Максимилиан Волошин
Статьи о революции
Заметки 1917 года
Демократизация искусства
Очень вредно и бессмысленно, когда формулы и требования одной области общественного строительства переносятся целиком в другую. Принцип равенства (демократизации), вполне разумный и справедливый в области правовой, становится губительным, когда его применяют в той области, где всё основано на порыве к лучшему, высочайшему, т. е., где всё зиждется не на демократизме, а ‹на› аристократизме. Если для мира материального принцип демократизма верен и необходим, то настолько же для мира духовного необходим принцип аристократизма.
В моменты революций, когда совершается демократизация учреждений и методов управления, совершенно нормально говорить об аристократизации искусства.
Глубоко ложен принцип «искусство для всех». В нем выявляется ложная демократизация. «Искусство для всех» вовсе не подразумевает необходимой ясности и простоты, это было бы прекрасно, – нет, в нем есть гибельное требование об урезке роста мастера в уровень с соврем‹енными› ему невежеством и дурным вкусом, требование «общедоступности», азбучности и полезности. Искусство никогда не обращается к толпе, к массе, оно говорит отдельному человеку, в глубоких и скрытых тайниках его души.
Искусство должно быть «для каждого», но отнюдь не для всех. Только тогда оно сохранит отношение индивидуальности к индивидуальности, которое и составляет смысл искусства, в отличие от др‹угих› ремёсел, обслуживающих вкусы и потребности множеств.
* * *
Силы мира внешнего безразличны: они могут становиться и добрыми, и злыми, в зависимости от воли человека.
Каждая новая сила, завоеванная человеч‹еским› знанием, преображает моральн‹ый› мир человека, но это преображение совершается тысячелетиями и посредством ряда катастроф.
Сила дает преимущество тому, в руках кого она находится. На почве эгоизма это преимущество немедленно станов‹ится› насилием одного или группы людей над другими. Это ведет к катастрофич‹еским› столкновениям, к овладению силой новыми группами и, в результате вековых колебаний и столкновений, к механической выработке необходимой доли альтруизма, самоотказа, самоограничения, то есть – общественности.
Таким об‹разом›, весь соврем‹енный› гос‹ударственный› строй явл‹яется› окончательным следствием того ряда добровольных самоограничений, кот‹орые› вытекли из открытия человеком огня.
Огонь выделил человека из порядка др‹угих› хищников, но он еще не выплавил до конца человеч‹еские› элементы из звериных.
Только в последние века своего существования человечество получило новую силу, не только равносильную, но превосходящую силу огня – силу взрыва. Вернее, силу внезапного увеличения объема, высвобождения энергии, находящейся в состоянии пассивного равновесия. Оно получило ее хотя и быстрыми этапами, но постепенно: сперва в безобидном виде пара, давшем интервал для создания промышленности, потом в виде взрывчатых веществ, далеко превосходящих порох, которые, в соединении ‹с все› мирной жадностью, созданной силами пара, подготовили кризис современной войны. Но до первоистока этого порядка материальных сил – до интраатомной энергии мы еще не дошли. Катастрофические колебания человечества достигнут наибольшей степени напряженности, когда эта абсолютная материальн‹ая› сила, а вместе с нею и власть над рождением и смертью материи, будет дана в руки человека: наши битвы народов будут, по сравнению с теми, казаться такой же спортивной идиллией, как нам кажутся теперь битвы античного мира.
Любовь в чистом творческом виде только мыслима для человека. В действительной жизни мы ее видим только в смешанном, нечистом виде. Смешиваясь с материальным миром, проникая физический мир человека, она становится земным пламенем, страстью, приобретает лик ненависти. Проникая вещество, она становится взрывчатой, др‹угими› словами, материя, упорствуя своему преображению, разлагаясь, высвобождает свою интраатомную энергию.
Поэтому все проявления любви в мире материальном носят характер крайней жестокости и как бы противоречат самой сущности любви. Таковы проявления исторического христианства.
«Сих косных тел алкание и злоба –
Лишь первый шаг к пожарищам любви…»
Как в наст‹оящую› эпоху каждый, исследуя мир, от мельчайшего его проявления воспринимает мудрость, но совершенно лишенную любви, лишенную, с нашей точки зрения, морального двигателя, так человечество будущей вселенной, которое будет жить во вселенной, созданной нами, будет воспринимать в каждом проявлении его не мудрость, а любовь.
