Максим Семеляк
Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования
Егор с его комплексом подпольщика стал одержим идеей, что его «хотят сделать частью попса». В том же 1990 году он предупреждал, что собирается уехать в леса и, скорее всего, не будет заниматься рок-музыкой вовсе. Я думаю, он сам чувствовал, что этого недостаточно: подобный отказ выглядел скорее капризом, нежели очередным шажком за горизонт. Можно прекратить гастролировать, можно распустить «Гражданскую оборону», можно, наконец, назвать новый проект непредставимым словосочетанием «Егор и Опизденевшие», чтобы исчезнуть с медийных радаров, но, как говорится, все совсем не то.
Гитарист ГО Игорь «Джефф» Жевтун вспоминает: «К тому времени вокруг нас уже сложился некий стереотип. Мы выходили на сцену, и везде одно и то же – сразу повальный слом первых трех рядов кресел, толпа орет и прочее непотребство. Это все довольно неприятные на самом деле моменты, и мы в конце концов устали. Нам хотелось, чтоб у концерта была какая-то драматургия, интрига. В итоге сели в Омске и решили, что на время прекратим играть. Ну то есть как прекратим. Я как-то зарубился, проявил меркантильность и посчитал: в 1990 году мы три концерта дали в электричестве, а при этом сам Егор сыграл пятнадцать акустических сольников».
Дело, впрочем, было не столько в сломанных креслах. Сама музыка на глазах переставала быть синонимом прямого действия – к которому Летов успел привыкнуть во времена преследований со стороны КГБ и принудительного лечения образца 1986 года. Для того чтобы вернуть ей привычную силу, нужно было, по его понятиям, «либо выскочить из этого потока, либо невиданным усилием воли обратить его течение в другую сторону».
Вышло и то, и другое сразу.
«Из этого потока» его выбросила смерть Янки в мае 1991 года.
Игорь «Джефф» Жевтун рассказывает: «У Кастанеды вычитали такой термин – „остановить мир“. Я тогда не очень понимал, что это такое, – да Егор и сам его, видимо, очень по-своему понимал. Мы в 1990 году отправились в поход на Урал вчетвером с ним, Янкой и Серегой Зеленским – и вот Егор хотел пойти остановить мир, Янке про это говорил неоднократно. У них с Янкой в походе произошел конфликт, который длился несколько месяцев. Но к Новому году они помирились, он извинялся за резкости свои и прочие поступки. Мрачных настроений у него тогда вообще особо не было, Урал на него в этом смысле повлиял. И уже казалось, что все приобретает какие-то новые формы и иные горизонты открываются. С начала 1991 года стали обсуждать запись нового альбома, а потом происходит эта история с Янкой».
Наталья Чумакова вспоминает: «Крышу снесло так, что ему оставалось либо туда же, за Янкой, либо прибиться куда-то – и этот „Русский прорыв“ для него стал спасительным ходом во многих отношениях».
Новое же течение потока было, в общем, почти предугаданным всей его мифопоэтической логикой. Он находился в поисках исторического высказывания, которое вновь превратило бы его музыку в руководство к действию и демонстрацию опыта. Возникла насущная необходимость в персональной политике, в пресловутом восстании ценностей против норм, которое чаще всего происходит под национально-романтической эгидой, особенно в подходящих обстоятельствах, а уж обстоятельства на дворе были благодарнее некуда.
