Максим Савельев
Эпоха вечного лета
На следующее утро, дождавшись, когда бабка Лукерья приступит к чайной церемонии, мы с Женечкой, подобно бесам, выскочили с разных сторон и, повернувшись к её окну спиной, нагнулись, оголив задницы. Потряся ими пару секунд, мы так же быстро испарились. Бабка Лукерья не изменила своего положения, но какой-то блеск недоумения в её глазах уже наблюдался. Через час мы проделали то же самое. В течение всего дня мы только этим и занимались. И каждый раз, исполнив такой трюк перед окном, мы бежали в глубь сада, валялись в высокой траве, визжали и, надеясь не описаться, ухохатывались до колик. Да… Таких научно-публицистических фильмов телевизор этой женщины ещё не показывал! Она, конечно, пожаловалась нашей бабушке, и та нас, разумеется, отчихвостила, но уже на следующий день окно бабки Лукерьи украшала плотная цветастая занавеска.
Как-то в начале лета, то ли из-за цветения тополей, то ли по какой иной причине, сопливость у Женечки внезапно повысилась до безобразия. Четырёхлетний ребёнок захлёбывался-таки собственными соплями. Самые изощрённые бабушкины способы лечения были бессильны. Оставалось разве что сделать клизму Женечке для полного комплекта. Она раз тридцать на дню подходила к бабушке, и та помогала ей высморкаться. Вечером, когда все уже укладывались спать, бабуле вдруг приспичило завести тесто. Мне спать не хотелось, я сидел за столом и, болтая ногами, внимал очередной бабушкиной лекции о пользе алоэ. Женечка вдруг соскочила с кровати, путаясь в ночной рубашке, подбежала к бабушке и молча протянула ей огромный клетчатый, едва не волочащийся по полу дедов носовой платок. Бабушка молча посмотрела на платок, на Женечку и на меня. Женечка держала платок двумя пальцами, на вытянутой руке и молчала. Пауза затягивалась…
– Ну что?! Так трудно сообразить, Максим?! Видишь же, что руки в муке! Помоги ей! Братик называется! – вспылила бабушка. Я брезгливо взял платок и нежно поводил им у Женечки под носом.
– Господи! Да нормально в ладонь возьми… вот. Сморкай! Башку ей не трепыхай! Другой рукой башку придерживай! Вот так! Всё! Марш спать!
Этот вечер цинично добавил проблем в мою и без того замороченную жизнь. Высмаркивать Женечку теперь стало моей прямой обязанностью. Впрочем, это было несложно. Голова её находилась на уровне моего пупка, а поступательно-вращательному процессу высмаркивания я обучился довольно быстро. Единственным моим условием было не подходить ко мне, ежели платок уже был в соплях. Женечка разумно разделяла мои взгляды, всякий раз прополаскивала платок и тщательно его отжимала.
В один день, когда дед был на работе, а бабушка мариновалась в бесконечных очередях за продуктами, я и два моих закадычных друга – Серёга и его младший брат Саня, живущие напротив, – решили починить велосипед. Велик был старый. Цепь то и дело слетала. Прочно установив «на рога» железного коня, мы с видом инженеров-рационализаторов искали причину сложнейшей поломки. Обсудив все возможные варианты и сделав только нам одним понятный вывод, мы принялись за починку. Предприятие сопровождалось запахом солидола, постоянным сплёвыванием сквозь зубы и лёгкими полуматерными жаргонизмами.
Женечка играла неподалёку. Жертвой её игры на сей раз стала соседская кошка, которую надо было постоянно кормить из бутылочки, пеленать, укачивать, укладывать спать и катать в игрушечной колясочке. Благо кошка была ласковая, любила, когда её тискали, и роль маленькой лялечки оказалась ей не в тягость. Единственной неприятностью в этот прекрасный день и стали Женечкины проклятые сопли. Через каждые десять-пятнадцать минут сестрёнка подходила ко мне, одной рукой укачивая в коляске кошку, а другой волоча мокрый, не до конца отжатый платок, и тоненьким, гнусавым голосом вещала: «Баксиб, Баксиб, у бедя сокли». Причем слово «сокли» она произносила противно-протяжным, гнусавым голосом… «Со-о-о-окли». Я мыл под колонкой руки и высмаркивал Женечку. Потом под этой же колонкой Женечка споласкивала платок и удалялась.
Через какое-то время пацаны уже не могли сдерживать смех.
– О, сокли идут! – хихикал Саня, завидя Женечку, волочащую коляску с завёрнутой в полотенце кошкой и с платком на вытянутой руке.
