Манфред Кюн
Кант. Биография

Полная версия

Посвящается Маргрет

Kant

Manfred Kuehn

A Biography

Перевод с английского

Анны Васильевой

Под научной редакцией

Кирилла Чепурина

© Cambridge University Press, 2001

This translation of “Kant: A Biography” by Manfred Kuehn is published by arrangement with Cambridge University Press

© ФГБОУ ВО «Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации», 2021

Слова благодарности

Основание Североамериканского кантовского общества в 1986 году стало важным событием не только для кантоведения в Соединенных Штатах, но и для меня лично. Мне посчастливилось быть библиографом общества с момента его основания, и я рад отметить, что с тех пор кантоведение перестало быть уделом одиночек. Действительно, я во многом выиграл благодаря помощи друзей и коллег, с которыми я бы никогда не познакомился без этой организации. Не получится поблагодарить всех, кто оказал влияние на мою работу за все эти годы, но я хотел бы выразить особую благодарность покойному Льюису Уайту Беку, отцу-основателю общества. Как и многие, я в большом долгу перед ним. Уверен, эта книга значительно бы улучшилась, если бы можно было воспользоваться его советом, но, к сожалению, этому не суждено было случиться.

Однако мне посчатливилось получить помощь и совет у многих других. Я очень благодарен Терри Муру, который первым заставил меня задуматься о необходимости новой биографии Канта, а потом предложил мне ее написать. Без него эта книга никогда не была бы написана. Она так и осталось бы мечтой. Я обязан написанием этой книги и многим другим людям. Во-первых, моим друзьям в Марбурге, которые очень мне помогли не только в исследованиях, но и в подготовке первого черновика. Бесспорны поддержка, помощь и дружба Хайнера Клемме, от начала и до конца. Даже не знаю, как его отблагодарить. Профессиональная консультация Вернера Штарка во многом улучшила работу и спасла меня от ряда серьезных ошибок. Вернер Эйлер щедро поделился со мной некоторыми из своих неопубликованных работ. Рейнхард Брандт, справедливо указавший мне на то, что биографию Канта можно написать только в Марбурге, тоже многим мне помог. Его комментарии к предпоследней версии текста были особенно важны.

Я благодарен также сотрудникам университетской библиотеки и библиотеки Института философии Марбургского университета имени Филиппа и Института Гердера в Марбурге. Я провел там немало приятных часов летом 1995 и 1997 годов, а также несколько дней в 1996 и 1998 годах. Часть подготовительной работы была выполнена при поддержке летнего гранта Национального фонда гуманитарных наук летом 1988 года и стипендии Центра гуманитарных исследований Университета Пёрдью осенью 1990 года. Эта поддержка изначально предназначалась для изучения развития философских взглядов Канта, и части этого исследования включены в данную книгу. Первый черновик в основном был написан при поддержке еще одной стипендии Центра гуманитарных исследований осенью 1995 года. Я также благодарен Роду Бертолею, заведующему кафедрой философии Университета Пёрдью, который поспособствовал моему возвращению в Марбург в 1997 году.

Некоторые из моих коллег в Пёрдью, а именно Кэл Шраг, Уильям Макбрайд и Жаклин Маринья, любезно прокомментировали ранний набросок первых трех глав, а замечания и предложения Мэри Нортон и Рольфа Георге значительно улучшили финальную версию этих глав. Мартин Кёрд прочел несколько частей и прокомментировал их (некоторые комментарии я указал в тексте).

Карл Америкс, Майкл Гилл, Стив Нэрагон, Константин Поллок и Фредерик Раушер прочитали всю рукопись и оставили множество полезных комментариев, за которые я им очень благодарен. Карл Америкс и Майкл Гилл проявили особенно живой интерес к проекту, и их влияние чувствуется во всем. Даже окончательная версия этой книги едва ли способна адекватно отразить все, что я узнал от них.