Сезон 1992–1993 годов в столице отличался редкой мрачностью, порой казалось, что функционирует только метро: полдня ты проводишь под землей, а вторую половину – в московской наземной тьме. В этой тьме бродят бедные обескровленные люди, то есть классическая аудитория Егора – а иначе кому он адресовал все свои непосильные песенные задачи? Я как-то поневоле причислял себя к этой же аудитории: работал ночным сторожем, а по выходным с будущим писателем Данилкиным мы ходили на Тишинский рынок, отчаянно пытаясь продать какой-то домашний скарб – не то крышки от чайников, не то обломки радиатора. В богемных кругах тогда пошла столь же благодарная, сколь и нестерпимая мода на всевозможный дарксайд и различную правую, а проще говоря, нацистскую эзотерику. Мамлеев преподает в МГУ что-то древнеиндийское и выпускает статьи по веданте в академическом журнале «Вопросы философии», на лотках чуть не по всей Москве валяется сокращенный перевод «Утра Магов» Повеля и Бержье с портретом Гитлера, кетаминовое студенчество скрупулезно торчит на криптофашиствующем индастриале и дарк-фолке, кругом сплошные «Swastikas For Noddy» и прочие Sol Invictus да Radio Werewolf. Атмосферу можно примерно описать фразой из фильма Эрнста Любича «Быть или не быть»: «Мы любим петь, танцевать, ничто человеческое нам не чуждо, поужинаем сегодня вместе, и увидите: в конце вечера вы сами воскликнете: „Хайль Гитлер!“» В своей университетской компании мы выковали специальный термин – нацишизоидный алкосатанизм. И Летов нас тогда изрядно огрел своей крамольной софистикой – во многом потому, что в нем отражались весь ультимативный хаос и вся ересь той поры. Прочие рокеры с той или иной степенью наблюдательного спокойствия продолжили писать свои собственные истории, тогда как Летов вписался в чужую, именно что в поисках «глупее себя». Он выглядел и звучал не как наследник прошлых славных дел, а как человек, рассыпающийся во времени, ничего не контролирующий и находящийся на последней стадии восприимчивости.
Я думаю, что сам он, конечно, держал в голове яркий пример Лимонова, который в пятьдесят (!) лет тоже выскочил из потока и вернулся в ходуном ходящую Россию из блаженного Парижа сколачивать какую-то непонятную полутеррористическую организацию. Летов никогда не был в Париже, их и сравнивать странно – харьковского нарцисса и омского прометея, – однако их, несомненно, роднило одно ощущение, высказанное в «Эдичке»: «Я хочу не сидения на собраниях – а потом все расходятся по домам и утром спокойно идут на службу. Я хочу не расходиться. Мои интересы лежат где-то в области полурелигиозных коммунистических коммун и сект, вооруженных семей и полевозделывающих групп».
Летов определенно хотел не расходиться. Но на его сугубо рок-н-ролльном фронте НЕ расходиться после смерти Янки было немыслимо. Оставалась прямая дорога в полевозделывающие группы.
Художник Кирилл Кувырдин вспоминает: «Егор как-то приехал ко мне и спросил, не знаю ли я такого писателя Лимонова. А я тогда только прочел „глаголовского“ „Эдичку“, ну и с воодушевлением сообщил, что он очень крутой и типа, конечно, скорей беги знакомиться, как представится возможность. Это был, видимо, год 1991-й, потому что в 1990-м я семь месяцев просидел в тюрьме и от Летова я получал записки через адвоката».
Не стоит, наверное, списывать со счетов и классический rock’n’roll swindle: в те годы Летов пару раз спьяну деловито проговаривался, что вот, к примеру, если подружиться с Зюгановым, тот, скорее всего, даст коммунистических денег на необходимую звукозаписывающую аппаратуру. А необходимое для записи нашего героя, смею предположить, интересовало несколько больше, чем вся Россия с ее прорывами. Была неплохая история о том, как в октябре 1993 года, как раз в момент расстрела Дома Советов, Летов возвращается в Омск, а телефон в квартире разрывается от звонков: срочные новости с передовой, в Москве кровь рекой, патриотическая оппозиция разгромлена, революция под угрозой, нужно немедленно что-то предпринимать etc. В этот момент по телевизору начинается какой-то принципиальный футбольный матч, и Егор выдергивает телефон из розетки, чтоб впредь не отвлекали.
