Максимилиан Неаполитанский
Судьбы перепутья. Роман в шести частях с эпилогом
И пусть ложной назовется у нас всякая истина, у которой не было смеха!
Ф. Ницше
Редактор Роман Сафин
Корректор Михаил Вязов
© Максимилиан Неаполитанский, 2018
ISBN 978-5-4493-3600-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие
Перепутья судьбы – это врата в неизвестное, которые встречаются в жизни каждого человека. И когда человек оказывается на таком перепутье, перед ним встаёт выбор – по какой дороге двигаться, идти дальше или вернуться.
Одни выбирают путь, который кажется им верным, но потом разочаровываются в нём, другие же, наоборот, невольно идут туда, куда им идти не хотелось бы, но потом понимают, что это была дорога к счастью. Всякий выбор может вывести на путь страдания или гармонии. Часто он наполнен новыми впечатлениями, переменами, изменениями, и человек радуется, что выбрал именно этот путь.
Когда людям кажется, что то или иное событие обязательно должно было произойти, они забывают или по каким-то причинам не знают, что до этого у них был выбор. Когда уже всё случилось, люди торжественно или, напротив, с горестью говорят: «Это судьба».
Однако судьба является последствием выбора, сделанного на одном из её перепутий. Сам выбор, влекущий длительные последствия и тянущий за собой целую вереницу событий, занимает несколько секунд или минут, а что происходит после – уже целая история. И этот выбор соткан из соблазнов и иллюзий свободы, из надежд и разочарований. В нём проявляются решительность, порывистость и игра, беспечность и ответственность, мудрость и незнание…
Но как же люди оказываются у этого перепутья и что их подталкивает к определённому выбору? Может быть, это влияние со стороны, случай, рок или действие человеческой воли? Почему же одни останавливаются на перепутье, другие теряют себя в погоне за фантомами прошлого, а некоторые погружаются в повседневные заботы и довольствуются спокойным течением жизни?
Но есть те, кто смело устремляются в неизведанное, в новое. Для них жизнь становится территорией чуда и вдохновения…
Часть первая.
Юноша из другого круга
I
Сияло утреннее весеннее солнце, обещая, что весь день будет ясным, так как нигде на небе не было ни единого серого облака. Лучи солнца блестели по крышам, попадали в окна и будили желающих выспаться в выходной день жителей. Улицы центральной части города были слишком пустынны для такого часа, по ним шли, жмурясь, немногочисленные прохожие, и было совсем непонятно, рады они ясному дню или нет. Но молодой человек чуть выше среднего роста, с тёмно-карими глазами и почти такого же цвета волосами, был точно рад такому редкому явлению, так как солнце ассоциировалось у него с самыми приятными воспоминаниями.
Однако именно сейчас он думал не о нём, а вот о чём: «Гений, гений, гений… – звучало у него в голове, – кто же это? Совсем, совсем мне не ясно. Что это за условия такие, в которых приобретается гениальность? Странно, странно: нет ответа. Если я живу в достатке, с удобствами, могу ли я стать гением? Нет, понятие это субъективное, здесь метафизики часть, нужно всё обдумать, записать. И что, если эта „гениальность“ приобретается лишь после жизненных потрясений, которые смело и стойко перенёс человек. Но вот мы опять возвращаемся к Марку Аврелию… Глупости! Опять к мыслям тем же возвращаюсь. А может быть, гениальность человека с ним с рождения? И потому стать гением потом уже совсем невозможно. Нет и нет: теория эта опять совсем не то. Что же тогда „то“? Вряд ли все нам известные гении уже родились такими. Это всё воля случая, пожалуй, и, разумеется, какая-то направленность личности на определённую цель…» – таких мыслей был полон этот молодой человек, уже заканчивая свою утреннюю прогулку по городу и идя по Садовой улице к своему дому.
Обычно во время таких прогулок у него было одно из двух состояний: или мыслительное, или наблюдательное. Когда, как сейчас, он пребывал в мыслительном состоянии, он был совершенно погружён в свои думы, обособлялся от окружающего мира и совсем никого не замечал, взгляд его был рассеян и смотрел перед собой. Наблюдательность же, напротив, была состоянием, когда взгляд его становился строгим, устремлённым на поиски зрительного наслаждения. И наслаждение это он пытался найти во всём: от прохожих до величественных петербургских зданий.