Отсюда 2 вывода: из законов внешнего мира мы не можем вывести для себя никакого морального долженствования (по нем мы учимся только ремеслу творчества), но мы можем и должны способствовать его образованиям. С др‹угой› же стороны, мы творим изнутри себя законы любви, которые отнюдь не согласуются и не вытекают из законов мира внешнего. Если познание – разум, то любовь – безумие. И то, и др‹угое› необходимо для развития мира, и основная моральная задача человека – согласить их в своих действиях: не мешая и сотрудничая работе духов-устроителей, внести в нее свою стихию любви. Безумию дать разумное творческое русло. Здравый смысл увенчать ореолом безумия.
Мы живем в эпоху, когда всё сдвинуто в мире, нет устоев, нет чувства тяжести, мы не знаем, где верх и низ. Европа сорвана войной, Россия сорвана революцией. Наступило время, когда надо, с закр‹ытыми› глазами, как слепому, внутри себя нащупать те тяготения, те точки опоры, которые ускользнули в мире внешнем.
Две силы есть у творческой воли человека: познание и любовь.
Познание – сила негативная. Когда человеч‹еский› разум восходит в обратном порядке по ступеням творения небесных иерархий – духов-устроителей мира, – это является разумным познанием. Познание – это творчество, развернутое в обратном порядке. Понимание – негативный оттиск творения.
Все положительные творческие силы человека – в любви. Любовью он вносит в мир новое, ею он сочувствует в работе Иерархий в качестве одной из них.
Задачу человека в мире можно определить так: человек погружен во вселенную мудрости, в которой всё связано архитектурой причинности. Его задача оставить после себя вселенную любви.
Из двух основных требований: познания и любви – вытекает и отношение индивидуальности к настоящему и будущему.
Творческий орган человека по отношению к будущему – это ВЕРА, как волевая сила, дающая обличье невидимому, но уже сущему. Вера осуществляет то, что для разума чистое безумие.
По отношению к настоящему должна быть настороже сила противоположная вере – скептицизм. У личностей, творивших историю и обладавших интуицией здравого, критическое отношение к действительности всегда исправляло их природную религиозность. Отсюда у Наполеона ненависть к идеологии, у Цезаря – система доверия к людям, т. к. кажд‹ый› человек – семя будущего. Каждому политическ‹ому› творцу необходимы скептицизм по отношению к фактам и доверие по отношению к людям: и то, и др‹угое› заставляет выявлять события и явления свой истинный лик.
Социализм является явлением отрицательным, потому что для направления настоящего он недостаточно практичен, а для выявления будущего его идеал слишком мелок.
В настоящем он ограничивает свою роль справедливым распределением плодов производства, не заботясь ни о практичном, ни о моральном упорядочении его.
В будущем он ставит неприглядный и легко достижимый идеал сытого и комфортабельно обставленного человека.
Это делает социалистов избранными носителями того рабьего духа, который распространяют в мире демоны машин, которые, подобно всякой силе, данной в руки человеку, стремятся не работать на него, а стать его господами.
Россия знала политич‹ескую› опасность всегда с востока и никогда с запада. С вос‹тока› она себя защищала и, защищая, завоевывала, – по мере того, как восточные колоссы, ей грозившие, сами начинали разлагаться. Завоевывая на востоке, она сама вносила в завоеванные области сравнительный порядок. Между тем, с запада, то есть от скандинавско-германских племен, она сама получала порядок, добровольно принимая и прося даже о внутренн‹их› захватах. Для герм‹анского› племени так же естественно распространяться на восток за счет России, как России естественно распространяться на восток за счет обломков великих мусульманских и монгольских царств.
И в том, и в др‹угом› случае завоевание облегчалось соблазном относительного порядка. Европейская Россия явл‹ялась› естественной областью германской колонизации, как сфера наименьшего сопротивления, в том узком международном корсете, который сдавил Срединную Империю, Поэтому для Германии необходимее всего было раздробить внутренн‹ее› имперское единство России, которое, само будучи германского типа и характера, тем не менее мешало и грозило герм‹анским› планам и самому бытию Германии.
Счастье вовсе не должно являться высшей целью человека на земле. Утверждение Кропоткина о том, что высшим законом явл‹яется› развитие человечества от менее счастливого существования к более счастливому – неверен. Несчастие явл‹яется› основным побудителем к каждому поступательному движению. Счастье, благосостояние, удовлетворенность приостанавливают всякое развитие, в физическом мире и в духовном – это смерть, начало распада. Я не могу пожелать человеку счастья. Я бы заменил понятие счастия духовным равновесием, покрывающим собою все противоречия и ущербы мира материального. Социальный рай на земле находится в полном противоречии с «царством Божьим внутри нас».
