Максим Забелин
Штурм России

Он все хорошо обдумал. Менять только на рынках, понемногу, чтобы не привлекать внимание. Там, где ты никогда не появишься во второй раз. Ты будешь последним идиотом, если расплатишься им в супермаркете или ресторане! Все номера купюр известны и они только будут ждать момента, когда они всплывут. Все, что ты захочешь купить, покупай только за «чистые» деньги. Это все, дальше – да прибудет с тобой сила!

Конечно, совсем скоро им будут известно, что он в России, единственное, над чем они будут ломать головы, почему он поехал сюда, сюда, а не в Европу, не в Латинскую Америку, да мало ли, где можно укрыться от преследования?! Догадываться об этом мог только один человек. Это была единственная ниточка из его таллиннской юности.

Раньше они с ребятами ходили в старый клуб за Ратушной площадью послушать, как бренчит на гитаре под аккомпанемент безликого трио старый рокер по имени Томас. Он, казалось, никогда не выпускал гитару из рук. А потому, чтобы он не играл, создавалась ощущение, что музыка оживает, и все вокруг наполняется изысканной и сочной мелодией.

Однажды, еще до начала выступления, только усаживаясь на свой табурет и пытаясь попасть «джеком» в гнездо, он вмешался в спор двух студентов, которые даже под плотной пивной пеной продолжали семинарский спор. Касался он того, что они увидели в телескоп обсерватории. Один орал, что это была черная дыра, а другой, куда более проницательный, сообщал, что у телескопа был просто закрыт глазок. Томас прикрикнул на разошедшуюся молодежь. Густав находился рядом, и все прекрасно слышал.

– Если и есть на свете черная дыра, – сказал глухо рокер, – то она совсем не в космосе, а всего лишь за восточной границей. Кто из вас бывал в России? То-то, а я знаю эту страну не понаслышке. В ней исчезает и растворяется все, что вы только можете себе представить, деньги, люди, жизни… Мои лучшие годы тоже остались там.

И он рассказал историю, которая, буквально врезалась в память Густаву. 1982, жаркое лето. Всенародно любимая звезда Тынис Мяги дает единственный концерт в «России». Томас, в то время еще молодой и волосатый музыкант, играет на гитаре в модном ВИА «при звезде». Давка неимоверная, билеты продаются с рук в два-три раза дороже и все равно их рвут на части. Штатские с выправкой не в силах бороться со спекулянтами, которых успех Мяги окрыляет, и они перемещаются по толпе быстрее, чем мысли в голове генсека. В зале – фурор, после каждой второй песни овация, после каждой третьей пионеры дарят цветы. Одним словом, все так чинно, благородно! Однако на словах:

«Любовь нас выбира-а-а-ет!..» (Критик обличил меня в лжесвидетельстве – на самом деле эту песню исполнял Як Йола.)

годами выработанный распорядок эстрадных концертов дает сбой. Примерно из шестого ряда, не в силах сдержать обуревающие ее чувства, вскакивает плотная москвичка. Она кричит что-то совершенно необузданное, очевидно эротического характера, и бросается к сцене, по дороге теряя очки. Сквозь мигание цветных прожекторов Мяги видит быстро приближающуюся меломанку (фанатов тогда еще не было) и понимает, что заслушавшаяся полиция все равно не успеет на перехват. Он сжимается и инстинктивно ищет пути для отступления. А сколько шагов требуется всесоюзной звезде, чтобы юркнуть в суфлерное окошко? В 1982-м – ровно два. Однако в мигании прожекторов и густом глицериновом дыму близорукая дева не замечает обмана, и, выпустив вперед руки, жадно шарит по сторонам. Первое, что она находит, оказывается гитаристом ВИА Томасом Тримме, но для москвички это – долгожданный контакт с Мяги. Она валит щуплого музыканта на пол и пытается прильнуть к «волнующим губам». Гитара молкнет на Ля минор. Ударник от неожиданности берет синкопу и умолкает, а басист съезжает на пол-тона выше. Жуткий си-бемоль висит над залом ровно секунду, пока опытный звукооператор рывком не сводит мастер «Саундкрафта» на ноль. В зловещей тишине и рассеивающемся дыму как выстрел, раздается щелчок.