Как ни посмотреть, политическая активность, несомненно, развязывала ему руки. С одной стороны, под предлогом большого мятежа можно было смело возвращаться к концертной деятельности: в конце концов, лидеру «Гражданской обороны» к тому моменту не исполнилось и тридцати лет, синь-порох в глазу еще играл вовсю и хотелось выступать и действовать, вопреки обещаниям засесть в лесном скиту. С другой – переживания на тему якобы обступающего его со всех сторон «попса» и прочей коммерциализации резко потеряли свою актуальность: заветный вензель РНЕ отпугивал общественность значительно сильнее, чем слово «опизденевшие».
По большому счету, из заложника одной ситуации (антисоветский охальник с суицидальной повесткой) он превратился в заложника другой – более рискованной. Виной всему была его вечная тяга брать на себя повышенные обязательства и нежелание оставаться на платформе «для-нас-это-неважно-мы-играем-музыку», как было написано на заднике гребенщиковского винила «Равноденствие» в 1988 году.
Кроме того, Летов любил Маяковского – тот фигурирует в одной из лучших его песен «Самоотвод», не говоря уж про стишок из «Прыг-скока». Ему, очевидно, нравилась сама идея поэта на службе у новой революционной власти. В 1997 году после концерта в «Полигоне» он сообщит примерно следующее: я не то что наступил своей песне на горло, меня вообще как такового нет, но имеет смысл заниматься только теми вещами, которые больше, чем ты сам. Фактически это было отражением его собственной установки из прошлой жизни, только с другим знаком: «Партия – ум, честь и совесть эпохи, а нас нет, нас нет, нас нет». В отличие от Маяковского, его революция проиграла, не предоставив ему ничего, кроме вдохновенной ярости в адрес довольно абстрактного врага, так что обращение «Товарищ правительство» ему было адресовать некому.
Национал-большевизм в чем-то был очередной формой рок-н-ролльного суицида, на тему которого он теоретизировал в 1980-е годы. Убей себя в государстве.
Евгений Колесов рассуждает: «Тут, возможно, сыграли роль какие-то генетические обстоятельства, все же у него отец убежденный коммунист был, член партии и боец настоящий, я думаю, это подсознательно как-то влияло. Егор никогда не декларировал себя как христианина, но подход к жизни у него всегда был христианский, ну а коммунизм как социальная задумка ближе всего к христианским принципам. Кроме того, при всей своей склонности к одиночеству он человек очень общительный. Он считал своей обязанностью что-то внушать людям – в каком-то смысле это были проповеди. К своей славе, да и вообще всей этой музыкальной составляющей он относился не как к цели, а как к инструментам. Он часто говорил: я никакой не музыкант, я поэт, но сейчас стихи сами по себе ни до кого не дойдут, поэтому, чтобы меня услышали, я должен забраться на какую-то гору. В „Русский прорыв“ его привело обостренное чувство подавляемой справедливости, это никакой не перформанс был. А потом он понял, что этот путь не слишком эффективный. Издержки слишком большие: весь этот негатив и маргинализация, – именно поэтому он в результате и отошел от дел. Не думаю, что у них были какие-то противоречия с Лимоновым и Дугиным, просто поутихло сотрудничество. Но само расставание прошло относительно спокойно».
Я крайне мало интересовался деятельностью НБП, но наличие в ней Летова вынуждало меня находиться в курсе событий. Это было несложно – два моих товарища имели к партии самое непосредственное отношение: в значительной степени – Андрей Карагодин, а в полной и безоговорочной степени – Тарас Рабко, чьи приключения заслуживают отдельной книги, я бы сказал, двухтомника. Именно благодаря активности Тараса Летов и угодил в НБП. В 1993 году Рабко прочел его интервью в «Комсомольской правде», где Егор, среди прочего, нахваливал лимоновскую книгу «Дисциплинарный санаторий», которая частично была напечатана в «Глаголе» в 1992 году в томике под названием «Исчезновение варваров». Тарас вырезал интервью и послал письмом Лимонову в Париж, подчеркнув то обстоятельство, что именно такой человек с его ресурсом популярности в молодежных кругах и необходим партии. Лимонов, естественно, знать не знал ни о каком Летове, однако охотно согласился, присовокупив в письме, что он тоже написал песню и хочет записать ее совместно с «Гражданской обороной» (идея не получила воплощения).