Россия и Австрия, как 2 самых больших конгломерата национальностей в Европе, имеют одну и ту же судьбу: в обоих случаях ряд народностей, не имеющих ничего общего между собой, был сплавлен одной и той же опасностью: угрозой Турецкой империи. Московское собиранье земель было обусловлено татарск‹ой› опасностью. Фактически турецкая угроза возникла в тот самый момент, когда татарская перестала тяготеть (Иоанн III) над самостоятельным бытием России. Имперский период и огромный рост территории обусловлен опасностью турецкой: она вызывает тяготение к России и добровольную самоотдачу ей и Украины, и Грузии, и Армении. С момента полного уничтожения Турецкой империи, как угрозы мусульманского Востока, обе эти империи – и Австрия, и Россия теряют исторический смысл и им грозит распадение на основные национальности. Поэтому, как только становится очевидно, что Турция кончается, сейчас же начинается процесс сепаратизма и именно в тех областях, кот‹орые› были спаяны не завоеванием, а общей опасностью: в Малороссии, в Грузии, в Армении.
Русск‹ая› революция подозрительно схожа с грандиозной германской провокацией, настолько она соответствует интересам и планам Германии, настолько в факте ее совершения заключается спасение Германии от железн‹ого› кольца, которым она уже была окружена. Впоследствии мы узнаем, насколько реально действовала Германия в организации русской смуты. Но уже теперь совершенно ясно, что в мышеловке, куда мы попали, приманкой были положены герм‹анской› политикой свержение старого режима, гражд‹анская› свобода и социальный строй. И они знали, что мы не можем не пойти на этот кусок сала, что для нас наши внутр‹енние› немцы ненавистнее, чем далекие немцы внешние, окруженные ореолом науки для интеллигенции, и ‹ореолом› социал-демократии для рабочих. Мы были и останемся рабами Германии, с тою выгодой, что после войны наше внутр‹еннее› рабство станет рабством внешним и наша внутр‹енняя› политич‹еская› борьба превратится в борьбу за политическ‹ую› независимость.
Государство строится отказом от личных страстей и инстинктов, то есть самоотречением и самопожертвованием. Всякий эгоизм ведет не к закреплению общественности, а к ее разрушению.
Для того, чтобы личность не погасла, в массе возникает индивидуализм. Но для того, чтобы индивидуализм не принял форм чисто разрушительных (анархических), он должен быть просветлен законом жертвы: в этом возможности христиан‹ского› государства. Самопожертвование – вот фундамент, на котором может строиться общественность, и качество, которым должен обладать каждый призванный к управлению или к представительству. Между тем, в совр‹еменном› парламентском строе система подбора обществ‹енных› деятелей строится как раз на обратном: на выживаньи приспособленнейшего, эгоистичнейшего. Доступ к обществ‹енным› должностям должен быть обусловлен возрастающим рядом обетов и отречений, подобных монашеским.
О Граде Господнем
С точки зр‹ения› Града Господня, и буржуазия, и пролетариат – едино, т. к. основано на том же идеале благополучия и комфорта, т. е. на эгоизме.
В общежитии силой сцепления и строительства обладает самоотреченность, только то, что делается для других, без мысли о самом себе и без ожидания награды. «Здоровый эгоизм», личный и классовый, на котором строится весь современн‹ый› строй (и капиталистический, и социалистический), это яд, разлагающий единение и свободу.
Строй ГРАДА ГОСПОДНЯ будет заключаться в том, что каждый будет работать на других безо всякой мысли об оплате, а всё нужное для себя будет получать от других в виде милостыни. Всё будет благодеянием и милостыней. В основе экономическ‹ого› строя будет лежать не пролетариат, а нищенство. Нищенство будет только моральным, а не экономическим, потому что тогда и машины, и промышленность будут на благо, а не на зло человечеству.
То, что получаешь от одного, отдай сторицей, но никогда – тому, от кого получил, а всегда другому. Только тогда ни одно доброе дело не пропадет для человечества, а будет расти неудержимо, как лавина. Только тогда добро получит ту наступательную силу, которая в нашей культуре явл‹яется› исключительной привилегией зла.
На вратах нашей эпохи написано:
«Добро отдай за меру мерой,
А злом за зло отдай без мер».
Чтобы возможно было жить, надо переставить эти понятия, то есть признать злом 2 краеугольных камня нашей порядочности: благодарность и возвращение долгов.
Многие понятия, популярные в нашей культуре, как идеалы, – Справедливость, Равенство, Благодарность – имеют моральную ценность лишь постольку, поскольку они явл‹яются› по ученью любви. Взятые же как самодовлеющий идеал, они становятся источником всяческих заблуждений и социальной отравой.