Фоторграф из 34-го ателье, Женя Свиягин, доставший билет по большому блату, безошибочно узнает в этом щелчке «Никон-700», с длиннофокусным объективом, который практически из любого жизненного события может сделать фотографию-конфетку повышенной четкости. Такую машину он видел только раз в жизни, во время короткой командировки в Болгарию, когда возле знаменитого памятника сытый американский журналист под чутким присмотром КГБ делал фото репортаж про подвиг неизвестного солдата Алеши.

В следующую секунду из-за кулис вылетает взвод молодого резерва УВД и гаснет свет, скрывая от зрителей оргию, творящуюся на сцене. По залу прокатывается волна удивленного ропота, и публика вдруг начинает мигрировать. В этой суматохе даже зорким «соколам Андропова» чрезвычайно трудно обнаружить автора исторического снимка, и он бесследно исчезает. У организаторов концерта по партийной линии становится плохо с сердцем. А в это время у пульта находчивый звукооператор толкает в магнитофон первую попавшуюся под руку кассету. Невероятно, но факт – это оказывается государственный гимн СССР! В торжественной темноте он гремит из динамиков так, что «верха» хрипят, а усилители «пикуют». Вся людская масса неожиданно замирает, и сидевшие вскакивают с мест. Соответствующие органы вдруг получают полутораминутную передышку, и когда последний аккорд молкнет, и в зале вспыхивает свет, уже ничто не напоминает о недавних событиях. Сцена пуста, и только микрофон слегка покачивается, повиснув на стойке – журавле. Публика, получая на выходе убедительные наставления, не болтать о произошедшем, расходится по домам.

На следующий день в программе «Время» невозмутимый Игорь Кириллов клеймит империалистическую прессу за искаженное изображение социалистической действительности, рассказывает об успехах в борьбе с тунеядцами и невероятных урожаях зерновых. О концерте Тыниса Мяги – ни слова. А за океаном, передовица «Нью-Йорк Таймс» выходит под заголовком «Империя зла погрязла в разврате!» (Критик, вычитывая это место, справедливо заметил, что в 82-м такого заголовка быть не могло, т.к. впервые термин «Империя зла» появился в NY Times только после трагедии с Южно-Корейским Боингом в 83-м.)

На фотографии – вывернувшийся из цепких рук меломанки, но при этом потерявший все пуговицы на рубашке музыкант со спущенными штанами, стоит на четвереньках. Сама виновница торжества близоруко и блаженно прильнула к его причинному месту.

Может, об этой истории никто и не узнал бы никогда, не будь у Томаса приятеля, эстонского еврея, который укатил за рубеж еще в первой волне, а уже после перестройки привез своему старому другу бережно сохраненную вырезку из «Таймс». (С нее таки катался со смеху весь Брайтон!) С тех пор она хранится у Томаса в рамке, и стоит на полке, в баре рядом с лучшими сотами спиртного.

Тынис Мяги больше никогда не давал концертов, эпизод с его участием вырезали даже из «Песни-82», а «Мелодия» изъяла из продажи весь тираж пластинок. Последний факт запомнил даже сам Густав, бывший в то время еще ребенком.

Этот случай возбудил в нем самое приятное настроение, которое только может случаться по утрам. Он слышал, как начали ездить лифты, как засуетились постояльцы этой уютной гостиницы, которым еще нужно было успеть на рынок, разложить на лотки помидоры, начинавшийся день не таил в себе никаких бед и тревог. И даже воспоминания о тяжелом и непонятном сне быстро рассеялись.

Молодой эстонский нувориш поднялся с кресла и отправился будить своего соседа. На его счет он давно уже все решил. После Владивостока их пути, конечно, разойдутся. Пусть остается там и сколько угодно духовно практикует. У самого Сирмана были свои планы, и наличие попутчика они теперь не предполагали. Впрочем, он все же чувствовал себя несколько обязанным – о, эта ужасная совесть! – перед финским пастором, и поэтому решил устроить для него и себя заодно праздничный обед.