Тарас раздобыл телефон Летова (у директора издательства «Палея» Николая Мишина), позвонил, Летов обрадовался повороту событий, они вступили в активную переписку, так все и завертелось.
Со слов Тараса, общение вождя и идола было несколько нервным. Лимонов летовскую музыку никогда в глубине души не жаловал, а кроме того, ревновал к чересчур наглядной популярности и щедрым росчеркам ГрОб в подъездах и на заборах. Будучи настоящим провинциальным советским активистом, Летов откровенно коробил чуть более рафинированную партийную верхушку. Он мог, например, начать хвалить какую-нибудь свежую статью Солженицына – что Лимонову было уж совсем поперек горла. Другой случай – вождь пишет воззвание о том, как должен выглядеть настоящий национал-большевик, Летов немедленно возражает, что человек волен одеваться как ему угодно и нет ни малейшей нужды в униформе. В 1995 году, когда в Питере была избирательная компания по выборам Дугина в Госдуму под лозунгом «И тайное станет явным», Летов при всех начал поучать Курехина, как именно надо делать революцию, – и все тогдашнее политбюро НБП тоже было несколько фраппировано. Несравненную Наталью Медведеву Егор и вовсе раздражал – по каким-то причинам она сочла его бесполым существом.
Все более-менее понимали необходимость участия «Гражданской обороны» в деле партстроительства, но в целом это был довольно случайный союз: Лимонов вообще не мыслил политтехнологическими категориями, будучи оперативником по характеру. В какой-то момент Лимонов выписал Летову партийный билет, что было больше похоже на сувенирную продукцию с автографом. Второй билет получил Рабко, третий – Дугин, а Летов вышел четвертым в списке, что оказалось для него несколько болезненно. Вообще, по словам Рабко, Летов стилистически был ближе «Трудовой России», и Анпилов понимал его музыку куда лучше, чем Лимонов, поэтому истинный панк-рок случился на памятном концерте 1 мая на грузовике на Воробьевых горах, среди отчаянных пенсионерок и прочего анпиловского электората. Кувырдин вспоминает: «Осенью 1993 года мы оказались на „Комсомольской“ – я, Колесов, Летов и Кузьма, – пили почему-то шампанское. Ну и как-то мы весело передвигались и в районе трех вокзалов встретили бомжа, который как-то хитро разговаривал, Летов, помню, очень повелся на его манеру изъясняться. Мы проследовали в сквер у гостиницы „Ленинград“ – где Колесов в итоге отснял сессию для „Музыки весны“, мы там вчетвером обнимаемся, – а потом пошли к Белому дому пешком, обсуждая по пути разные политические аспекты. Пришли, а там митинг – Анпилов Егора радушно представил. Людей-то было много, но Летова знали, мягко говоря, не все. Игорь Федорович, кажется, даже спел что-то, не помню, ну уж речь точно толкнул – короткую, но вполне зажигательную».
Но, в общем-то, главное, что я понял на основании донесений из штаба НБП, – это то, что выпивать с Летовым по партийной линии было исключительно весело и вольготно. Он всегда щедро накрывал поляну, никогда не зажимал деньги на пьянках, а все новые диски неизменно раздаривал. Немедленно захотелось с ним выпить, но для этого мне пришлось подождать пять лет.