Равенство со стороны духовно высшего к низшему – прекрасно и необходимо, но идея равенства в сознании низшего по отношению к высшему – источник всяческого зла, т. к. ведет к равнению по ничтожнейшему и ограниченнейшему.
Справедливость, как миг, как порыв любви, как мятеж против беззакония, – прекрасна, как акт (не как последствия). Справедливость судящая, наказывающая – зло. Нет закона, справедливого для двух людей, потому что моральные пути не совпадают и героический поступок одного явился бы преступлением для другого. Социальный закон только тогда хорош, когда он имеет в виду полезность, а не справедливость.
Благодарность, понимаемая, как возвратное чувство, обращенное к даятелю, – тупик, лишающий общество законных процентов добра.
В самые патетические моменты любви, когда человек чувствует, что он переживает моменты, единственные в мире, на самом деле он повторяет те же слова и те же жесты, что миллионы раз повторялись до него и повторяются ежеминутно. Это свойство всех стихийных и органических проявлений духа. В революции бывает то же, что и в любви. Мы льстим себя тем, что русск‹ая› революция непохожа на какие бы то ни было революции, бывшие до нее, а между тем, все ее жесты, все ее слова, все психологическ‹ие› ступени ее совпадают со всеми теми жестами, словами и псих‹ологическими› моментами, что переживали и будут переживать др‹угие› народы в минуты исторического оргазма.
Когда в наши дни берешь стихотворения Верхарна, посвящ‹енные› городу, толпе, мятежу, то кажется, что имеешь дело с изумительн‹ым› случаем поэтическ‹ого› провиденья. Между тем, на самом деле это лишь нормальное поэтическое обобщение, возведение своего опыта, чувства, переживания до широты общего закона. Поэтому же влюбленный берет книгу стихов и читает в ней повесть о самом себе.
Верхарн первый из поэтов подошел к пафосу толпы, к пафосу городских переживаний. И до него были поэты, воспевавшие революцию, но они говорили обычно лишь патетические слова по поводу, заслуга же Верхарна в том, что он первый дал не оду, а попытался зафиксировать состояние духа, брошенного в водоворот совр‹еменного› города, и расчленить основн‹ые› силы, образующие его лихорадочное бытие.
Верхарн – наблюдатель, производящий эксперимент над самим собой и дающий своим наблюдениям форму дифирамба.
Между человеком и Богом существует определенный экономическ‹ий› договор, находящийся в состоянии скрытой возможности, но немедленно приходящий в действие по первому требованию человека.
«Не заботьтесь о завтрашнем дне…» «И Господь небесный питает их»… «Просите и дастся Вам…»
Господь берет на себя устройство земных дел человека, пока он сам будет заниматься делами господними. И обещает исполнение всякой просьбы, к нему обращенной.
Переворачивая планы, последнее обещание сводится к моральному очищению, просветлению желаний и к приведению их в гармоничное согласие с планами Божьими, т. к. желание есть не что иное, как скрытая форма зрения на будущее, данная человеку.
Организация искусства
Революционные эпохи благоприятствуют формированию художественных темпераментов, но это плохое время для процветания искусства. Искусству нужна тишина, молчание, уединение. И в мирное время искусство развивается обычно вопреки обществ‹енным› условиям, сквозь упорную и косную толщу мещанства, осторожно прорастая своими тончайшими питательными волокнами. Вместе с др‹угими›, более устойчивыми обществ‹енными› нарастаниями, революция, конечно, рвет и эти нежные ткани.
Но опасность не в этом. В эти минуты общественность обыкновенно слишком охотно уступает искусству свои ходовые идеалы, а художники, доверчиво принимая их на веру, переносят в искусство слова и понятия, имеющие смысл и ценность в общественности, но в области искусства являющиеся и вредными, и лживыми.
Корень ошибки, лежит в том, что справедливое и полезное в области материального строительства жизни не полезно и не справедливо, когда переносится в область духовную. Равнозначащими в этих областях будут требования диаметрально противоположные, но отнюдь не тождественные.
Принцип равенства, вполне разумный в области правовой, может стать губительным, если его применять в области, где всё основано на устремлении к высочайшему и совершеннейшему, то есть, где всё основано ‹не› на демократизме, а аристократизме. Если для мира материального верен и необходим принцип демократизма, то для мира духовного настолько же необходим принцип аристократизма.
В моменты революций, когда совершается демократизация направлений и отправлений обществ‹енной› жизни, совершенно нормально говорить об аристократизации искусства. Напротив, принцип «демократизации» искусства, «общедоступности», «искусства для всех», вообще всякое проявление референдума большинства в искусстве представляют вопиющую бессмыслицу и находятся в полном противоречии с идеей революции, т. е. освобождения.
