Максимилиан Волошин
На белом камне
Но кто бы ни был бог этого еврея, ему не дождаться других поклонников, кроме гадалок, предсказательниц да разных обтрепанных торгашей, которые в морских портах обирают матросов. Самое большее, что в него уверуют несколько сотен рабов в предместьях больших городов».
И, возвращаясь к прерванному раньше разговору, Галлион говорит: «Если вы хотите узнать, кто будет наследником Зевса, то подумайте над словами поэта: „Супруга Юпитера родит сына более могучего, чем его отец“. И мне кажется, что власть над миром должна перейти к Геркулесу. Я с радостью ожидаю наступления царства Геркулеса. В своей земной жизни он выказал дух терпеливый и склонный к высоким помыслам. Он уничтожал чудовищ. Когда молния перейдет в его руки, он не допустит нового Калигулу безнаказанно править империей. С ним вместе воцарятся добродетель, старинная простота, мужество, невинность и мир. Вот мои предсказания!»
Когда Николай Ланжелье кончает свое чтение, то начинается разговор, в котором он выясняет на основании Деяний апостольских (гл. XVIII, ст. 12–18) и Тацита те исторические основы, на которых построен его рассказ. Эта часть книги очень интересна, потому что в ней Анатоль Франс дает вполне законченный анализ своей собственной работы и выясняет те приемы, которыми он проникал к разрешению вопроса, проходящего через все его произведения: как люди думали в другие эпохи. Ренан, говорит Николай Ланжелье, приводя, согласно Деяниям апостольским, этот замечательный диалог между Галлионом и святым Павлом, склонен видеть узость и легкомыслие в том равнодушии, с которым проконсул Галлион отнесся к еврею из Тарса. Ренану кажется, что Галлиону стоило только выслушать этого ковровых дел мастера для того, чтобы быть предупрежденным об той духовной революции, которая приготовлялась в мире, и проникнуть в секрет будущего человечества. Для Галлиона было невозможно говорить со святым Павлом, я даже не вижу, каким образом они могли бы обмениваться своими идеями. Павлу стоило большого труда объяснять свои идеи даже тем людям, которые жили и думали так же, как он. Ему никогда не случалось говорить с культурными людьми. Он был не в состоянии последовательно подготовить свою мысль, ни следовать за мыслью своего собеседника. Он не знал греческой науки точно так же, как Галлион не знал основных положений раввинов. В конце концов, может, был только один предмет, относительно которого он мог согласиться с проконсулом Ахайи, – это Нерон. Павел в ту эпоху едва ли уже знал что-либо о молодом сыне Агриппины; позже, узнавши, что Нерон предназначен к императорству, он сейчас же становится неронианцем. Он имел бесконечное уважение к властям, о чем и писал в послании к своим церквам. Галлиону его мысли могли бы показаться слишком примитивными, слишком общими местами, он бы их не мог одобрить целиком. Но если была какая-нибудь тема, о которой они могли говорить, то это, конечно, об управлении народами и власти императора. В наше время если какой-н‹и›б‹удь› европейский чиновник, как ген‹ерал›-губернатор Судана или как правитель Алжира, встречается с факиром, то их разговор волей-неволей сводится к очень небольшому количеству предметов. Беседа Павла и Галлиона имела очень много общего с беседой генерала Дезэ и его дервиша. После битвы при Пирамидах генерал Дезэ заехал в Гиргэх, чтобы познакомиться с старым дервишем, который пользовался среди арабов великой репутацией святости и учености. Он призвал его к себе, принял с большим почетом и сказал: «Почтенный старец, французы прибыли в Египет, чтобы принести ему справедливость и свободу!» – «Я знал это. по затмению солнца», – отвечал дервиш. «Какое отношение движение солнца может иметь к передвижению наших армий?» – «Затмение солнца производит архангел Гавриил, который становится перед солнцем, чтобы возвестить верующим те несчастья, которые им угрожают.» «Почтенный старец, ты совсем не знаешь истинной причины затмения, и я тебе ее сейчас объясню». И, взяв карандаш и клочок бумаги, он начал рисовать: «Пусть солнце будет А, В – луна, С – земля и т. д.».
