Максим Зимин
Тень Робеспьера
© М. Зимин, 2020
© Интернациональный Союз писателей, 2020
Часть 1. Барон
Глава 1
1
21 января 1793 года, Париж
По мощеной дороге стучали колеса берлины[1] в окружении нескольких кавалерийских эскадронов и отрядов национальной гвардии, державшей путь на Гревскую площадь. Хорошо снаряженные солдаты сопровождали короля из темного холодного Тампля на освещенную синевой лазурного неба площадь, где через несколько часов совершится казнь сверженного монарха по приговору Революционного трибунала.
Осунувшийся профиль Людовика XVI (или Луи Капета, как называют его парижане) изредка мелькал в окнах берлины – долгие и томительные месяцы изменили его, но он по-прежнему был узнаваем и близкими, и врагами.
Небрежно выбритое лицо осужденного выглянуло из-за шторки. Побитые скорбью глаза разглядывали опустевший Париж, город, который в минуты печали и ураганного веселья всегда сохранял живость.
Небо затягивало серой пеленой. Город погружался в скорбь.
В берлине перед королем сидел пожилой священник, тихо читавший псалмы, пытаясь скрасить последние мгновения короля умиротворением.
«Казнить… Казнить, но с отсрочкой!» – в памяти Людовика всплывали возгласы депутатов Конвента.
Но ни псалмы священника, ни стук копыт не могли отвлечь осужденного от тяжелых воспоминаний о расставании с семьей в Тампле. Казнь уже не казалась ему настолько страшной, как он представлял ее себе. Король просто смиренно ожидал своей участи.
Печальный эскорт медленно продолжал движение. На землю падали снежинки и ложились под грязные колеса берлины.
Вдруг в тишине раздались выстрелы, а следом истошные крики.
– За короля! Спасите короля! – кричал грубый мужской голос, затем послышалось еще несколько выстрелов.
Король вздрогнул. Звон клинков, лошадиное ржание смешались в единую песню схватки и заставили осужденного невольно молиться Господу. Нежданные спасители вселили в короля надежду.
– Бей их! Спасайте короля! – продолжал командовать неизвестный. – Стреляйте в кучера…
Звуки боя утихли. Король пытался понять, что произошло, но кавалеристы заслонили ему обзор жеребцами. Осужденному удалось разглядеть лишь несколько убитых мужчин.
Наступила тишина.
– Везите дальше! Более опасности нет! – приказал знакомый голос командира эскадрона, постукивая по крыше берлины.
Что это было? Чьи призывы раздавались на улице города? Неужели есть надежда на спасение трона? Увы, она растворилась, как облако в тумане.
Берлина выехала на площадь, забитую народом.
Возвышаясь над серой толпой, зловеще сверкало острое лезвие гильотины, державшееся на двух длинных деревянных опорах. Людовик в смятении спрятал лицо за шторкой и глубоко вдохнул. Священник в спешке продолжил молитву.
Настал момент истины. Вместо страха и гнева на проклятую судьбу Людовик неожиданно почувствовал завидное спокойствие. Он обратился к священнику:
– Прочитайте еще несколько строк, пожалуйста.
– Вы так спокойны, ваше величество, – поразился тот.
– Меня уже ничем не испугаешь, кажется, что я должен был умереть давно.
Берлина остановилась рядом с эшафотом. Солдат открыл дверцу и отошел.
Людовик, окинув толпу мрачным взором, ступил на площадь со спокойным лицом. Что творилось у него в душе, о чем он думал в последние минуты перед казнью – осталось с ним, не знал никто.
От ветра по телу пробежали мурашки.
– Даже солнце скрылось, оно как будто не желает видеть преступление, – прошептал себе Людовик.
Осужденный снял камзол и отдал священнику. Людовика одели в рубашку без воротника, чтобы ничто не помешало лезвию гильотины. Ветер усилился, волнуя небрежно постриженные тупыми ножницами волосы монарха. Он медленно поднялся по ступенькам на эшафот. На последней ступени на несколько секунд остановился, окинул взглядом толпу и последовал к палачам, стоявшим рядом с орудием казни. Одного из них, чьи предки издавна занимались этим ремеслом, звали Шарль Анри Сансон. Он и раздавал тихим, но грубым голосом указания троим помощникам.