Мыслительное состояние молодого человека закончилось на проблемах гениальности, так как он снова не нашёл их решения, хотя они его уже давно мучили. Но в состояние наблюдательности он тоже не перешёл, а погрузился в какие-то ещё неизвестные ему самому, новые чувства. И так, в таком состоянии, он дошёл до самого своего дома, который находился между набережной реки Фонтанки и Садовой улицей.
Уже около входа во двор, который представлял собой широкий колодец, где даже росли тополя, его неожиданно окликнул достаточно высокий мужской голос, который будто бы прозвучал эхом и куда-то пропал. Он обернулся и увидел человека маленького роста в тёплом зимнем пальто, которое явно было ему велико. Лицо маленького человека было в непонятном напряжении: губы и брови его немного дрожали, будто бы он сейчас же был готов залиться громким беспричинным хохотом. Мелкие черты дрожавшего лица имели серый оттенок, и на фоне этого оттенка ярко блестели большие лазурно-голубые глаза, так не подходившие ко всему остальному облику этого человека.
– Вы ведь Арсений Сатукеев? – спросил маленький человек. Губы и брови его, по-прежнему напряжённые, создавали неприятное ощущение надменности при каждом слове.
– Да, да, это я, – растерянно сказал Сатукеев, которого неприятно удивила подобная встреча, а также то, что спрашивающий знает его имя.
– Я-то хотел вам сообщить, – очень быстро произнёс маленький человек, не заметивший неприязни, с которой говорил его визави, в этот же момент напряжённость сошла с его лица, будто смех был подавлен, и он ещё быстрее продолжил: – Профессор-то ваш, Андрей Андреевич, скончался. Занятий некоторых не будет, отдыхаем, можно сказать. Я-то Пешкинский, вместе с вами учусь; только курсом старше и на другом факультете, вот вы меня и не распознали. Будем друзьями. Андрей Андреевич у нас тоже преподавал, о вас-то много рассказывал, говорил, что вы человек прогрессивный, «новой правильности», так сказать.
Он взглянул на Арсения, ожидая его ответа на переданные лестные слова профессора, но вместо этого Сатукеев спросил:
– А почему не позвонили или не написали, так же легче? – его неприязнь к собеседнику почти ушла, он переменился, но всё ещё не принимал во внимание и не осознавал новость о кончине профессора.
– Да это идеологии противоречит, так сказать. Всё долго рассказывать. Но и ещё лично познакомиться хотел и, когда меня попросили некоторым студентам о новости этой рассказать, решил вот так к вам сразу и прийти. Узнал я недавно о кончине; говорят, он в субботу «отчалил», а отчего – кажется, никому не ясно. Профессор-то достойный был, можно сказать, даже самый лучший в университете нашем. Да что там в университете – в городе во всём, в стране даже! – он одушевлялся всё сильнее, и лицо его снова задрожало, напряглось, а большие голубые глаза заблестели ярче. Сатукееву он снова показался весьма неприятным, и к тому же ещё где-то в его подсознании, в глубине самой, начало появляться ощущение чего-то крайне нехорошего.
– Меня Демьян зовут, – продолжал Пешкинский немного спокойнее, – отчество говорить не буду, а то официально слишком всё выйдет. А о вас-то много знаю: и отчество, и что живёте здесь. Ну да ладно, это уже, так сказать, лишнее, – он снова остановил свою быструю речь и исподлобья взглянул на Сатукеева. Арсений заметил, как часто этот маленький, быстро и непонятно говорящий человечек использует в своей речи частицу «то», от чего речь его кажется ещё более нескладной. Ощущение после первой встречи с ним у Сатукеева оставалось неприятным, и когда Пешкинский снова остановился, ожидая ответа, он промолчал.
Этой странной паузы маленький человек в своём гигантском, поглощающим его пальто не заметил и стал преспокойно прощаться, что немало порадовало Сатукеева.
– До свидания, Арсений Фёдорович. Ещё, думаю, увидимся. Мне убегать надо. А профессора-то жаль, – и, не дождавшись ответа, он резко развернулся и быстрыми частыми шагами пошёл по направлению к набережной.
Три минуты стоял Сатукеев в странном поражённом состоянии. И новость, и встреча с Пешкинским – странным знакомым, который так много знает о нём и который неожиданно появился и неожиданно исчез – неприятно удивили его. За три минуты остолбенения в его голове пролетело немало мыслей, многие из которых были весьма неприятны ему и представляли собой как и серьёзные вещи, так и совершенно странные каламбуры. Но такое состояние прошло; он очнулся, достал ключ, вошёл во двор. Когда он открывал дверь парадной, что-то будто сверху нашло на него, и он произнёс вслух:
– Профессор-то мой, Андрей Андреевич, скончался.