Наконец, я хотел бы поблагодарить Маргрет Кюн за поддержку во время написания этой книги и других моих донкихотских мучений.

Пролог

I

Иммануил Кант умер 12 февраля 1804 года в 11 часов утра, до восьмидесятилетия ему оставалось меньше двух месяцев. Он был еще знаменит, но немецкие мыслители уже пытались выйти «за пределы» его критической философии. Он остался практически не у дел. Последний важный вклад в философскую дискуссию он внес почти пять лет назад – своим публичным «Заявлением по поводу наукоучения Фихте» от 7 августа 1799 года. В нем он ясно выразил убеждение, что все последние философские разработки имеют мало общего с его собственной критической философией и что он считает «наукоучение Фихте совершенно несостоятельной системой» и мало склонен принимать участие в «метафизике, построенной на принципах Фихте»^[1]. Призывая философов не выходить за рамки его критической философии, а отнестись к ней серьезно, не только как к его последнему слову, но и как к последнему слову в метафизических вопросах в целом, он, по сути, сошел с философской сцены. Больше от него ничего нельзя было ожидать, во всяком случае ничего нового. Немецкая философия, а вместе с ней и философия Европы в целом, взяла курс, который он не мог одобрить. Однако эти события не имели никакого отношения к умирающему старику в Кёнигсберге. Некоторые говорили, что он изжил себя, – но они его больше не интересовали.

«Великий Кант действительно умер, как самый незначительный человек, но он умер так спокойно и тихо, что те, кто был рядом, ничего не заметили, кроме того, что он перестал дышать»^[2]. Смерти предшествовало постепенное и длительное угасание ума и тела, начавшееся в 1799 году, если не раньше. Сам Кант в 1799-м говорил своим друзьям: «Я стар и слаб, вы должны относиться ко мне как к ребенку»^[3]. За много лет до смерти Канта Шеффнер счел необходимым отметить, что все признаки гения испарились. Как говорится, был Кант, да весь вышел^[4]. Особенно в последние два года не осталось ни малейших намеков на некогда великий ум.

Его тело было настолько иссушено, что походило на «скелет, который можно было бы выставлять напоказ». Как ни странно, именно это и было сделано. Тело Канта стало достоянием общественности на две недели. Люди стояли в очереди, чтобы увидеть его до погребения, а похороны прошли шестнадцать дней спустя. Главной проблемой стала погода. В Кёнигсберге было очень холодно, и земля настолько промерзла, что невозможно было выкопать могилу – как будто земля отказывалась принять то, что осталось от великого человека. Но и спешить не было нужды, учитывая состояние тела, а также большой интерес жителей Кёнигсберга к своей умершей знаменитости.

Сами похороны прошли торжественно и величественно. Собралась большая толпа. Многие кёнигсбержцы, большинство которых либо совсем не знали Канта, либо знали не очень хорошо, пришли посмотреть, как отправят на покой известного философа. Для похорон Канта переложили кантату, написанную на смерть Фридриха II: величайшего прусского философа почтили музыкой, написанной для величайшего прусского короля. За гробом следовала большая процессия, и все кёнигсбергские церкви звонили в колокола. Большинство горожан посчитали, что именно так и надо хоронить великого философа. Шеффнеру, последнему из оставшихся в живых друзей Канта, «все очень понравилось», как и большинству кёнигсбержцев. Хотя Кёнигсберг перестал быть политической столицей Пруссии в 1701 году, в умах многих горожан он оставался интеллектуальной столицей Пруссии, если не всего мира^[5]. Кант был одним из самых важных горожан, их «королем-философом», даже если философы вне Кёнигсберга уже искали себе другого короля.