Людовик снова повернулся к народу и закричал:
– Я умираю невиновным, но я прощаю врагам, а ты, несчастный народ…
Бой барабанов, послуживший сигналом для палача, прервал речь осужденного. Молодые помощники взяли Капета за локти и подвели к гильотине.
Он испытал невольный испуг перед орудием казни, но через секунду снова успокоился надеждой на спасение в ином мире.
Бесстрастный взгляд короля говорил о правоте перед судом, который отправил его на Гревскую площадь.
Помощники кожаными ремнями привязали Людовика к доске. Стянутые ремни причинили боль, и он поморщился. Помощники резко опустили доску с осужденным. У Людовика закружилась голова. Сансон с одним из подручных деревянными колодками закрепил шею осужденного.
Наступила последняя тягостная минута.
Сансон встал слева от короля и надавил на рычаг.
Сверкающее лезвие взлетело и отрубило Людовику голову.
Раздался пушечный выстрел, якобинцы[2] и их союзники ликовали. Люди свободно вздохнули, словно не следили затаив дыхание за казнью. Очевидцы невероятного зрелища удивленно переглядывались между собой.
За действом наблюдал одетый в черный плащ и шляпу гражданин со скорбным лицом. Крики радости якобинцев заставили его отвернуться от гильотины и протиснуться через бурный людской поток на пустую улицу.
Когда гражданин покинул пределы площади, гул и крики все еще отчетливо доносились до него, будто он так и не вышел из порочного круга.
– Теперь вся Европа поднимется на Францию… Слепцы, слепцы! – шептал он, выходя на улицу Сент-Оноре.
После выстрела из пушки на Гревской площади парижане высыпали на улицы, обсуждая казнь, поведение короля и его внезапную речь на эшафоте. Гражданин в черном плаще старался не вслушиваться в слова и не думать, чем обернется этот черный день для Франции. Он спокойно следовал в свой дом на улице Сент-Оноре, где жил с самого начала революции.
Переступив порог дома, он вздохнул с облегчением; гул и разговоры стихли за деревянной дверью. Снял плащ и шляпу, поправил серый камзол, пригладил на затылке черную косичку и сел за чистый письменный стол.
Дом гражданина Тюренна являлся образцом скромности. И свой наряд он подбирал так, чтобы выглядеть серым пятном среди багрового вихря революции. У гражданина Луи Тюренна была веская причина стать таким, ведь он – главный шеф неофициального полицейского бюро Робеспьера.
Несмотря на то что на его лице с орлиным носом и глубокими морщинами застыло выражение безразличия и некоторой холодности, душа его пребывала в смятении. Луи достал вино и чистый фужер, наполнил его наполовину и залпом осушил.
Нет, легче ему не стало, хмель на несколько минут снял напряжение, которое владело им уже очень давно.
В дверь постучали.
Луи убрал вино и фужер и крикнул:
– Открыто, гражданин!
В дом вошел молодой якобинец и подчиненный Тюренна Люсьен. На обветренном вытянутом, гладком лице показалась улыбка, адресованная угрюмому шефу полиции.
– Как славно лезвие упало! И именно на эту шею! – выпалил Люсьен.
– И правда, – согласился Луи, – это устройство сделали на совесть…
– К сожалению, сегодня никаких вестей нет.
– Так зачем же ты ко мне пришел?
– Не мои ноги, а указания Робеспьера велели тебя поднять. Он желает, чтобы ты вечером к нему заглянул.
«Робеспьер чем-то вновь обеспокоен, – подумал Луи, – он два года тревожит меня из-за самых разных событий. Лишь несколько случаев оказались ложными, но в таком буйстве легко потерять разум».
– Хорошо. Теперь все?
– Конечно, не смею задерживаться, доброго дня тебе, гражданин, – попрощался Люсьен.
Тюренн имел привычку после выпитого фужера перебирать в памяти главные эпизоды своей жизни. Он считал это полезным, потому что голове необходима зарядка. Он снова вспомнил, как познакомился с Максимилианом Робеспьером, который тогда был еще никому не известным аррасским депутатом.