Непрерывный фестиваль современного искусства – так изначально расшифровывался «Русский прорыв» (почти как непрерывный суицид). Приглашения на него назывались повестками. Первая акция должна была состояться 19 декабря 1993 года в ДК им. Горького – в «повестке» он был охарактеризован как «непотопляемый бастион нонконформизма». С выступлением в непотопляемом бастионе, однако, не сложилось. Журналист, кандидат исторических наук Андрей Карагодин вспоминает: «„Гражданская оборона“ приехала зимой 1993 года делать грандиозный концерт, который в итоге закончился грандиозным же кипешем в ДК Горького. Панки пытались туда прорваться и били стекла, в итоге кто-то вызвал ОМОН, все сбежали, а в заложниках на территории этого ДК осталась развешанная коллекция картин художника Вигилянского, все эти свастики с крылышками крутящиеся, портрет барона Унгерна и т. п. Концерт не состоялся, но музыканты остались в Москве и жили где-то в Измайлове. А „Арктогея“ – издательство Дугина – тогда сидела в 411-й комнате в „Советской России“, и вот я как-то прихожу в редакцию, а там Егор и Манагер в кожаных куртках. А я обычно покупал по дороге у метро „Савеловская“ пару-тройку бутылок пива „Афанасий“, и такие были еще гвидоны – сосиски в тесте. И помню, Егор так жадно посмотрел на пиво, а у нас была касса: мы как-никак продавали журнал „Элементы“ и книжку „Пути Абсолюта“, то есть какие-то деньги лежали в ящике стола. Ну и я так срисовал его взгляд, что в итоге взял из кассы деньги, и снова пошел к „Савеловской“, и купил целый пакет пива и этих гвидонов. Ну, естественно, разговоры о создании партии с участием сибирских рокеров тут же возобновились с новой силой. Дугин, как человек увлекающийся, мне потом говорит, мол, я в восторге, Егор – наш человек, только я, признаться, не слышал ни одной песни. На следующий день я иду в наш первый гуманитарный корпус МГУ, а там справа был ларек, где торговали кассетами Maxell, как сейчас помню. Я купил пять или шесть кассет Егора с вкладышами, распечатанными на принтере, и привез в редакцию. Я так понял, что музыка Дугину не очень понравилась – ну, он-то больше человек нью-вейва, Japan и все такое, – а вот тексты его зацепили. И как раз через некоторое время в „Русском взгляде“ Жени Додолева уже вышла дугинская статья „Работа в черном“, которая как раз и была результатом прослушивания незнакомого ему явления, – и там уже нигредо, Бодлер, символизм и все такое».
На исторической пресс-конференции (июнь 1994 года) триумвирата Лимонов – Дугин – Летов последний, в частности, заявил, что побеждают только те движения, которые попирают правила игры, в том числе и свои собственные. В сущности, старая романтическая установка, которую можно найти хоть во французской, хоть в американской мысли, но поскольку корни Летова во многом находятся в советской интеллигентской культуре, в данном случае логичнее будет вспомнить сентенцию академика Лихачева, который писал про возможность бунта против бунта. А в конечном итоге это все сводится к оригинальной летовской идее «антипохуизма», которую он расписал в вышеупомянутом историческом интервью про двести лет одиночества.
Теперь, спустя четверть века, я бы добавил к антипохуизму для общего понимания той ситуации еще пару терминов – артикуляцию и антагонизм. Эти понятия позаимствованы из разработанной в 1980-е годы (в книге «Гегемония и социалистическая стратегия», 1985) и окончательно созревшей к началу нулевых дискурсивной теории гегемонии Эрнесто Лакло и Шанталь Муфф.