В день похорон было все еще страшно холодно; но, как это часто случалось в зимние дни в Кёнигсберге, очень светло и ясно. Шеффнер написал своему другу примерно месяц спустя:

Ты не поверишь, какая дрожь сотрясла все мое существование, когда первые замерзшие комья земли были брошены на его гроб – я все еще трепещу и умом, и сердцем…^[6]

Не только холод заставлял Шеффнера дрожать. И не только страх собственной смерти, который мог пробудиться в нем при гулких ударах падавших на почти пустой гроб замороженных комьев земли. Дрожь, которая будет звучать в его голове днями и неделями, имела более глубокие причины. Кант, человек, ушел навсегда. Мир холоден, и не осталось никакой надежды – ни для Канта, ни, возможно, для кого-либо из нас. Шеффнер слишком хорошо знал о вере Канта в то, что после смерти ожидать нечего. Хотя в своей философии он выражал надежду на вечную жизнь и будущее бытие, сам он был холоден к таким идеям. Шеффнер часто слышал, как Кант насмехался над молитвой и другими религиозными обрядами. Организованная религия наполняла его гневом. Любому, кто знал Канта лично, было ясно, что он не верит в личного Бога. Постулируя существование Бога и бессмертия, он не верил ни в то, ни в другое. Он был твердо убежден, что такие верования – всего лишь вопрос «индивидуальных потребностей»^[7]. У самого Канта такой потребности не было.

Однако у Шеффнера, почти столь же знаменитого гражданина Кёнигсберга, как и Кант, такая потребность явно была. Шеффнер, один из самых почтенных и уважаемых горожан ко времени смерти Канта, утверждал, что является хорошим христианином, и, по всей видимости, таковым и был. Шеффнер был набожным, хоть и не строго ортодоксальным, членом конгрегации, и счастливо женат к тому же. Его благочестие не всегда было очевидно. В молодости он как поэт завоевал некоторую известность, хотя скорее дурную. Его всё еще помнили как (анонимного) автора сборника эротических стихов на французский манер, наделавшего шума около сорока лет назад. Многим его стихотворения показались одними из самых непристойных среди всех, когда-либо написанных на немецком языке. Репутация Канта как неверующего могла бросить еще большую тень на его собственную репутацию. Кроме того, он должен был сомневаться в бессмертной душе Канта. Как друг, он принимал Канта всерьез. Стоит ли удивляться, что эти сомнения «околдовали» не только церемонию похорон Канта, но и саму жизнь Шеффнера?

Некоторые из самых праведных христиан Кёнигсберга сочли необходимым держаться подальше от похорон. Так, Людвиг Эрнст Боровский, занимавший высокое положение в лютеранской церкви Пруссии, один из первых студентов Канта и время от времени – гость за обедом в последние годы его жизни, которого многие считали другом Канта, остался дома – к большому разочарованию Шеффнера^[8]. Но Боровский преследовал еще более высокие карьерные цели. Слишком хорошо зная шаткую репутацию Канта среди тех членов правительства, кто действительно имел вес, он понимал, что лучше на похороны не ходить. Он серьезно сомневался если не насчет нравственного облика Канта, то относительно его философских и политических взглядов, и делал то, что считал наиболее политически благоразумным.

На следующий день после смерти Канта Königlich Preußische Staats-, Kriegs- und Friedens-Zeitungen опубликовала заметку, в которой, среди прочего, говорилось:

Кант, в свои восьмьдесят лет, умер совершенно изнеможденным. Все знают и чтут его достижения в пересмотре спекулятивной философии. Других его добродетелей – верности, доброжелательности, праведности и вежливости – будет особенно не хватать здесь, в его родном городе. Здесь память об ушедшем будет чтиться больше и продлится дольше, чем где-либо еще^[9].