В 1789 году, в душный майский вечер, Луи возвращался в Париж, куда стремились депутаты на первый созыв Генеральных штатов, в их числе был депутат из Арраса. Тогда король оставался королем, и народ верил в его непоколебимую честность. Робеспьер попался ему на дороге: у его экипажа сломалось колесо, и вместе с депутатами из Артуа он ждал любую помощь, главное – попасть в Париж. В этот момент и появился транспорт Тюренна.
– Бедные честные французы, запрыгивайте ко мне. К вечеру мы будем в Париже, а завтра – на страницах истории! – сказал им Тюренн. Так он и познакомился с будущим вождем якобинцев. После этой поездки они стали неразлучными друзьями и три года боролись с лицемерами и предателями, терпели унижения и насмешки братьев по оружию.
До 1789 года Луи Тюренн путешествовал. Он наслаждался высшим обществом в столицах великих держав, посещал театры, кутил, флиртовал с дамами. Идиллическая жизнь богатого человека разрушилась в годы войны за независимость в Северной Америке. Опьяненный военными подвигами американцев, Луи отправился навстречу приключениям.
Война послужила толчком к взрослению Тюренна, с отвращением наблюдавшего за ее последствиями. Орошенные багровыми ручьями поля, заваленные мертвецами, навсегда остались в памяти Луи.
После путешествия в Северную Америку Луи погрузился в серьезные думы о государственном управлении, экономике и философии. Кутежи и театры отошли на второй план. Интерес к политике затмил все развлечения.
Он наблюдал, как израненная кризисами Франция приближалась к роковой черте. Луи забыл о сне и еде, лишь бы принять участие в собрании Генеральных штатов. Именно это привело любознательного молодого человека в Париж, где решалось будущее государства.
2
Тюренн сохранил за собой привилегию посещать узников Тампля без сопровождения представителей Коммуны и не оставлять за собой записи о своих визитах.
Солнце клонилось к горизонту, придавая багровый оттенок лазурному небу.
Луи вдохнул и перешагнул порог главного двора Тампля. Здесь он увидел только караульных и нескольких офицеров, лично знавших гражданина Тюренна. Опустевший двор замка выглядел невзрачно: ни кустиков, ни деревьев, только голая земля, запорошенная снегом.
Один из пожилых офицеров отдал честь и вытянулся в ожидании указаний от гостя.
– Проведи меня к Марии-Антуанетте, гражданин, – распорядился Луи и последовал за офицером.
Он всматривался в широкую спину провожатого и болтающуюся саблю на его левом боку, стараясь не обращать внимания на холодную и удручающую атмосферу тюрьмы, некогда принадлежавшей родственнику короля, графу Орлеанскому. Охранник подошел к массивной деревянной двери и дал приказ караулу расступиться. Достал ключи, отпер дверь и молча махнул головой в сторону камеры, где содержалась королева.
Луи вошел в небольшое помещение с чувством скорби и сочувствия. В слабо освещенной каморке горели четыре свечки; в их неверном свете можно было разглядеть только уголок с кроватью. Повеяло холодом, который, казалось, проникал не только в руки и ноги, но и в душу. Кроме королевы и служанки, в камере находились дети Луи Капета – Шарль и Елизавета. Они смиренно сидели на одной постели и следили заплаканными глазками за гостем. Служанка подошла к нему и шепнула:
– Будьте милосердны, сегодня достаточно страданий. Она перенесла удар.
Луи кивнул и посмотрел в дальний угол камеры, в котором вырисовывался худенький силуэт женщины, стоявшей к Луи спиной. Он ждал. Она повернулась к нему и подошла вплотную. Луи поразился переменам: румянец исчез, она как бы побледнела, волосы поседели, что в принципе было почти ожидаемо после четырех лет нервных потрясений и страха.
Ее иссушенные слезами глаза всматривались в Луи, она словно пыталась что-то спросить, но последние события лишили несчастную женщину дара речи. Луи Тюренн взял инициативу в свои руки и начал разговор:
– Примите мои соболезнования, мадам, сейчас вам тяжело как никогда. Я пришел к вам с благой целью и скажу прямо: вам следует сидеть здесь настолько тихо, насколько это возможно. Ваша сдержанность делает большое дело: она спасает вас.
Королева приподняла брови:
– Вы хотите сказать, что головы моего мужа не хватило этому страшному народу?