V. Гид Федор.

«Мы подняли всех агентов в Москве и все без результата!

Сдается мне, что русские затеяли с нами опасную игру.

Нет сомнений, его спутник – подлый агент ФСБ.

Мы обязаны защитить честь страны и вернуть преступника!»

Полковник Янис Нульбе, первый заместитель руководителя

Департамента охранной полиции МВД КАПО.

Вера всегда творит чудеса с людьми. Это знают даже дети. Слепые прозревают и становятся снайперами, хромые встают на ноги и бьют чечетку, бесноватые затихают и впадают в спячку – успевай только утку менять. Таких уникальных случаев в архиве даже самой захудалой церквушки найдется не один и не два. А сколько передается народной молвой их уст в уста?! Жаль нельзя их проверить, а то наверняка, они, как архимедов рычаг, перевернули бы наше представление об окружающем мире.

Все эти истории были хорошо известны Гёйсе, но он никак не мог понять, почему его истинная вера накануне дала такую неприятную осечку. Конечно, из-за врожденной скромности он не мог назвать себя выдающимся проповедником, хотя, по сути, это так и было. И пусть он не провел всю свою жизнь в келье, задрав к верху зад и стукаясь лбом о холодный каменный пол, но зато прекрасно овладел ораторским искусством и мог, при случае, убедить даже вакхабита признать главенство финского бога Яхве. Его страстные речи срабатывали даже в самых, казалось, безнадежных случаях.

Так, однажды, и этим он поделился с Густавом, будучи еще подростком, он решил испытать, насколько сильна его вера. Темным вечером, когда луна впала в отчаянный надир, он отправился в самый опасный район города, где возле мрачного ночного клуба собирались заклепанные в кожу металлисты, чтобы на концертах рок групп предаться своим традиционным развлечениям – машпету и стэйдж-дайвингу. Гёйсе, холодея от ужаса, но все же непоколебимый в своем решении, присел за небольшим кустиком и стал дожидаться окончания концерта.

Часы пробили полночь, и разгоряченная толпа, как огнедышащая лава, готовая испепелить все на своем пути, вывалилась на улицу. Еще некоторое время обдолбленные металлисты громко спорили, чем бы им заняться сегодня. Жечь кресты вторую неделю подряд им уже надоело, шарахаться всю осеннюю ночь по кладбищу, взывая к мертвецам, было довольно прохладно, поэтому решили – просто подраться. Найти какого-нибудь случайного прохожего и по малейшему пустяковому поводу его побить.

И вот эта масса, человек пятнадцать, подавляя в своих рядах разброд и шатание, направилась в сторону неприметного кустика, стоявшего, по случаю, прямо у них на дороге. Не прошли они и десяти шагов, как пресловутый «случайный прохожий», призвав Господа в свидетели, самостоятельно вышел им навстречу.

От неожиданности передние ряды остановились, а задние налетели на них, отдавливая ноги и грязно ругаясь. Решимость, с которой этот одинокий безумец преградил им дорогу, озадачила и породила куда больше вопросов, чем ожидали их кулаки.

– Ты кто? – прорычал предводитель этой процессии, стараясь говорить басом, но,

по молодости лет, изо рта у него вырывался только шепелявый тенорок.

– Я пришел с миром, – заявил Гёйсе и сделал шаг навстречу, протягивая

предводителю руку. Вся публика в недоумении замерла, мысленно прокручивая варианты экзекуции, которая должна была произойти с секунды на секунду.

– Друзья мои, я задержу Вас ненадолго, всего на несколько минут, и потом вы

пойдете по своим, несомненно, важным делам. Но, сперва, ответьте мне на простой вопрос: вы любите получать подарки? – продолжил молодой Пюйкеннен спокойным и уверенным тоном, пожимая руки тем, кто стоял впереди. Они в свою очередь растерянно переглядывались. Нетрудно предположить, что такие сложные текстовые формы, в которые облачал свои мысли Гёйсе, были не совсем понятны металлистам, привыкшим говорить просто: Стоять, чуваки, есть базар, подарков хочите? Впрочем, идея получить подарок, прямо здесь, в темной подворотне, показалась им приемлемой.