Немногие могли бы поспорить с тем, что Кант действительно обладал такими добродетелями, как «верность, доброжелательность, праведность и вежливость», особенно выделенными в этой заметке. Тем не менее некоторые считали иначе. Одна из самых первых публикаций о жизни Канта, появившаяся в Кёнигсберге, стремилась поставить под вопрос доброжелательность, праведность и вежливость Канта, в то же время поднимая вопрос о его религиозных и политических взглядах. «Заметки о Канте, его характере и мнениях, высказанные честным поклонником его заслуг», вышедшие анонимно и без указания места публикации в 1804 году, почти наверняка были написаны Иоганном Даниелем Мецгером (1739–1805), профессором медицины (фармацевтики и анатомии) в Кёнигсбергском университете. Кант и Мецгер, казалось, нередко сходились во взглядах. Поскольку Кант проявлял большой интерес к медицине, они часто беседовали на эту тему. Но у них были разногласия по административным вопросам в университете. В результате Мецгер не раз пытался поставить Канта в неловкое положение, когда приходила очередь Канта быть ректором университета^[10].

Не совсем понятно, почему автор счел необходимым написать эту книгу. Ясно, что он питал к Канту неприязнь и решил, что надо всех просветить относительно его личной жизни. Мецгер поставил такой диагноз: «Кант не был ни хорошим, ни плохим»^[11]. Он не был особенно жестокосердным, но, с другой стороны, не был и особенно добросердечен. Мецгер намекал, что он, вероятно, никогда не давал денег никому, кроме ближайших родственников. На основании того факта, что Кант однажды отказался внести свою долю, когда собирали деньги для коллеги, чей дом сгорел дотла, Мецгер пришел к заключению, что Кант «был эгоистом в довольно значительной степени»^[12]. Впрочем, пояснил Мецгер, в этом, вероятно, нет его вины. Во-первых, как мизогин, Кант никогда не был женат^[13]. Во-вторых, почти все с почтением относились к Канту как к знаменитому писателю. В том числе и поэтому он не терпел несогласия. В самом деле, Мецгер говорит читателям, что Кант может и оскорбить, если осмелишься с ним не согласиться. И, словно этого было недостаточно, Мецгер указывает, что Кант имел наглость поддержать принципы Французской революции, защищая их на обедах даже в самых благородных домах. Он не боялся попасть в черный список (как это бывало в Кёнигсберге). Кант был невежлив и бесчувственен. Кроме того, он плохо обращался со своими слугами. Даже его собственной необразованной сестре, которая заботилась о нем в предсмертные дни, не разрешалось обедать за его столом. «Разве Кант не придерживался достаточно широких взглядов, чтобы позволить сестре сидеть за столом рядом с ним?»^[14] Говорят, Кант признался перед смертью, что покидает «этот мир с чистой совестью, ни единожды не поступив несправедливо из злого умысла». Мецгер заключил: «Это кредо всех эгоистов»^[15].

Не желая много говорить о взглядах Канта на богословие, Мецгер не мог не отметить, что тот был «индифферентистом» – а может, и хуже. Он был несправедлив к богословам и не любил набожных людей. Он не слишком разбирался в юриспруденции и потому придерживался не самого высокого о ней мнения. Поскольку ему нравилась медицина, он позволял себе рассуждать о том, в чем не разбирался. Например, он ничего не знал об анатомии, но высказывался на темы, предполагавшие наличие такого знания. Он был непоследователен: будучи мизогином, любил «Макробиотику» Хуфеланда, который утверждал, что брак увеличивает продолжительность жизни человека. Мецгер пишет, что не собирается оспаривать важность философии Канта. Он готов признать, что книги Канта внесли большой вклад в славу Кёнигсбергского университета, но как человек он был так себе.

Мецгер дает понять: работы Канта – великие, но сам Кант был вовсе не прекрасный человек: настолько мелочный, насколько вообще бывают люди, он разделял большинство их недостатков. В общем, Кант далеко не образец добродетели, а обычный человек. Он не был ни особенно хорош, ни особенно плох, но лучше студентам на него не равняться.