– Чего мы мучаемся, Макс?! Давай соклями смажем цепь, и всё! – подливал масла Серёга.
Мне, по правде сказать, тоже было смешно. И надо же было такому случиться – в тот самый момент, когда я больно прищемил палец пассатижами и, скорчившись, прыгал, подошла Женечка, затянув своё: «У бедя со-о-окли».
– Ах, сокли! Сокли у тебя?! Когда эти твои блядские сокли закончатся?! – взбесился я. И, выхватив платок, стал его топ тать. Рукой, с которой чуть ли не капал солидол, я яростно размазал сопли по всей Женечкиной физиономии. Опустив голову, Женечка постояла какое-то время и тихо побрела в сторону дома, волоча за собой коляску. Когда боль утихла, я вымыл под колонкой руки и лицо, сполоснул поруганный мною платок и пошёл за ней. Женечка, сидя на узкой деревянной лавочке, беззвучно плакала. Рядом с ней безмятежно умывалась ласковая кошка. Я увидел огромные, капающие на её платьице слёзы, и мне сделалось так больно, как не было ещё, наверное, никогда.
– Прости меня, Жень… – смог только выдавить я. Женя спрыгнула с лавочки и, уткнувшись лицом мне в живот, обняв меня, заревела уже в голос. Я почувствовал на себе её горячие слёзы. Всю эту боль! Это была боль пошатнувшейся обнадёженности. Мне было страшно. Мы долго стояли так. И я просил прощения у своей сестрёнки первый раз в жизни.
Прошло пару дней, и всё забылось. На выходные мы с бабушкой поехали в нашу городскую квартиру по случаю какого-то собрания ЖКО. Бабушка взяла меня с собой в качестве тяговой силы. Какие-то банки и бутылки вздумалось ей перетащить из дома в кладовку. Ну да не суть… Когда в понедельник мы вернулись обратно, нас, сходящих с автобуса, приметила Женечка и побежала навстречу. Из обрывков фраз запыхавшейся и радостной Женечки мы поняли, что платок ей больше не нужен.
– Что, сопельки прошли? – умилённо защебетала бабушка. – Да ты ж моя сладкая!
– Да де прошли! – всё так же гундосила Женечка. – Стойте, сботрите, как я убею!
С этими словами Женечка встала напротив и, чуть наклонившись, резко сморкнулась, зажав одну ноздрю пальцем. Сопля смачно шмякнулась на асфальт и застыла.
– Фу, как противно! Фу! Ты же девочка! – простонала бабушка, хватаясь за сердце.
– Дедушка научил! – щербато улыбаясь и уже не гнусавя, похвасталась Женечка.
Мы шли по нашей улице, а всеобъемлющее солнце, стоя в зените, блестело в ледниках гор, заставляя щуриться снежных барсов, играло в журчащем хрустале горных рек и отражалось в застывшей Женечкиной сопле на асфальте…
Наш сад открывал уникальные возможности для нас, детей, проживающих большую часть своего времени в каменных джунглях. Шансов выразить нашу молодецкую удаль было множество! Можно было топать ногами, петь, свистеть, плясать и не бояться соседей, а ещё – питаться плодами, висеть на деревьях, запекать картошку и воровать крыжовник с Лукерьиного участка.
Дразнить и корчить друг другу рожи, а затем, ущипнув или снисходительно похлопав по щёчке, с диким хохотом, в надежде на возмездие, убегать друг от друга – это было нашим обиходным развлечением. Один раз мы слишком заигрались, и это веселье почти превратилось в войну. Мы бегали по саду, пуляя друг в друга огрызками, перезрелыми огурцами и сливами. Раззадорившись и не в силах остановиться, я надербанил колючек репейника и метко запустил их Женечке в волосы, а она, в свою очередь, отхлестала меня неведомой травой – то ли плющом, то ли дикой коноплёй, не помню. Военные действия решено было прекратить, ибо плоть моя вдруг покрылась красными пятнами, а Женечка, желая выдрать из волос репейник, ещё сильнее закатала его – так, что у неё началась истерика.
Усевшись за стол переговоров под старой черешней, мы установили, что моя пятнистость – это следствие аллергической реакции на траву, а её волосы нужно срочно спасать. В скором времени должна была приехать бабушка, и необходимо было что-то решить. Возможности вытащить репейник не было никакой. При любой попытке Женечка вопила и царапалась! Волосы ещё сильнее запутывались. Перспектива, что бабушка, по горячности своего характера, не станет разбираться и распутывать волосы, а просто выдерет их и не спросит фамилии, пугала и меня, и сестрицу. В итоге решено было аккуратно срезать колтуны ножницами, а после по мере возможности прикрыть срезы оставшимися волосами.