Согласно идее Шанталь Муфф, политическое всегда предшествует общественному – а Летов как раз взялся утверждать примат политического (вместо того, что он раньше называл рок-музыкой). Политическое – некое фундаментальное измерение, представляющее собой совокупность самых разных социальных практик, направленных на изменение мира. Общества как такового не существует, потому что оно постоянно меняется, сохраняя при этом статус клубка противоречий. (Свою теорию общества Егор довольно исчерпывающе изложил в композиции «Винтовка – это праздник»: «Вижу, ширится, растет психоделическая армия». «Вижу, поднимается с колен моя родина» – сюда же.) Цель участника этих процессов – стать радикальным субъектом, связывающим реальность и миф. Что миф, что субъект постоянно обновляются. Летов как раз соотносил себя с эволюционирующим радикальным субъектом, ну и миф его тоже не стоял на месте – от «невыносимой легкости бытия» к «сносной тяжести небытия». Смысл радикального субъекта состоит не в упертости, как принято думать, но, наоборот, в регулярной изменчивости – так что за руку не схватишь и следов на снегу не найдешь, вы здесь, а я там, счастливо оставаться. Задача состояла в том, чтобы преображать реальность с помощью мифа – для чего и было придумано совместное с «Инструкцией по выживанию» и «Родиной» движение «Русский прорыв», а мифом, соответственно, служил тот самый ускользающий коммунизм из финального куплета «Все идет по плану». Когда Егор говорил «Мы не занимаемся мифотворчеством, мы создаем реальность», именно это и имелось в виду – перенос метафор в жизненный цикл.
В некотором смысле это идеальная теория для Летова тех лет, которая избегает как классовых пропорций (чего он всегда чурался – ибо к какому классу он сам принадлежит? Он, конечно, поучился немного в ПТУ на строителя, но, по собственному признанию, профессиональные его навыки не распространились дальше укладки кафеля), так и постмодернистского уклонизма в духе Лиотара; нет в ней и какой-то напыщенной рациональности. Есть стремление к целому, которое, в свою очередь, представляет собой постоянно меняющийся процесс, куда прекрасно вписывается любимая летовская теория присвоения (и раздачи): все чужое все равно пою я, а все мое пускай сочинено другими.
И, наконец, существует артикуляция – процесс формирования различных речевых практик, который в принципе не может быть завершен, поскольку невозможно существование «общества». И есть антагонизм в виде нескончаемой негативности и невозможности прийти к какому-либо объективному решению («Я всегда буду против»). Добавить сюда антипохуизм – и вы получите персональную политику Егора Летова середины 1990-х годов. Шанталь Муфф, впрочем, видела очевидный выход в переходе от антагонизма к агонистической модели (то есть в том, чтобы превратить врага в соперника), но для промерзших залов Норильска и Новосибирска в 1994 году такое решение было слишком преждевременным.
То, что казалось поворотом на 180 градусов, по сути, явилось откликом на команду «Кругом!». Стилистически все это уже было: старуха-ветеран с обложки «Попса» (это, кстати, реальная женщина) в итоге и аукнулась Летову пиковой дамой «Трудовой России», когда он пел с грузовика 1 мая 1994 года, где ровно такие обездоленные, всеми презренные бабки и стояли его слушали. И песня «Красное знамя хочется мне» тоже имелась в загашнике, и целый куплет из «Варшавянки» превосходным образом был вставлен в песню «Второй эшелон», а композиция «Пылающей тропой мы идем к коммунизму» вообще идеально прозвучала бы на «Русском прорыве» в самом рьяном электричестве. То, что словосочетание «моя оборона» стало в определенный момент восприниматься почти как «моя борьба», в конце концов, имеет под собой давнюю комическую основу, восходящую скорее к неизбывному пионерскому фольклору – вспомнить группу «Адольф Гитлер», а также песню «Ефрейтор Шикльгрубер – маньяк и мазохист», с которой начался первый концерт ГО на Новосибирском фестивале 1987 года. Все это сплошь загулы по флешбэкам.
В песне-катастрофе «Винтовка – это праздник» заклейменные «патриоты» из оригинальной версии аккуратным образом сменились на «демократов» – без малейшего ущерба для общего пыла. Плюс на минус дает освобождение, как пела Янка Дягилева.