Луи выдохнул:
– Роялисты считают, что вы будете следующей целью. Они попытаются вас спасти. Но мой вам совет: держитесь подальше от людей, которые сделают вам скорее зло, нежели благо для вас и Франции. Откуда у меня такие сведения? Я не последний человек во Франции. Ваши друзья кинулись спасать короля только потому, что его увозили на площадь.
Давление Луи усиливало напряжение королевы. Ее плечи задрожали.
– Но у меня нет желания сидеть здесь, пока народу вновь не потребуется королевская кровь. Я не могу позволить, чтобы меня и моих детей взяли эти грязные санкюлоты! – не выдержала королева, но, взяв себя в руки, продолжила в более спокойном тоне: – Я никогда не забуду сентябрьских убийств[3], как они на пике несли голову любимого мной человека[4]! Я вам верю! Верю как другу и благодетелю, но, кроме советов, от вас ждать еще чего-либо бессмысленно. Вы меркнете перед силой революции! Вы ее тень, но не ее поводырь.
– Вы правы, но не стоит меня недооценивать. Я помогу. Мне более нечем жертвовать. Я всё потерял, кроме жизни, – признался с горечью Луи.
– А ваш брат? Эжен? Вы про него забыли?!
– Ах, вы помните моего брата! Я его забыл. Он пропал после штурма Тюильри[5], думаю, что он погиб. В вашем дворце началась страшная резня, и те, кто выжил, покинули Францию.
– И вы после всего зверства служите якобинцам? – укорила Мария-Антуанетта.
– Да, но якобинцы ли это сделали? Тем более мой брат поднял на меня пистолет, когда я пытался его образумить. Но пусть это останется в прошлом, остановимся на настоящем. Вы должны помнить мой совет. Я не знаю, кто еще может вам облегчить заключение.
– Только свобода. Разве подобает человеку жить взаперти, будучи вольной птицей?
– Увы, теперь она в руках санкюлотов. Свобода – понятие субъективное. Каждый ее видит по-своему.
– Почему вы перешли на сторону Робеспьера? Вы же настоящий дворянин!
– Потому что я верю в республику, а монархия вырыла себе могилу. Тем более я стоял на стороне третьего сословия[6]. Знаете, я долго наблюдал, как монархия рушилась. Я видел, что единственным спасением для Франции будет перемена.
– Хорошо, это ваш выбор. Перемены – это хорошо. Но такие серьезные, что людям приходится расплачиваться жизнью?
– Не провоцируйте и не играйте с судьбой. Суда не будет еще долгое время. Но в случае чего даже не выглядывайте за решетку. Я желаю вам только добра. Подумайте о детях. После вашей смерти их отдадут на воспитание грубым мужланам. Их сделают такими же санкюлотами.
– Как же, за обычный взгляд уже голову рубят. А мои дети? Какие они хорошенькие! Я боюсь представить их в окружении этих мужланов. Взгляд больше говорит, чем речь оратора.
– Не будем спорить, но, заклинаю, не будьте безрассудной. Любое подозрение лишит вас детей, об этом шла речь в одном тесном кругу высоких лиц. Держите гнев при себе… Прощайте!
Тюренн покинул Тампль и вернулся на улицу Сент-Оноре, где шефа тайной полиции ожидал вождь якобинцев Максимилиан Робеспьер, прозванный в народе Неподкупным. Тяжелые мысли будоражили голову Луи, отчего каждый шаг отдавался в его голове болью. Все худшие воспоминания всплывали, как ясный утренний рассвет, и сжигали надежду на лучшие времена республики.
3
В тихой и душной каморке за скрипучим письменным столом Максимилиан Робеспьер писал речи для Конвента, где происходили главные стычки между политическими движениями – якобинцами и жирондистами[7]. Четыре года Робеспьер сражался пером и словом, но за невзрачной ораторской стороной Неподкупного стояли логика и сила пафоса, разрубающего гордиевы узлы жирондистов, ввергнувших страну в бессмысленную войну с Европой.
Робеспьер помнил, как, будучи восходящей звездой в политике, он терпел нападки от врагов и коллег. Все его предостережения и советы не воспринимались серьезно, легкомыслие и пьянящее чувство революции довели до войны с империями и собственным народом.