Волосы у Женечки были чуть ниже плеч, и надежда как-то скрыть ампутацию всё-таки теплилась. Колтунов было три: на лобной части, на темечке и на затылке. За несколько минут операция по удалению репейника была завершена. Попытки прикрыть залысины провалились. Женечка была похожа теперь на маленького папу Карло, но страх предстоящей расплаты за содеянное шутить на эту тему не позволял. От колтунов – как от обличающих моё злодеяние фактов – решено было избавиться, бросив их за холодильник. Оставалось только ждать…
Невероятно, но бабушка приехала в хорошем расположении духа. Канун праздника Преображения подвигал её к добродетели. Покраснение моего тела и физиономии я обосновал поеданием неспелых ягод, за что получил таблетку димедрола и удостоился окропления святой водой. А Женечкина легенда вещала о моей смекалке и отваге, не позволившим малышке прозябнуть в объятиях коварного репейника, в который, совершенно случайно, она прилегла отдохнуть. Женечку на следующий день постригли, а деду даны были указания изничтожить коварный репейник – дабы «детям было где играть»…
Недели две спустя, ранним утром, бабушкин внезапный вскрик заставил всех проснуться. Оказалось, что, пока все спали, бабушка испекла блины и решила навести на кухне порядок. Выметая сор из-под холодильника, бабушка извлекла на свет Божий трёх волосатых монстров, которые её так испугали. Резво соскочив с кровати, я героически собрал в газету жутких чудищ и, убедив бабушку, что они уже дохлые, вынес и с достоинством победителя выбросил их в огород к Лукерье! За завтраком я строил гипотезы и уверял бабулю, что это было семейство самых обычных диких длинношёрстых хомяков, которое трагически подохло в результате удара током, неаккуратно прикоснувшись к системе электроснабжения холодильника. На вопрос, как они попали в дом, внятного ответа я так и не дал.
На праздники бабушка и дед позволяли себе немного расслабиться. Они покупали пару бутылочек портвейна «Талас» и, сидя в саду, тихонечко выпивали. Засим долго рассуждали, вспоминая свою непорочную молодость, и недоумевали, в кого же мы с Женечкой «такие черти» уродились. Вдоволь наговорившись, старики не прочь были вздремнуть на свежем воздухе. Бабушка – на панцирной кровати, установленной под раскидистой грушей, а дед на старом полосатом матраце, брошенном неподалёку в густую траву.
Уютом и покоем дышал Горный Гигант в майские праздничные дни. То тут, то там пролетала подгоняемая лёгким ветерком синяя ароматная дымка, сулящая всем ребятишкам угощение в виде чебуреков или шашлыка. Отовсюду доносились смех, звон посуды и иная семейно-бытовая возня. Ближе к вечеру в обнимку с облаками по небу плыли нестройные мелодии застольных песен, в основном почему-то плаксивых. В такие дни дети на улицах блаженствовали. И взрослые, не обременённые обязанностью выходить на следующий день на работу, навещали соседей, обменивались угощениями и, сидя на лавочках, болтали о всяких пустяках.
Местной детворой решено было на поляне печь картошку и жарить колбаски на палочках. Надо отметить, что на праздники это было традиционным ритуалом. Взрослые не осуждали такую затею, а порой и сами присаживались к костерку. На поляне для этого дела был даже устроен этакий очаг – специальная ямка для костра, выложенная изнутри камешками и кирпичами. Все мигом разбежались: кто за картошкой, кто за колбасками, кто за солью. Мы с Женечкой ринулись в наш сад, потому как поджаривать колбаски принято было исключительно на сухих фруктовых веточках. Старики наши, посвистывая, безмятежно дрыхли и видели седьмой сон. Прихватив с собой остатки их трапезы, наломав сухих веток, мы уже было собрались уходить, как вдруг мерзопакостная идея пришла мне в голову.
– Может, выпьем? – предложил я сестрёнке, указывая взглядом на бутылку «Таласа», в которой оставалось чуть больше половины.
– Ты что, дурак, Максим?! Нельзя… Го́спод очень сильно обидится! – с дрожью в голосе ответила Женечка.
– Хм… На них же не обижается, – парировал я, показав пальцем на бабушку с дедом.
– Но деду же не шесть лет!
– Ага, и даже не тринадцать, – сострил я и расхохотался. – Короче, ты как хочешь, а я выпью.
Налив себе полстакана, я громко выдохнул и махом проглотил тёплую жижу. Меня передёрнуло, и я, откусив яблоко, победоносно взглянул на Женечку.