Мецгер решил написать эту короткую книгу из-за других книг о Канте, в которых его восхваляли^[16]. Еще при жизни Канта было опубликовано несколько биографий, и все чрезвычайно лестные, но, по-видимому, Мецгера особенно задела одна, «Примечательные высказывания Канта, собранные одним из его застольных друзей» авторства Иоганна Готфрида Хассе (1759–1806), которая вышла незадолго до того^[17]. Хассе был профессором восточных языков и богословия. Они с Кантом подружились после 1786 года, и Хассе часто приходил к Канту на обед, особенно в последние три года его жизни. Краткая работа Хассе не задумывалась «ни как набросок о его жизни, ни как биография» и не должна была «встать на пути кого-либо, кто мог бы сказать что-то более важное или лучшее о великом человеке». Вообще же его «Высказывания» примечательны лишь тем, что подтверждают недееспособность Канта в последние годы его жизни.

Хассе утверждал, что всего лишь хотел «выразить свою сердечную благодарность». И все же большинство друзей Канта считало, что лучше бы он этого не делал. В «Заявлении по поводу наукоучения Фихте» Кант вспоминает старую итальянскую пословицу «Боже, спаси нас только от наших друзей, с врагами же мы сами справимся!», и что «бывают добродушные, благожелательно к нам настроенные друзья, которые, однако, дабы споспешествовать нашим намерениям, ведут себя нелепо и бестолково»^[18]. Книга Хассе была нелепой и бестолковой. Он восхвалял величие Канта и хотел привести примеры его выдающегося ума и благородного характера, но преуспел главным образом в том, чтобы поставить вопросы, интересные в совершенно других отношениях. Так, Хассе рассказывает нам о книге, которую Кант писал в последние дни. Престарелый философ сам иногда заявлял, что это будет «его главная работа… которая представит его систему как завершенное целое», но Хассе отмечает, что «будущему издателю следует отнестись к ней с осторожностью, потому что в последние годы Кант часто вычеркивал лучшие мысли, заменяя их худшими, и часто вставлял между ними много ерунды (например, что в данный день будет подано на обед)»^[19]. Многие истории, которые рассказывает Хассе, кажется, годятся лишь для того, чтобы подпитывать сомнения в умственных способностях Канта^[20].

Это было еще не самое худшее в книге Хассе. Он ставил вопросы и о характере Канта, особенно о его преданности родным. Так, отметив, что Кант каждый год тратил значительную сумму на содержание родственников, Хассе пишет, что он «никогда не упоминал» о них. Он рассказал читателям и о том, что Кант никогда не отвечал на вопросы о родственниках, если их задавали, а когда в последние годы жизни за ним ухаживала сестра, пытался скрыть от друзей, кто она – «несмотря на то, что он давал ей еду со своего стола». В благодарность за заботу он попросил друзей «простить ей отсутствие культуры»^[21]. В общем, «Примечательные высказывания Канта» Хассе представляют собой странную дань уважения. Неудивительно, что Шеффнер посчитал книгу подлой: «Наверно, не так-то просто втиснуть столько банальностей, мелочей и бестактностей в такую маленькую книгу»^[22]. Мецгер, напротив, видел в неоднозначных высказываниях Хассе полезные напоминания об истинном характере Канта. Фактически его «Заметки о Канте» можно считать попыткой представить заметки Хассе в более подходящем свете.

Работы Хассе и Мецгера были не единственными биографическими повествованиями, изданными в Кёнигсберге в 1804 году, и не самыми важными. Вскоре их совершенно затмил проект, который начал издатель Канта, Фридрих Николовиус (1768–1836), позаботившийся о том, чтобы опубликовать сборник биографических заметок людей, хорошо знавших Канта на разных этапах его жизни. Николовиус был не одинок. В этом проекте участвовали и другие, например Шеффнер. Их общее дело должно было хотя бы отчасти предотвратить дальнейшие публикации наподобие книг Хассе и Мецгера. Задумка удалась. Получившаяся в результате книга, «Об Иммануиле Канте», стала считаться самым полным и надежным источником информации о жизни и характере Канта, но она вовсе не так надежна и подробна, как хотелось бы.