– Я хочу подарков, чипсы и жвачку с пузырями! – сказал вдруг рокер справа,

настолько волосатый, что не видно было ни глаз, ни носа.

– Молчать! – крикнул главный, – Я первый! А что у тебя есть? – добавил он после

некоторой паузы. Слушатели приятно оживились, жвачку с пузырями хотелось всем.

– У меня есть подарок куда лучший. Его дали в свое время мне, и теперь я хочу им

поделиться с вами. Это – истинная вера, которую ниспослал нам великий национальный бог Яхве. Его нельзя увидеть, к нему нельзя прикоснуться, но он всегда с нами, он все видит, он совсем рядом! И даже сейчас, когда мы с вами разговариваем, он внимательно за нами наблюдает, – в этот момент, словно в подтверждение его слов, поднялся ветер, и громко зашумели листья на деревьях. Металлисты принялись испуганно озираться, пытаясь в черных ветвях и на соседних крышах разглядеть силуэт этого таинственного наблюдателя. Гёйсе между тем продолжал:

– Яхве каждый вечер записывает все, что он увидел за день, в свою большую тетрадь. В ней все страницы из чистого золота, а переплет усыпан алмазами. Если кто-то ведет себя плохо, например, мусорит на улице, или матерится нехорошими финскими словами, тогда он ставит напротив фамилии минус, а если кто-то ведет себя хорошо, верит в него и ходит на собрания в церковь, то он ставит плюс. И в конце жизни, когда человек прощается с этим миром, Яхве приходит к нему, садится рядом и считает все плюсы и минусы. Если хорошего больше – тогда тебе счастье, ты попадаешь в небесный Дворец, там много вкусной еды и тебе всегда везет в карты.

– А там есть электрогитара? – вдруг прервал его тот самый волосатый рокер.

– Конечно, там есть электрогитара. Она вся из чистого золота и струны у нее усыпаны алмазами, – поспешно ответил несколько сбитый с мысли Пюйкеннен.

Толпа одобрительно загудела. Наличие электрогитары в небесном Дворце было приятным сюрпризом, означавшим, что там вполне возможно проходили и рок-концерты, причем, наверняка, на них пускали бесплатно.

– Но если в тетради больше плохого, – продолжил Гёйсе, подняв вверх палец и повышая голос, – тогда Яхве сердится и бросает тебя в пруд, где плавает гигантская черепаха Гамба. Она глотает тебя и тебе уже никогда не выйти наружу! Внутри у нее так страшно, что невозможно описать! Там огонь и злые дикие звери, там некуда спрятаться и много таких ужасов, которых лучше и не знать!..

Гёйсе замолчал, стих ветер, и воцарилась зловещая тишина. Слышно было только, как испуганно дышат металлисты. Рассказ их совершенно протрезвил, каждый представлял себе нутро черепахи Гамба в меру своей распущенности, но возникающие картины в любом случае были пугающе ужасны.

– А можно нам тоже верить Яхве? – теперь уже робко и едва слышно промямлил предводитель золотой молодежи. Он обернулся к своим спутникам, и те с готовностью закивали.

– Да, вы можете начинать верить прямо сейчас, – осчастливил их Гёйсе, – а в субботу приходите к нам на собрание. Вот визитки, здесь адрес и время…

Таким был далеко не единственный, но очень характерный пример из духовной практики Гёйсе. Тем не менее, Густав заслушался и даже не заметил, как такси остановилось, и они оказались в старой части города.

Через несколько минут они уже размеренно двигались по Арбату в сопровождении маленького и юркого человечка, который без умолку стрекотал про достопримечательности этого исторического места. Половину из сказанного, они все равно не понимали, однако Гёйсе в начале пути сам потребовал, чтобы объяснение происходило исключительно по-русски. Таким образом, он старался активно восполнить пробел в своих знаниях, который накануне привел к исповедальному фиаско.