– Ну как? Вкусно? – спросила Женечка, скорчив брезгливую мину.
– Нормально! – крякнул я в ответ, чувствуя разливающееся внутри тепло.
– Ну ладно. Я тоже буду! – решила Женечка, пока я догрызал яблоко.
– Молодец, Женька! Настоящий солдат! – Я налил ей полстакана и порекомендовал представить, что это компот, не нюхать и выпить быстро, как лекарство. Женечка опрокинула содержимое, выпучив глаза, застыла на месте. Простояв так секунды три, она широко открыла рот и громко рыгнула. Я дал ей яблоко, и мы побежали на поляну.
Было очень легко и весело. Мальчишки разводили огонь, дети помладше резвились, дурачились, собирали мелкие щепки и ветки для костра. Вечерело. Уже стали поджаривать колбаски, когда я заметил, что Женечки на поляне нет. Я помчался в сад. Дед с бабушкой уже проснулись и ушли в дом. Ужас! Дома сестрёнки не было! Я обыскал все параллельные улочки, все проулки. Женя исчезла! Я бегал, выспрашивал и звал. По спине то и дело носились холодные мурашки. Сердце колотилось даже в ногах. И сам я превратился в одно большое бьющееся сердце. Я представлял себе жуткие картины!
Уже темнело, скоро бабушка должна была позвать нас домой. Я зашёл за ограду и, присев на завалинку, обхватил руками голову. В тот момент я всё был готов отдать, только бы Женечка оказалась рядом.
– Какая же я позорная сволочь! – повторял я вслух всё громче, пытаясь зажать ладонями стучащие виски. Входная дверь вдруг открылась, и жёлтый свет упал на ведущую в сад дорожку.
– Ну где вы там? – строго спросила бабушка. – Давайте живо! Чай, умываться и спать!
– Да, уже идём, – ответил я, не представляя, что сейчас начнётся. Я готов был разрыдаться, когда листы железа, покрывающие крышу, вдруг глухо загудели, и сверху на меня посыпался какой-то мусор. Отскочив, я увидел сидящую на крыше Женечку, которая, зевая и потирая глаза, спросила:
– Максим, а почему ты сволочь?
– Женька! Женька! – заорал я. – Ты что, на крыше? Слазь немедленно! – Я выругался и подставил лестницу.
Наутро Женечка рассказала мне, что прекрасно всё помнит. И как мы пили «Талас», и как играли на поляне, и как разводили костёр. Потом ей, понимаете ли, ужасно захотелось спать, и, чтоб никто не мешал, она по дереву вскарабкалась на крышу и уснула. На мой вопрос, почему именно на крышу, Женечка пожимала плечами и придурковато улыбалась. Слава Богу, что это приключение закончилось именно так!
3
Мне очень неприятны истории про несчастных, страдающих от чего бы то ни было животных. И это вовсе не по причине некой брезгливости или моей болезненной восприимчивости, а лишь потому, что гнев мой в адрес любителей глумления над бессловесными Божьими созданиями всегда перерастает в бурю эмоций и лавину проклятий! Хочется рвать и метать! Немыслимые по своей природе жесточайшие казни, болезни и неминуемые мучения представляются мне в виде возмездия дерзнувшим намеренно обидеть животное! И так было всегда. Проявление любви и уважения к зверям и птицам с пелёнок привил мне мой дед. Это сейчас, спустя несколько десятков лет, порывы моего негодования, как правило, заканчиваются тахикардией и успокоительными каплями. А ведь тогда моя юношеская горячность однажды чуть было не подвела меня и моего деда под монастырь.
Летние дни, проведённые с дедом, не баловали особым разнообразием. Лопата, грабли, огород, тележки с навозом и углём, дрова и ненавистные колорадские жуки, несомненно, оправдывали соль пословицы «Готовь сани летом…», а также физически благотворно влияли на развитие моей мускулатуры, выдержки и смекалки.
Жизнерадостность моего деда совершенно не позволяла нам прозябать без дела. Помимо дел ежедневных, касающихся земельно-огородной сферы, деда преследовало чувство постоянной недореализованности в плане усовершенствования комфортабельности жилища и территории, к нему прилегающей.
Будучи рационализатором не только по профессии своей, но и по призванию, рационализировать дед мой прекращал исключительно по выходным и большим праздникам. Пара бутылок портвейна в компании соседа и шашки-рюмашки, как правило, сопутствовали его праздному времяпрепровождению.