Когда наступило прозрение, Робеспьер стал значимой фигурой. Он предстал перед врагами в образе ферзя, способного нанести удар на любом участке шахматной доски. Каждый вечер Неподкупный корпел над речами, над каждым слогом, чтобы его доводы и мысли принимались депутатами за истину, от которой отступать не следует, иначе на них обрушится несчастье. Преданный республике, Робеспьер жертвовал здоровьем: осанка его напоминала крестьянский серп, лицо навечно обрело могильно-бледный оттенок, глаза утратили остроту. Неподкупный смирился с этим, чувствуя себя слепым псом, карающим врагов силой закона и жесткостью преданных республике санкюлотов.
В комнату вошла Элеонора, дочь хозяина дома Мориса Дюпле. Скорее даже не вошла, а влетела, как пушинка цветущим летом, когда теплый легкий ветерок гладит травинки и свежие листья.
– Максимилиан, – прошептала Элеонора, поглаживая опустившиеся плечи трибуна, – к тебе пришел Луи. Ты ждешь его?
Максимилиан оторвал взгляд от бумаг, чувствуя себя словно пробудившимся от долгого сна.
– Луи? – рассеянно спросил он и через секунду вспомнил свою просьбу. – Да, пусть войдет, и пусть нас никто не беспокоит, дорогая.
Луи вошел в скромные покои Неподкупного:
– Привет и братство!
– Садись, – раздраженно ответил Максимилиан, указывая на соседний стул.
– Что тебя беспокоит, гражданин? – недоумевал Луи, присаживаясь на соломенный стул.
– Ты меня спрашиваешь? Ты не слышал выстрелы у Тампля?
– Нет, у меня плохой слух, – пожаловался Тюренн.
– Жаль, на площади также не отреагировали. Короля пытались спасти!
– Кто именно?
– Рабочие, нанятые каким-то авантюристом. Только такая порода людей способна пойти на безрассудный шаг…
Робеспьер прервал свою речь, переводя дух. Тюренн заметил, как в последние дни Робеспьер все чаще лишался сил и голоса после жарких споров в Конвенте с жирондистами, отличающимися искусными и энергичными ораторами. Кроме Неподкупного, на трибуну взбирался Жан-Поль Марат, прозванный Другом народа. Слушая прерывистое дыхание Максимилиана, Тюренн медленно и тихо сказал ему:
– Все, что происходит вокруг Тампля, – секрет наших врагов, который я до сих пор не раскрыл.
– Что тут раскрывать? – прохрипел Неподкупный, вытирая шелковым платком пот с лица. – Они хотят похитить королеву!
– Знаю, но их неизвестен план, неясно, кто за этим стоит. Но должен признать, что он действует нахально и непредсказуемо, такие противники внушают страх.
Затем Тюренн подошел вплотную к Максимилиану и попросил:
– Пожалуйста, не трогайте королеву! Не позволяй себе стать палачом… Делай все, что в твоих силах: нападай на бриссотинцев, на своих, ищи предателей, но ее не трогайте!
Максимилиан с подозрением всмотрелся в глаза старого товарища и через минуту размышления ответил:
– Я не собираюсь ей вредить, но голос народа…
– Заглуши его!
– Не перебивай меня! – яростно велел Робеспьер и обронил платок. Тюренн замолчал. Максимилиан, успокоившись, продолжил: – Если народ закричит, то в Конвенте подхватят его волну, и тогда от меня будет мало толку.
– Но ты – первый человек во Франции!
– Во-первых, не для всех французов; во-вторых, я выступаю рупором народа, а не диктатором…
Глава 2
1
Кобленц – место, где роялисты прятались от революции. Около двадцати тысяч французов (дворяне, придворные, гвардейцы и простые солдаты) до конца соблюдали присягу королю. После казни короля погруженный в зимние сумерки город опустел.
В ясную зимнюю ночь в прусском замке роялисты скорбели о потере Людовика XVI. Принц Конде объявил траур, после чего удалился в свои покои. Вечером 29 января он впустил неизвестного человека.