В «Гражданской обороне» всегда было что-то от взбесившихся советских игрушек, забытых, поломанных, но готовых к борьбе. Собственно, именно об этом он и предупреждал все в той же «Контркультуре»: «Это как взять и достать с чердака старую игрушку, сдуть с нее пыль, подмигнуть, оживить – и да будет Праздник!»
Главное, что в этом празднике чудился какой-то неразгаданный объем: все помнили антикоммунистическое прошлое Летова, все видели коммунистическое настоящее, но никто не мог с точностью сказать, кто здесь самый главный коммунист, все раздваивалось, как во «Все идет по плану», и эта неистребимая непредсказуемость шла вразрез со столь же абсолютной серьезностью.
Тезис французского философа Жюльена Бенда, который вывел в первой половине прошлого века некий канон поведения интеллектуала в обществе, гласит: реальная нравственность неизбежно является воинствующей. Летов в ту пору, очевидно, ощущал себя выразителем нравственных законов. Но дальше Бенда писал о том, что «чаще всего не интеллектуал обращает в свою веру обычного человека, а обычный человек – интеллектуала». В определенном смысле ровно это и случилось с Егором – попытка идеализации реализма и, как следствие, отказ от звания «интеллектуала».
Отказ был принят, и принят решительно. Если даже баловень двух столиц и Европы Курехин столкнулся со значительным недоумением из-за своих отношений с НБП, то что уж говорить о посконном несговорчивом Летове, и вовсе явившемся с мороза. Этот драматургический виток записал его в разряд нерукопожатных на все оставшиеся времена.
Издатели даже хотели изъять из продажи выпущенный в 1992 году на виниле своеобразный the best ГО «Все идет по плану». Олег Коврига вспоминает: «Я тогда работал с фирмой грамзаписи „ТАУ-Продукт“, и нас эта история с совместной пресс-конференцией Проханова, Невзорова и Летова так проняла, что я сказал директору Андрею Богданову: давай изымем из продажи этот двойник „Гражданской обороны“, – и он охотно согласился. Слава богу, что мы в итоге этого не сделали, потому что кто-то нам сказал тогда, что ну нельзя все же так, какую бы херню он там ни нес. И не изъяли в итоге. Но я с Егором общаться после этого перестал».
Евгений Колесов, выпускавший альбомы «Гражданской обороны», вспоминает: «В середине 1990-х за них вообще никто не брался – в издательских кругах все как один говорили: да нафиг кому нужна эта „Оборона“. Она считалась совершенно подзаборной маргинальщиной».
Заехавший в Москву из Германии глава будущего лейбла Solnze Records Берт Тарасов (о котором мы подробнее поговорим в другой главе) тоже был слегка обескуражен произошедшими переменами: «Я попривык в Европах к гигиене и, как бы сказать, к актуальной гамбургской трендовости, так что немытые московские панки, уходящие нестройными рядами под красные знамена, не казались уж столь симпатичными».
Как бы там ни было, «Русский прорыв» в итоге стартовал в Тюмени – 12 февраля 1994 года был концерт в ДК «Нефтяник», и на следующий день ГО еще выступили в ДК «Строймаш» в компании в меру занимательной группы под названием «Сикомор и Дуремары».
Игорь «Джефф» Жевтун рассказывает: «На концертах „Прорыва“ Летов опять стал освобожденным вокалистом, без гитары, и тогда как раз окончательно ввел в практику свои знаменитые аритмичные пассы руками. Идея его заключалась в том, чтоб дать волю телу и танцевать как одному в пустой комнате. Это то, о чем он в „Прыг-скоке“ пел: двинулось тело кругами по комнате. Но только во времена „Прыг-скока“ он такое не демонстрировал, поскольку последний концерт мы уже к тому времени отыграли, а в 1991-м не выступали вообще». Много лет спустя кто-то в ютубе сделает на тему этих танцев отдельный ролик с чеканной формулировкой: «Егор Летов ловит шизу в течение одной минуты и шести секунд».
