящее на дворцовые сады, и тихонько ушла. Она предполагала, что я забудусь сладким спокойным сном.
Чуть позже в мою спальню безмолвно проскользнул Олимпий с каким-то свертком в руках. Развернув ткань, он почтительно вручил мне высокую бутыль из тонкого стекла цвета морской зелени. Таким же зеленым казалось и ее содержимое. Я наклонила бутыль и увидела, как густая жидкость перелилась на одну сторону.
– Это твой друг, – сказал Олимпий. – Он откроет дверь твоей темницы и выпустит тебя на волю.
– Что нужно сделать? – спросила я.
Казалось невероятным, что такое малое количество снадобья способно оказать столь мощное воздействие.
– Когда я уйду, выпей его – все. Застели свою постель вот этим. – Он протянул мне корзинку. Внутри я увидела сложенную ткань. – Ложись. Жди. Больно не будет, просто подожди. Потом, когда все кончится, сверни подстилку и спрячь. Я приду к тебе и уберу следы до возвращения Хармионы.
Я взяла корзинку и направилась к кровати.
– Помни: уже завтра останутся лишь воспоминания. Все пройдет. Не теряй мужества. – Олимпий взял меня за руку. – Какая холодная! Неужели для тебя это так трудно?
Я сглотнула и кивнула. Моя рука была холодна как лед, отчего его рука казалась еще теплее.
– Большинство людей не могут исправить свои ошибки, – промолвил он. – Последствия наших оплошностей остаются с нами, и мы расплачиваемся за них. Думаю, ошибок немало у нас обоих. Но за эту тебе расплачиваться не потребуется.