II
После встречи с Сатукеевым Пешкинский отправился в один из своих любимых ресторанов на обед. Несмотря на то, что денег у него было мало, на то, что он должен был нанимать жильё и платить за университет, он всё равно время от времени трапезничал в дорогих заведениях, размышляя о своих идеалах. Ему казалось, что это даёт ему некий статус человека, который, не имея больших средств, обладает вкусом к хорошей жизни. Иллюзии его распространялись, как ни странно, исключительно на еду, к остальному же, что могло бы подразумевать под собой хороший вкус, он был безразличен, и безразличен в той степени, которая делает человека неопрятным, неаккуратным и даже немного диким.
Хорошие рестораны его не спасали, он всё равно оставался таким же, каким был в детстве – привыкшим к неаккуратности в одежде и к беспорядку в доме. И сейчас, как обычно, одетый в широкую, неподходящую его размеру одежду, – в гигантское утеплённое клетчатое пальто, так удивившее недавно Сатукеева, в свободно висящие тёмно-синие поношенные штаны (немного порванные внизу по неясным причинам) и в старую обувь – он быстрой походкой зашёл в большой зал ресторана с многочисленными маленькими столиками.
В зале все стены были выкрашены в белый цвет. На некоторых из них висели небольшие картины, изображавшие однотонные пятна и линии, а по углам стояли красные статуи античных персонажей, и благодаря широким окнам, дававшим много света, всё это будто бы сияло. Между тем из окон виднелась оживлённая улица с почти бегущими, спасающимися от пыльного ветра прохожими, и это создавало странный эффект, совсем не совпадая со спокойствием, царившим в ресторане, особенно, когда в нём, как сейчас, было мало посетителей.
Пешкинский сел за один из маленьких столов, рассчитанных на двоих. Он уже, надо сказать, совсем привык и к маленьким, весьма неудобным этим столикам, и ко всей остальной обстановке в этом заведении, и почти ни на что не обращал внимания, хотя, когда попал сюда в первый раз, долго всё рассматривал и удивлялся. Затем сразу, не глядя в меню, он заказал себе плотный обед, состоявший из четырёх блюд и напитка.
Он собирался поесть в одиночестве, но, когда заказ принесли, в дверях зала показался его знакомый, одетый очень изящно, в подходящую для весенней погоды одежду. На нём был расстёгнутый укороченный плащ, под которым виднелась серая жилетка, белая рубашка и коричневый галстук в полоску, а также, под цвет плаща, классические, но не очень строгие брюки, которые едва касались лакированных чёрных ботинок. Волосы у него почему-то были влажные, словно он попал под сильный дождь, но всё остальное было сухо. Он быстрой походкой, сразу заметив небезызвестное для него лицо, подошёл к Пешкинскому.
– Здравствуй, Демьян. Как же ты здесь оказался? – его голос был очень спокойным, размеренным и немного хриплым; глаза смотрели будто насквозь. Когда Пешкинский стал отвечать, густые брови пришедшего знакомого поднялись, а на всё лицо, которое было достаточно бледным, распространилась широкая улыбка и показались ровные белоснежные зубы.
– День добрый, Караванов! Как видишь – да, я здесь, и собираюсь вкусно пообедать, – говоря это, Пешкинский снова весь напрягся, лицо его задрожало, но, к счастью, его собеседник, так сильно контрастирующий с ним и более, чем он, подходивший к обстановке в ресторане, совсем этого не заметил. – Присаживайся, если желаешь, а я-то думаю, желаешь, давно ведь поговорить ты хотел, – продолжал Пешкинский. Его глаза сверкнули задорным блеском, и он улыбнулся в ответ на улыбку Караванова; но и здесь было большое различие, так как казалось, что Караванов улыбается совершенно искренне, а Пешкинский, наоборот, почему-то притворствует или готовится слукавить.
Караванов начал двигать стул, но как-то очень медленно, будто был не уверен в своих действиях. В это время Пешкинский заметил, что его волосы были на самом деле покрыты лаком и поэтому, когда он входил в зал, казались влажными; такая причёска придавала внешнему виду Караванова особенную деловитость.