Гид Федор, как он назвался, протягивая свою горячую ладошку туристам, возник в их жизни, а так же в холле «Kuzminkee» около двух часов назад, после того, как они спустились из номера. Свежим и выспавшимся господам, один из которых, однако, был совсем невесел, хотелось совершить краткую экскурсию по городу – сегодня вечером им предстояло покинуть Москву и держать путь на Восток. А еще нужно было купить билеты, обменять деньги и как следует пообедать. Поэтому лучшего помощника, переводчика и экскурсовода, чем Федя, по словам администратора, к которой они обратились с этой просьбой, им было не найти. Гид обязался показать им самый большой и лакомый кусок Москвы в кратчайшее время и доставить их в целости и невредимости обратно, чтобы они успели забрать вещи и к шести вечера попасть в Шереметьево.

Первое, что сделал Федор, отвел проповедников в ближайшую подворотню, где они совершили один за другим две незаконные сделки с валютой. Гёйсе сначала запротестовал, утверждая, что «нужно ходить банк!», однако, после фразы гида «в банках всегда дурят», подтвержденной настойчивым согласием Густава, он все же покорился. Второй действующей стороной в процессе обмена, был уже знакомый гостиничный меняла, предложивший «самый выгодный в Москве курс», и наваривший на этом деле около 10 евро от Густава и пятерку от Гёйсе. Как говорится, ловкость рук и никакого мошенства! Затем Гид Федор, довольный объемом наличности, покоившейся в иноземных кошельках, свистнул такси, и они рванули за впечатлениями.

И вот, теперь они на Арбате, среди десятков непризнанных Брюсовых, непòнятых Цоев, и неудавшихся Куклачевых с маленькими и злыми собачками, вынужденными проводить бòльшую часть своей жизни на задних лапах со шляпой в зубах. Словом, гости столицы принадлежали в этот день к числу почтенной публики, ради которой весь этот сыр бор и был когда-то затеян. Пройдясь по брусчатой мостовой, и вдоволь напитавшись впечатлениями, они вдруг вспомнили о хлебе насущном и, к сияющей радости гида, выразили желание пообедать. К этому моменту на голове Гёйсе красовалась солдатская шапка с кокардой, в одной руке он, к собственному удивлению, держал клетку с сонной подержанной канарейкой, а под мышкой другой – 30 минут ожидания, но, в конце концов – довольно удачный портрет самого себя с блуждающей улыбкой и подслеповатым взглядом.

Густав, и это было втройне удивительно, остался практически при своих деньгах, оплатив только трюк одного бесстрашного факира, который, совершая годами выверенный фокус с превращением шелковой ленты в ползучего гада, был неприятно удивлен, когда вместо привычного ужика Сёмы в руках у него вдруг оказалась совершенно незнакомая змея. Искренне вскрикнув «Ой!», факир отбросил змею на мостовую, где она тут же изогнулась и зловеще зашипела. Публика бросилась врассыпную, а факир, отойдя от шока, стал в трехэтажных выражениях поминать своих приятелей, которые сыграли с ним такую злую шутку. При этом он обернул руку в полиэтиленовый пакет и, подойдя к змее, ухватил ее прямо за морду. Густав, уже встречавший в своей жизни такое обращение к опасным пресмыкающимся и действительно впечатленный его бесстрашием, сделал шаг вперед и опустил в шапку денежную купюру.

После таких событий действительно стоило подкрепиться. Федор, на поверку оказавшийся тонким знатоком национальной кухни, уверенной рысью поскакал вперед, указывая едва поспевающим туристам дорогу. Они спешно прошли пару кварталов, пересекли оживленную улицу, и вскоре очутились в узком проулке с двойным труднопроизносимым названием. Здесь они под звуки немеркнущей с годами русской народной песни

«Как-то шли на дело я и Рабинович,

Но зашли в шикарный ресторант…»,

проникли в довольно уютный зал небольшого, но «очень приличного», по словам Федора, кафе. Благо, таких «рабиновичей» с бритыми затылками и синими наколками на толстых бицепсах здесь оказалось не более половины зала, поэтому Густав и Гёйсе, опасливо оглядываясь, разместились за столиком в самом дальнем углу, а вместе с ними присел и уставший гид. Финн поставил канарейку на соседний стул, а сверху положил свой портрет, с шапкой он на всякий случай решил не расставаться.