1 мая того же года грянул знаменитый сейшен на грузовике на Воробьевых горах – Летов на фоне МГУ вместе с Анпиловым показал себя недурным агитатором, призвал к огненной революции, после чего спел «Родину», «И вновь продолжается бой» и «Новый день» – все под гитарную акустику Кузьмы и Джеффа. Собственно, он пел во второй раз за день: до этого состоялось выступление на Октябрьской площади. В решающий момент толпа вездесущих панков стала раскачивать грузовик, и он, увешанный красными знаменами, колоколами, вместе с Егором, Анпиловым, красным попом, парой советских генералов и еще дюжиной оригинальнейших типов помчал от них прочь по березовой аллее, словно пьяный корабль Артюра Рембо, который так занимал тогдашние в меру просвещенные юные умы.
Андрей Карагодин продолжает: «Квинтэссенцией альянса Егора и НБП стал концерт 27 мая 1994 года в „Крыльях Советов“. Мы поехали туда с Дугиным вдвоем на электричке с Белорусского вокзала. В вагоне одни панки. Приезжаем, огромный ДК, первое, что мы видим, – Тарас Рабко, Летов и Лимонов вешают над сценой четырехметровое знамя НБП, которое Тарас сшил в Кимрах. Помню, что в гримерке почему-то полагалось ссать в ведро, выходить в туалет было нельзя под предлогом того, что панки якобы разорвут. Но все равно ходили по этим коридорам, Женя Грехов раздавал всем желающим альбом „Прыг-скок“. Сначала вышел Лимон, объявил группу „Родина“, потом „Инструкция“, а после Ромыча должен был выйти Егор, но он как хедлайнер выпустил вместо себя Дугина. И Дугин как-то не очень удачно выступил – вот Лимонов попал в аудиторию, хотя и нес абсолютную хуйню, но он был на одной волне с этой беснующейся толпой. А Александр Гельевич не попал в эмоцию, хотя говорил вещи куда более осмысленные и релевантные, про время разбрасывать камни, и его в итоге освистали. И вот обратно мы опять едем вдвоем с Дугиным в электричке, и опять переполненной теми же самыми панками, только на этот раз они уже узнают Дугина – ба, да это ж тот с бородой, который мешал слушать Егора! Это были не самые приятные двадцать минут до Белорусского вокзала – экзистенциально насыщенные, как любил говорить сам Дугин. Но вообще, наиболее удивительным мне показался факт присутствия на одном из концертов „Гражданской обороны“ Юрия Витальевича Мамлеева с женой».
Мамлеев действительно интересовался Летовым (впрочем, интерес был взаимным), принимал его у себя в гостях, а концерт, о котором идет речь, состоялся в ДК Бронетанковых войск – там, в частности, Константин Рябинов в какой-то момент спьяну упал ничком и умудрился сыграть соло из положения лежа на животе.
14 декабря 1994 года случился весьма мамлеевского толка фестиваль «Стиль консервативной революции». Он был подготовлен при каком-то участии моих приятелей и проходил в дискотеке «Мастер». Организаторы уверили меня, что на концерт инкогнито прибудут Егор Летов и почему-то Петр Мамонов. Официально на приглашении был обещан «фестиваль моделей экстремистской моды», а также некий «ночной концерт». В итоге на ночном концерте выступили Юрий Орлов, лидер «Николая Коперника», а также roots-группа «Джа Дивижн», которая в итоге была слегка помята раздосадованной патриотической молодежью, так и не дождавшейся обещанных хедлайнеров, и на следующий день выступила уже на каком-то антифашистском фестивале, более приличествующем их стилистике. Опять вызывали ОМОН, а пока он добирался до места назначения, вместо фантомных Летова и Мамонова звездами вечеринки стали Александр Дугин в наряде красноармейца, читавший стихи Головина, и Андрей Карагодин, продекламировавший Северянина в одолженной на «Мосфильме» отутюженной нацистской форме.