Незнакомец скрывал лицо за черным платком и, стараясь не попадаться на глаза людям, шел медленно, подобно тени. Все действия доверенного лица принца оказались напрасны. Печаль притупила внимание офицеров и других эмигрантов, поэтому незнакомец прокрался к двери принца без лишнего внимания.
Он легонько постучал, ожидая ответа. Принц открыл дверь и пригласил незнакомца сесть напротив своей постели, на которой провел весь день. Незнакомец снял платок, обнажив гладкое молодое лицо.
– Вот и вы, барон де Бац! У вас есть для меня новость? Не думаю, что заинтересуете меня после своего провала, – принц бросил фразу в лицо гостя, как перчатку.
– Увы, сил было мало, и мы проиграли, – признался в поражении барон.
– Нет, Жан, – повысил голос Конде, – проиграли именно вы! Мы были вашими пешками и позволяли вам, несмотря на наше высокое положение, переставлять нас на шахматной доске.
Конде устало опустился на постель и потупил голову. Борьба с республикой обескровила его, хандра терзала душу в последний месяц.
Барон снял шляпу, плащ и сел напротив принца, успокаивая его:
– Вам следует беречь свои нервы. Король – не вся Франция! Нам не составит труда возложить корону на другую голову. Не всё так плохо, как кажется: Австрия и Пруссия ведут наступления по всей восточной границе, армия республиканцев терпит поражения, страдает от голода и морозов, а нам остается лишь помогать им, чтобы вернуть Франции былое величие.
Де Бац при удобном случае поднимал дух софизмами, но сам осознавал, что король пал благодаря своей слабости характера и нежеланию управлять страной.
– Что вы хотите делать теперь? – спросил Конде.
– Спасти королеву и сына покойного короля, ныне нового, некоронованного, монарха. Вы меня понимаете?
Несмотря на темноту в комнате, принц видел эйфорию в глазах Жана.
– Когда их вызволим, то все увидят, что якобинцы ни на что не способны, раз уж допустили побег важных заключенных. Тогда вера в них рухнет, и начнется анархия.
– Нет, анархия в Париже уже возникла с падением Бастилии, нам лишь остается закончить начатое. Рад, что вы меня поняли. Но вы так же обещали и с королем – и, как видите, якобинцы играют его головой на Гревской площади! – прорычал Конде.
– Но кто, кроме меня, осмелится влезть в пасть бешеного льва? Кто, кроме меня, обведет тайную полицию Робеспьера вокруг пальца?
– Но кто освободит королеву? – парировал Конде.
– Я попытаюсь вновь. Я не стыжусь своего поражения. Ведь ошибки прошлого дали мне новую идею и надежду на спасение. Мы попытаемся вызволить ее прямо из камеры, а не на подступах к эшафоту. У меня есть нужные люди как здесь, так и в Париже, даже в Тампле! У меня есть идеи и планы, связи, деньги, но мне нужна ваша помощь!
– Что я могу сделать? У меня только десять тысяч штыков и двадцать тысяч голодных ртов…
– Нет, вы должны повлиять на прусского герцога Брауншвейгского. Мне нужно, чтобы он заключил сепаратный мир с республиканским генералом Дюмурье, я верю, что генерал одумается и примет нашу сторону, он поможет нам спасти королеву.
– А мне донесли, что генерал в Париже, и ходят слухи, что он как раз занимается этим делом. Вам стоит объединиться с ним! – подхватил энтузиазм Конде, вставая с помятой постели.
– Слухи – ужасная вещь, недостойная моей чести, но присутствие веры в победу – великое оружие!
Принц подошел к барону и горячо обнял, шепча одно слово:
– Благодетель!
Через час после встречи барон позвал своего верного друга и помощника. На вид тому было лет пятьдесят. Глубокие морщины выделялись на лице, орлиный нос чем-то напоминал Цезаря.
Де Бац ввел его в курс дела.
– …значит, Эжен, – заканчивал речь барон, – сейчас же бери людей, деньги и несись на всех лошадях в Париж, поговори с генералом, но будь аккуратнее, слухи – дело гадкое и служат дьяволу, но не нам.
– Даже без Дюмурье мы попытаемся спасти нашего маленького короля и бедную королеву.
– Твой род Тюреннов прославился отвагой, Эжен, потому такую задачу я и доверил тебе и себе. С Богом! – обрадовался барон де Бац.