Вышколенный официант в косоворотке прибыл незамедлительно и протянул всем троим меню. Это, видимо, был действительно традиционный ресторан, известный лишь узкому кругу лиц, так как даже листы меню были отпечатаны ижицей, которую не каждый-то русский прочтет, не то, что растерявшиеся проповедники! Однако, не желая показаться беспомощными, наши друзья наугад с умным видом тыкали в замысловатые названия, пытаясь угадать по удивленному лицу официанта, что же именно они заказали. Гид Федор справился с задачей куда быстрее и проворнее, и через некоторое время перед ними оказались:

Селедка в масле с кольцами лука, запеченная тыква и стакан молока – перед Густавом.

Постная тюря, бутылка мутного самогона 0,7 л и бублик «московский» – перед Гёйсе.

Икра белужья особого посола, салат мясной по-полежаевски, пельмени ручной лепки в глиняном горшочке, молодой цыпленок в винном соусе, нежная нерка под маринадом, шашлычки пикантные «Ассорти», душистый отварной картофель, водка «Столичная» 200 г., водка «Русская» 300 г., бокал свежевыжатого яблочного сока, домашний ржаной хлеб, блины и мед – перед Федей.

Трапеза началась. Густав подцепил лук, стряхнул с него каплю масла и, морщась, стал жевать. Гёйсе набрал в деревянную ложку тюрю и теперь напряженно ее обнюхивал. Федя трескал за обе щеки, обильно запивая все содержимым обоих графинов. Через десять минут, когда в графинах иссякло, он, раздобревший и с горящими щеками, любезно согласился обменять бутылку Гёйсе на что-нибудь из своих припасов. Густав и Гёйсе, все еще испытывая культурный шок, молча принялись за еду.

Вскоре гид основательно набрался, его лицо осунулось и приняло обычное одутловатое выражение, как будто вместе с водкой он впитал в свой организм еще и лишнюю Х-хромосому. Несомненным было только то, что все его прочие, в основном скрытые, таланты исчезали и меркли перед одним – умением стремительно нажраться за чужой счет.

– Я хочу предложить тост за друзей, которых мы обретаем…– наконец решился Густав, приподнимая рюмку с щедро налитым Федей самогоном. Гёйсе все так же боязливо поднес свою стопку к носу и принюхался.

– Ура, – хрюкнул гид и, в лучших традициях, опустился лицом в салат. Густав брезгливо отер со своего рукава брызги майонеза:

– И которых мы теряем, – добавил он и залпом выпил.

Самогон обжег горло и расцвел внутри горячим цветком. Пюйкеннен закашлялся и страшно скривился, но так же проглотил зелье. Спустя еще несколько минут они уже хохотали, живо обсуждая свое путешествие. И даже канарейка пару раз звонко чирикнула, поддавшись минутной слабости и вызвав у Гёйсе бурю восторга. Все столики как будто заволокло туманом, и они по ненадобности растворились в нем. Остались только два разгоряченных иностранца, самогон, великолепные кушанья, да изредка бормочущий гид. До вечера было еще довольно далеко, и они решили подольше посидеть в этом приветливом русском кафе. Но веселье их продолжалось недолго. Из тумана вдруг возник официант и достаточно резко попросил их успокоится, а потом наклонился и вполголоса сообщил:

– Господа, вот счет, оплатите, пожалуйста, и лучше уходите скорее, а то братва уже начинает нервничать.