Тремя людьми, кто хорошо знал Канта в разные периоды его жизни и кто мог рассказать о его жизни, какой они ее знали, были Людвиг Эрнст Боровский, Рейнгольд Бернхард Яхман и Эрегот Кристоф Васянский. Все трое были богословами, родились и выросли в Кёнигсберге. Боровский знал Канта дольше всех, ходил на его лекции в 1755 году и оставался с ним в дружеских отношениях в начале шестидесятых. Он же был его оппонентом в диспуте по физической монадологии в 1756 году. Хотя он не мог лично рассказать о похоронах Канта, можно было рассчитывать, что он расскажет историю жизни Канта с самого раннего периода его преподавательской деятельности до последних лет жизни. Яхман учился у Канта и близко с ним общался в 1783–1794 годах^[23]. Будучи его amanuensis, или ассистентом, он хорошо знал Канта в те годы, когда тот публиковал свои самые известные работы. Он мог со знанием дела говорить о восьмидесятых и девяностых годах. Васянский был дьяконом, который заботился о Канте в последние годы жизни. Он учился в Кёнигсбергском университете в 1772–1780 годах. Фактически, как и Яхман, он был amanuensis Канта. Он мог бы многое рассказать о Канте в семидесятые годы, но, как ни странно, ничего об этом не говорит, ограничиваясь исключительно последними годами жизни философа. После того как Васянский в 1780 году ушел из университета, он не общался с Кантом десять лет, и они снова встретились только в 1790 году на одной свадьбе. Кант, по-видимому, тут же пригласил его на свои постоянные обеды и постепенно стал на него полагаться. С каждым годом он доверял ему все больше и больше личных дел. И действительно, Васянский в конечном счете заслужил полное доверие Канта. Поскольку Кант выбрал его личным секретарем и помощником, а также душеприказчиком, Васянский очень хорошо знал подробности жизни престарелого Канта.

Трое этих богословов должны были внести ясность: поведать публике, кем на самом деле был Кант, и удостовериться в том, что другие, рассказывающие всего лишь анекдоты, не могут повредить его репутации. Таким образом, проект был по сути апологетическим. Как таковой, он получил благословение ближайших друзей Канта в Кёнигсберге. В каком-то смысле они объединились, чтобы «спасти» доброе имя Канта. Важно понимать эту функцию книги «Об Иммануиле Канте», поскольку она объясняет, почему некоторые мысли в книге особенно подчеркнуты, в то время как другие сглажены. Апологетический характер проекта объясняет и несколько монохромную картину жизни Канта, складывающуюся из трех биографий. Его авторы прекрасно понимали, что есть ряд вещей, «неприемлемых для публики»^[24]. Кроме того, у каждого из них были свои предрассудки и взгляды, которые могли только препятствовать объективному повествованию о жизни и творчестве Канта в целом. Для начала, от этих трех кёнигсбергских богословов нельзя было ожидать красочного портрета «всесокрушающего» философского либертина, аудиторией которого был весь мир. Скорее они набросали, серым по серому, тусклые очертания жизни и привычек старика, который, так уж как-то получилось, написал прославившие его книги. Почти ничего не рассказывая нам о первых шестидесяти годах жизни Канта, но с лихвой – о последних двадцати или около того, они в каком-то смысле продолжили традицию, начатую Хассе и Мецгером. И все же именно их картина все еще во многом определяет наш взгляд на Канта. Кант превратился в «плоского персонажа», единственная удивительная черта которого в полном отсутствии каких-либо сюрпризов.

Некоторые из друзей Канта считали, что единственным, кто действительно мог написать и о Канте как человеке, и о его идеях, был Христиан Якоб Краус, бывший студент Канта, давний друг и коллега по философии. Но Краус отказался это сделать. Шеффнер пояснил это так: «Краус – единственный, кто мог бы о нем написать; однако легче отрезать ножом кусок гранита, чем заставить его подготовить что-либо к публикации»^[25]. Мы не знаем, один ли перфекционизм Крауса удерживал его от написания биографии Канта. Могли быть и другие причины.