– Вот что, Демьян, – начал он. – Мы же с тобой знакомы со школы, как говорят, старые друзья, и много у нас было общего и, может быть, есть до сих пор. Мы же ведь помним свою малую родину, свою провинцию, – он вдруг сделал паузу в начатом разговоре, отвёл свой взгляд на окно, а потом так же неожиданно, как и остановился, продолжил. – А мама твоя мне звонила, всё спрашивала, куда ты пропал. Я ей ничего понятного не ответил, лишь успокаивал, говорил, что ты скоро выйдешь на связь, – он снова остановился, – вот только это уже месяцев восемь назад было, когда ты ещё в порядке был и я думал, – тебя скоро увижу, а ты раз – и пропал, совсем надолго. К телефону не подходишь, квартиру поменял; в университете говорят, что ты на занятия ходишь, стал даже очень активен на них, но вот только говорят, что ты ещё и идеями странными увлёкся, и я поэтому, когда неделю назад тебя в Летнем саду увидел, сразу захотел встретиться для разговора. Ну, теперь ты обязан рассказать мне, как своему старому другу, что же с тобой произошло за это время?
Всё это было сказано Каравановым слишком спокойно, без единой эмоции. Этот его тон был особенный, так как он не упрекал, не винил и не угрожал, но всегда пугал Пешкинского и заставлял его робеть, и, если был задан в таком тоне вопрос, он почти всегда отвечал правду. К тому же у Караванова была привычка всегда смотреть прямо в глаза человеку, которого он спрашивал, и в этот раз, ещё более, чем обычно, он впился в Демьяна своим пустым и пронзающим взглядом. Пешкинский, несмотря на то, что был очень голоден, а обед его уже ждал, начиная остывать, поспешил ответить.
– Да-а, – протянул он, – история эта очень длинная, здесь система целая. Если желаешь, сейчас всё и расскажу, возможно, заинтересует.
Караванов ничего не ответил, но повернулся боком, отвёл свой взгляд куда-то в середину зала и положил локоть на стол так, будто приготовился к прослушиванию длинной исповеди грешного человека. Пешкинский начал рассказывать:
– Я-то никуда не пропал на самом деле, лишь образ жизни поменял. А поменял я его потому, что новые совершенно взгляды на жизнь приобрёл, литературы «золотой» начитался, принципы новые принял. И принципы не только внешние, о которых я тебе сейчас же и расскажу, но и внутренние, более сложные, – он говорил очень быстро и нескладно, но, сделав небольшую остановку, чтобы вглядеться в лицо своего собеседника, стал говорить медленнее и чётче. Всё тело его задрожало.
– Внешние как раз таки очень простые. Это я всего лишь от телефонов и сети отказался, от транспорта почти, в квартиру более скромную, но старинную переехал и деньги всё экономлю. Лишь мания к такой еде хорошей осталась и к заведениям таким. Признаюсь – скверно, но ведь люди-то и раньше поесть повкуснее да получше любили. Но не суть! Я ведь редко здесь бываю, когда лишь случается что… – он резко сделал паузу в своём монологе, но его рот остался открытым, и в любой другой обстановке это показалось бы очень комичным; но сейчас это выглядело так, будто бы он хотел рассказать, что случилось и какова причина его пребывания в таком заведении, но этого он не вспомнил и поэтому продолжил совсем о другом:
– Как видишь, исхудал совсем я, уменьшился, иссох. Все это замечают, кто раньше-то меня видел. Но всё это непросто, совсем непросто… Началось это всё, как я и сказал уже, с литературы классической, так сказать, с золотого нашего девятнадцатого века. Начал Пушкиным и Буниным закончил; всё перечёл, так интересно мне было. И критиков, и историков, и свидетелей всяких, но главными, конечно же, были писатели. Из книжек их я как раз весь быт дворянский и перенял… Конечно, читал я не только про «высших», я целую картину того русского мира составил: и бедняки мне представлялись, и крестьяне с мещанами. Но более всех, разумеется, полюбилось мне дворянство, и не императоры даже, не августейшие особы, – они уж не свободными совсем мне кажутся и от народа далёкими – а именно дворяне, с их возможностями, взглядами и идеалами. Они, так сказать, ту эпоху олицетворяют. И так уж мне обидно стало, когда пьесу про сад прочитал, когда понял, что они, дворяне эти, с той эпохой и закончились и что нет больше благородных, светлых и проницательных людей на свете, – после этих слов он взглянул на Караванова, ожидая его ответа или хотя бы сожалеющего взгляда. Но Караванов не отвечал и будто даже не понимал, о чём это ораторствует его давний провинциальный товарищ. Он продолжал сидеть в такой же изящной позе, в какую сел с самого начала, повернувшись боком к Пешкинскому. Тот в это мгновение с печалью взглянул на свой обед и продолжил:
– Но тут я решил – не вернуть ли нам дворянство? Конечно, не их самих и не их фамилии знатные, а просто взгляды, идеи, образ жизни. С образом жизни, признаться, небольшой конфуз вышел. Ты понимаешь, конечно, что жить на широкую дворянскую руку я-то пока не могу, но я решил для себя на время всё равно выбрать образ жизни человека из той эпохи славной… И знаешь, подумал я, помечтал, и нашёл для себя роль студента-разночинца, обедневшего когда-то дворянина, но жаждущего снова подняться из пучины этой печальной, петербургской бедной жизни. Вот как всё гордо! И я тогда и придумал принципы эти внешние, решил им следовать, но внутреннюю серьёзную работу, рефлексию, так сказать, я не провёл. Конечно, вопросы чести и достоинства я решил, насчёт идей и взглядов решил, но чего-то мне тогда не хватало, не был я во всём этом будто бы уверен. Но как специально попались мне на одном мероприятии университетском молодые люди, такие же, как и я; оказалось, называют они себя «современными архаистами». Я их расспрашивать начал и понял, что все принципы их с моими неоконченными, неуверенными идеями совпадают. И ведут они образ жизни такой же, как и я. Мы разговорились на том мероприятии университетском и договорились о встрече на их специальном собрании. Я пришёл на это их собрание, а там беседы у них занимательнейшие и всё точно как я думал до этого, всё они про девятнадцатый век рассуждают, о том, как хорошо там было; я тоже беседу поддерживал, своими мнениями делился. Мне уж очень в их небольшой компании понравилось. Нас пока всего, если со мной считать, четырнадцать человек, но, думаю, скоро больше будет. Есть активные среди нас, есть не очень, но главное, что идеи общие, и взгляды у нас у всех совпадают. Уже хожу на эти собрания полгода, очень они мне полюбились, всех членов этих собраний я очень уважаю, уж поверь мне!
Мы других завлечь пытаемся, ведь разговоры у нас не только о прошлом, мы ещё идеи будущего придумываем и доказываем. Вот всё как! Идеи мы эти называем прогрессивно-ретроградными и здесь не только от удобств современных отказ, здесь целая система у нас придумана.
Ну да ладно, там много ещё чего интересного; это я начал тебе лишь поверхность рассказывать. Утомлять тебя не стану, потом ещё лучше встретимся, адрес свой тебе оставлю, и ты письмо напишешь или придёшь просто, – всю свою длинную историю Пешкинский знал почти наизусть, так как часто её кому-то рассказывал. Когда он в этот раз закончил говорить, лицо его снова напряглось, а глаза вопросительно посмотрели на Караванова, ожидая, пока он повернётся, но он этого не делал, продолжая сидеть в размышлениях; тогда Пешкинский не стал дожидаться и накинулся на остывший обед.
Караванов, немного подождав, медленно повернулся и поглядел очень презрительным взглядом на Пешкинского, который уже в это время с большим удовольствием ел первое блюдо. Но Пешкинский не заметил, что Караванов повернулся и смотрит на него, и тогда он сказал:
– Нет, Демьян, так нельзя. Ты перешёл все границы… Маме твоей так и передам, что её любимый сын странными идеями увлёкся, выкинул телефон, болезненно истощал и всё время ходит пешком. Печально это, Демьян.
Тогда Пешкинский медленно поднял свои глаза, которые всё смотрели на тарелку. Взгляды двух давних приятелей сошлись, лицо Пешкинского, в отличие от состояния, в котором оно было после окончания его рассказа, больше не дрожало, взгляд Караванова перестал быть презрительным, и так, упорно смотря друг на друга, с похожими выражениями лиц, они просидели около двух минут. Пешкинский просто смотрел, просто разглядывал весьма красивые черты лица Савелия и ни о чём, кроме этого, не думал; тот в свою очередь проделывал такую сложную мыслительную работу, на которую только был способен его ум. Он всё решал, прав Демьян или нет, продолжать ли с ним общение, говорить ли обо всём этом его матери? Но так он ничего и не решил и оставил свои размышления на потом.
Прервал этот странный эпизод официант, спросивший у Караванова, нужно ли ему меню. Но так как аппетит у него вовсе пропал и желания находиться в ресторане больше не было, он ответил, что он уже уходит и меню ему не нужно. После чего он встал, протянул руку Пешкинскому и сказал:
– До свидания, Демьян, ещё увидимся!