В центре зала и вправду возникло движение совсем не миролюбивого характера, и когда Сирманн отсчитывал последние купюры, за соседним столом уже сидели два громадных детины, сверкая золотыми зубами и, как пел один знаток таких ситуаций, «кося лиловым глазом». Туристы быстро поднялись и, бросив Федю на произвол судьбы, – хотя мало кто сомневался, что с ним будет все в порядке – с портретом и канарейкой поспешили на улицу. Здесь они остановились, чтобы перевести дух, повернулись друг к другу, и после короткой паузы вновь расхохотались.

– Я думать нас убивать, – сквозь смех сообщил Гёйсе.

– Если бы нас убили, на могилу нужно было бы поставить вот этот портрет, – и Густав ткнул пальцем в изображение, которое в новом свете им обоим показалось очень смешным.

– А птичка сади рядом петь траурный песня, – и они вновь зашлись в приступе смеха.

В этот момент раздался довольно громкий и неожиданный звук. Приятели замолчали. Густав удивленно вскинул глаза на финна, который вдруг поставил клетку на землю и озабоченно полез во внутренний карман куртки. Звук повторился, и Пюйкеннен извлек из кармана сотовый телефон. Нажав на клавишу, он глазами извинился перед своим собеседником, и, сдвинув шапку на бок, что-то быстро сказал в трубку. По изменившемуся лицу Гёйсе было понятно, что звонок был важный и не требующий отлагательства. Он отошел на несколько шагов от Густава, повернулся спиной и стал что-то очень быстро вполголоса объяснять звонившему:

– Скоро, скоро! – расслышал последние слова Густав.

Он немного протрезвел и теперь благодарил судьбу за то, что под действием крепкого самогона там, в зале ресторана, чуть было не рассказал Гёйсе – случайному человеку, которого сам знал без году неделя, о своем секрете, укрытом в далеком финском чемодане. Смешно, однако всего пару минут назад он даже собирался пересмотреть свои планы и в дальнейшем, возможно, даже субсидировать его миссионерство. Теперь, на свежем воздухе, у него на секунду возникло ощущение, что Гёйсе как-то сам так искусно подвел к этому разговор, что если бы не подошедший официант, то он бы точно раскололся! «Да, нет, глупые подозрения, – одернул себя Сирманн, – опять начинают мерещиться скелеты в шкафу. Все в порядке». И он вновь рассеяно улыбнулся, глядя, как его знакомый, закончив разговор, повернулся и ободряюще кивнул:

– Звонит… Звонил майн друг, – и он вновь указал на значок на груди, – говори, ты быть Владивосток? Я – скоро. Друг от Эстония. Учи Библия!

– Гёйсе, дело в том… – начал Густав…

– Ei! (Нет! фин./) Надо бистро, – озабоченно прервал его проповедник, пряча трубку и поглядывая на часы, – Фиодор спи, ми don`t know, where to go (не знаем, куда идти /англ./).

– Туда я возвращаться не буду, – указал Густав на дверь ресторана, – Мы доедем сами. Мне кажется, все таксисты знают, где наша гостиница.

– О`кей, – кивнул Пюйкеннен и, подхватив клетку с канарейкой, быстрым шагом направился к дороге. Густав вздохнул и пошел следом.

Он не знал, как ему теперь избавиться от проповедника. В его душе смешались чувства. С одной стороны, он готов был подозревать кого угодно – настолько сильно опасался за свой пакет. И в этом смысле друзья ему были не нужны. Но с другой стороны, этот добродушный финский парень, слегка неуклюжий, но искренний и, казалось, такой честный во всем, разве мог не вызывать симпатию? Кого он еще узнает в этой большой и чужой стране, кому еще сможет здесь доверять? Не случится ли так, что сейчас он избавится от лучшего друга и останется совсем один? Выбор было сделать нелегко. С такими тяжелыми мыслями он вышел вслед за Пюйкенненом на тротуар, где тот, вытянув руку с перепуганной канарейкой на проезжую часть, пятился по краю бордюра, пытаясь остановить автомобиль.

Вскоре ему это удалось, и у обочины со скрипом притормозил небольшой и экономичный вестник урбанизации – трехдверная Ока. Пока водитель, солидных размеров лысый дядька, навалился на пассажирское сиденье и открывал окно, Густав уже был рядом. Подав Гёйсе сигнал глазами – договариваться буду я – он постарался, как можно чище, по-русски произнести.