Кант и Краус в какой-то момент поссорились. Они не избегали друг друга на исходе жизни, но и не разговаривали. Некоторые думали, что между ними существует какое-то соперничество – и вероятно, так оно и было. Мецгер, очернявший характер Канта, восхвалял Крауса. Мы не знаем, было ли это причиной отказа Крауса. Мы знаем только, что он никогда ничего не писал о Канте. Шеффнер, возможно, был бы даже лучшим кандидатом, но не проявил интереса, точнее говоря, он настаивал на Боровском^[26]. Еще одним человеком, который мог бы заставить по-новому взглянуть на Канта, был Карл Людвиг Пёршке (1752–1812), профессор поэзии в Кёнигсбергском университете. Ранний поклонник Фихте в Кёнигсберге, он написал ему в 1798 году, что Кант больше не способен к «устойчивому мышлению» и что он удаляется от общества:

Поскольку мне часто приходится говорить с ним по четыре часа подряд, я очень хорошо знаю его физическое и психическое состояние; он ничего от меня не скрывает. Из личных разговоров я знаю историю его жизни, начиная с самых ранних лет его детства; он познакомил меня с мельчайшими обстоятельствами своего пути. Это будет полезно, когда стервятники поднимут шум над его могилой. В Кёнигсберге есть немало людей, у которых готовы биографии и стихотворения об умершем Канте^[27].

К сожалению, Пёршке тоже не опубликовал биографии Канта.

Позже другие друзья Канта в Кёнигсберге издали некоторые впечатления о нем. Они добавили там деталей, тут анекдотов, но уже нарисованная картина принципиально не изменилась, и какого-то пересмотра не произошло^[28]. Опираясь на те же самые стереотипы, они довольствовались тем, чтобы поддерживать картину, представленную официальными биографами. Особенно это касается Фридриха Теодора Ринка (1770–1811) и его «Взглядов из жизни Иммануила Канта» (1805). Ринк, который учился у Канта в 1786–1789 годах и был частым гостем на его обедах в периоды с 1792 по 1793-й и с 1795 по 1801 год, тоже мало говорил о молодости Канта, а все больше о старике. Он подтвердил картину, созданную Боровским, Яхманом и Васянским. Как и они, Ринк был заинтересован в том, чтобы защищать роль пиетизма в кёнигсбергской культуре^[29]. Все остальные биографии, появившиеся при жизни Канта или вскоре после его смерти, еще менее надежны, и их следует использовать с величайшей осторожностью. Большинство из них основаны просто на слухах, а не на каком-то непосредственном знании о Канте и Кёнигсберге. Поэтому нам приходится полагаться главным образом на трех кёнигсбергских богословов.

Самой интересной из более поздних публикаций была «Кантиана. Данные о жизни и работах Канта» Рудольфа Рейке (1860)^[30]. Он перепечатал материалы, собранные для лекции в память Канта, которая была прочитана в апреле 1804 года. Кое-какие детали в этой работе противоречат утверждениям в стандартных биографиях, хотя кажется, что некоторые официальные биографы тоже имели доступ к этой информации. Можно задаться вопросом, почему они пренебрегли этими деталями.

Боровский – наименее надежный из трех биографов. Он неохотно участвовал в проекте, согласившись опубликовать свои воспоминания только после долгих уговоров со стороны нескольких друзей (включая Шеффнера). Сам он никогда не уставал подчеркивать свои сомнения относительно издания биографического очерка. Если бы на него не надавили друзья, он мог и вовсе отказаться. Причины его нежелания понять нетрудно. Многие современники считали, что доктрины Канта в ответе за пустые церкви на воскресных службах в Кёнигсберге и в других местах. В довершение, некоторые из наиболее радикальных священнослужителей сами были кантианцами. Боровский был скорее консерватором, а кроме того – оппортунистом, без особых раздумий подчинявшимся приказам королевских министров. Он считал, что если он будет одобрять или защищать Канта, это не поможет его карьере. Если это и не положило бы конец его продвижению, то вполне могло ему помешать^[31].