– Нам нужно в авиакассы, а потом в гостиницу… Кузминка.

– Шо, не местные шо-ли, – пропел дядька, – ну сидайте быстрее, а то здесь рядом ГАИ вместе с ГИБДД працюе.

Густав запрыгнул назад, через наклоненное дядькой сиденье, а Гёйсе передал ему свои арбатские сувениры и сам сел впереди.

– Только, – попросил Сирманн, едва они тронулись, – пожалуйста, поскорее.

– Да тут ехать трошки, – успокоил его дядька.

Однако, как и следовало ожидать, набивая цену своим услугам, он попер в объезд. Направо, налево, дорога длинная, а деньги капают. Внутри салона было душно, несмотря на то, что Пюйкеннен не стал закрывать свое окно до конца. Нудно трещало радио, изрыгая лучшее в русской поп-культуре. Густава постоянно качало, головой он упирался в потолок, в один бок ему давила клетка с канарейкой, а другим боком он боялся помять творение художественного искусства. Гёйсе глазел по сторонам, и вдруг из его уст вырвался восхищенный возглас: из-за поворота показались огромные купола Храма Христа Спасителя. Когда машина поравнялась с ним, финн схватил водителя за руку и тот послушно остановился.

– Брат Густав, – Гёйсе обернулся назад и шарил рукой по карманам куртки, – ты ехай, buy билет, самольет. Then you`ll come back (Потом ты вернешься, /англ./). Я – смотреть болшой церква. Это – мой паспòрт, – добавил он, отыскав, наконец, свои документы.

– Но… может, ты это сделаешь потом?

– Потом не быть времен!

– Да тут недалече, зараз обернемся, – вдруг вмешался дядька. Разъезды, возвраты,

ожидания давали ему право накинуть сверху еще несколько сотен, а, может, и… тыщу, и он зажмурился от удовольствия.

Таким образом, несмотря на возражения, Гёйсе отправился знакомиться со своим главным конкурентом в борьбе за местную паству – Русской православной церковью. Ну а Сирман с двумя паспортами, зажатый на заднем сиденье между клеткой и портретом, катил к ближайшим авиакассам. Они оказались на редкость далеко. Дядька колесил по городу самозабвенно, делая немыслимые зигзаги. Он распознал в пассажирах иностранцев, и теперь мечтал о том, что его карман, возможно, пополнится валютой. Порой Густаву казалось, что они едут по другой стороне улицы, на которой уже бывали чуть раньше. Он уже собрался сообщить об этом дядьке, как тот прижался к обочине и выдохнул:

– Ну, приихалы, ты ступай, а я тут обожду.

Густав выглянул в окно и действительно увидел крыльцо с покосившейся дверью, над которой висел плакат с выгоревшими буквами «Авиакассы». Войдя внутрь, он сверился с часами, висевшими по четырем углам комнаты. Нью-Йорк только-только продрал глаза, в Лондоне время к обеду, а Москве стрелки уже перевалили за полдень. На четвертые часы он не глянул, так как сообразил – времени у них, на самом деле, оставалось не так много, часа полтора, два от силы, и он спешно прошел к столику, за которым стригла ногти необузданного вида девица. Напротив, опершись на тумбу локтем сидел разморенный охранник, его взгляд скользнул по посетителю и вернулся к привычному ежедневному созерцанию декольте кассира.

Голова Густава после спиртного, а может, и после гонок по Москве в микромобиле, неприятно гудела. Поэтому он, отводя глаза от налакированного взглядами охранника выреза, присел на край стула и произнес:

– Два билета во Владивосток, на сегодняшний рейс.

– Сегодня два рейса, номер 1 из Домодедово и 725 из Шереметьево.

– Шереметьево, – уточнил Густав и протянул паспорта.

– В Шереметьево билетов нет, – дерзко ответила девица, при этом, даже не прекращая заниматься ногтями.