С другой стороны, Боровский предполагал – по крайней мере подспудно, – что у него есть необходимая для биографа Канта квалификация. Он утверждал, что биографом должен быть не только тот, о ком можно сказать, что он знает, о чем говорит, но и тот, о ком можно сказать, что он обладает «волей правильно связать факты». Он ловко предоставил читателю право самому решить на основании его «довольно простого повествования», может ли он «дать честное и верное изложение и дает ли он его»^[32]. Более пристальный взгляд на повествование Боровского показывает, что оно далеко не простое. Его воспоминания – это сборник довольно разрозненных глав, и больше напоминают коллаж, чем стройный рассказ. Первая глава под названием «Очерк будущей достоверной биографии прусского философа Иммануила Канта» датирована октябрем 1792 года. В то время Боровский подготовил краткий биографический очерк о Канте для Немецкого общества Кёнигсберга. Как показывает переписка между Боровским и Кантом, включенная в предисловие, Боровский показал Канту черновик этого очерка. Кант его просмотрел и внес несколько исправлений. Боровский указывает, что это были за исправления, но не всегда готов доверять Канту. Поэтому, хотя Кант вычеркнул утверждение, что он сначала изучал богословие, Боровский настаивал на том, что Кант не мог его не изучать. За этим очерком следует другой рассказ. Он покрывает тот же материал, что и очерк, но был написан в 1804 году для этой публикации. Поскольку в последние годы жизни Канта Боровский не был к нему особенно близок, он полагался как на источник информации на пастора Георга Михаэля Зоммера (1754–1826)^[33]. За этими двумя повествованиями следуют документы из жизни Канта, а также комментарий Боровского к другой биографий^[34]. Комментарий и книга заканчиваются странным предупреждением: «Не следует слишком много писать о том, кого нет в живых»^[35].

Боровский последовал собственному совету. Мы определенно мало что узнаём о жизни Канта – и особенно о раннем периоде. Книга содержит ряд ошибок, как очевидных, так и не очень^[36]. Кроме того, Боровский многого не рассказывал, поскольку считал какие-то вещи неуместными, даже если они были правдой. В то же время он включил немало того, что казалось ему уместным, даже если это не было, строго говоря, правдой. Вероятно, слишком суровым приговором было бы утверждать, что его книга – своего рода упражнение в запутывании, но это не так уж далеко от истины. Это должно быть ясно уже из названия, которое гласит: «Изложение жизни и характера Иммануила Канта, тщательно проверенное самим Кантом, написанное Людвигом Эрнстом Боровским, Королевским прусским церковным советником». Как мы видели, если что-то и было тщательно проверено Кантом, то лишь менее трети того, что опубликовал Боровский, и вряд ли Кант проверил даже эту часть тщательно. Как сам Кант говорит в письме, включенном Боровским, он позволил себе только «удалить и изменить некоторые вещи». Поэтому лучше назвать проверку Канта скорее поверхностной, нежели тщательной. Во-вторых, Кант вообще не видел двух третей биографии. Второе повествование особенно интересно в этом отношении. Утверждения Боровского в этой части работы нужно внимательно сопоставить с тем, что мы читаем в первой части, поскольку здесь он больше толкует и характеризует жизнь и личность Канта, не ограничиваясь простым изложением фактов и событий, с которыми мы сталкиваемся в той части, которую видел Кант. Во второй части больше морали истории жизни Канта, чем самой жизни, – что не означает, конечно, что в первой части так уж много именно жизни. Мораль эта пронизана «сердечными пожеланиями» самого Боровского о том, что хорошо бы Кант выбрал другую жизнь, а не ту, которая была у него в действительности. Боровский хотел бы, чтобы Кант