В такие дни на правах трезвомыслящего хозяина мне, тринадцатилетнему мужчине, приходилось инспектировать рацион местной флоры в качестве своевременного полива и фауны – в количестве десяти кур с петухом, двух сторожевых барбосов и кота. Дед, как упоминалось ранее, души не чаял в своих питомцах. И вовремя не накормить их или не убрать за хохлатыми и лохматыми для нас казалось деянием преступным…
Последнее воскресенье бархатного августа – святой для моего деда день, ДЕНЬ ШАХТЁРА. Во второй половине дня мой дед и живший неподалёку сосед Степаныч, будучи тоже шахтёром (а шахтёров, как известно, бывших не бывает), не нарушая праздничной обрядности, упражнялись в игре в шашки. Я же, не обременённый делами хозяйственными, совершал променад в компании двух джентльменов, развлекая местных дам светскими беседами и игрой в асыки (кости). Ничто, казалось, не могло омрачить нашего приятного моциона, если бы не внезапный душераздирающий визг, услышанный нами со стороны водокачки. Мы помчались на место событий, и открывшаяся нашим взорам картина заставила меня и моих приятелей содрогнуться, а наших дам, не сумевших сдержать вопль ужаса, – бежать прочь от гнусного зрелища!
За водокачкой, суетясь и хихикая, копошилась шайка малолетних садистов, измывающихся над щенком, привязанным верёвкой за задние лапы и перекинутым ими через перекладину турника. Этот сброд девяти-десятилетних дикарей улюлюкал и вопил, в то время как один из негодяев тупым полотном ножовки по металлу пытался отпилить хвост несчастному созданию. Даже сейчас мне затруднительно припомнить всю последовательность моих деяний, ведь, по всей вероятности, на тот момент я находился в состоянии аффекта.
По рассказам сопровождавших меня, всё произошло быстро и страшно… Сдёрнув со штанов ремень с солдатской бляхой, я умудрился издать ужасающий рёв, тем самым разогнав беснующихся подстрекателей. Освободив щенка, а после изловив главного палача, я связал браконьерскую петлю (необходимо заметить, что накануне этого события дед как раз обучал меня вязать различного вида и назначения петли и узлы), накинул её на запястье мучителя и, перекинув верёвку через турник, приподнял ушлёпка над землёй примерно на метр, зацепив другой конец верёвки за торчащий кусок арматуры…
Рассказывали, что корчащийся от боли малолетний мучитель так верещал, что повредил голосовые связки и пару месяцев изъяснялся шёпотом, но эти подробности я позабыл. Зато я прекрасно помню, как принёс домой маленького собакевича, как меня трясло и как я задыхался от слёз. Помню, что дед со Степанычем, только что начав вторую бутылку партии в шашки, успокаивали меня, и дед, налив мне глоток портвейна, приказал выпить, затем, взяв щенка на руки и осмотрев его, процедил сквозь зубы: «Вот же ж, блядь, фашисты! Мать их за ногу!» Потом вынул из ящика стола опасную бритву и резко полоснул по шкурке, на которой болтался обрывок крохотного хвостика. Вылив пузырёк перекиси на марлю, дед приложил её к ране бедного барбоса.
Не забыть мне пузатого и лысого гаишника дядю Валеру, отца вздёрнутого мной мальчика-колокольчика, который спустя пару часов ворвался к нам в ограду и, брызгая слюной, угрожая серьёзными связями, сулил мне колонию для малолетних, а деду как минимум штраф.
Мой дед был мудр и физическую силу супротив хама не применил, хотя тот его откровенно провоцировал. Однако с некоторыми яркими лингвистическими приёмами не совсем-таки литературных фразеологизмов (которые своевременно дополнял Степаныч) дяде Валере ознакомиться пришлось.
Я бы с радостью пересказал читателю весь смысл взаимодополняющих уверений и пожеланий в адрес папаши отрока-живодёра, но привитая мне дедом порядочность описать сие слово в слово не дозволяет. Однако было бы неправильно, если бы некоторая недосказанность зияла брешью в симфонии моего повествования. И если бы я дерзнул озвучить всю полноту этого эпического монолога словами и выражениями, не так ярко порочащими прекрасную русскую словесность, то выглядело бы это примерно так:
«Какого, падшая женщина, мужского начала ты… презерватив штопаный, изволил так нагло и без приглашения явить людям тут свою гомосексуальную физиономию? Содомит, падшая женщина! Ты, падшая женщина, милиционер обнаглевший, заклеймивший себя сношениями с заключёнными в острог гражданами! Ты зачем пришёл, сука?! Ты, сука, падшая женщина, крайняя плоть с глазами! Уходи, пока я тебе не помог! Отправляйся в заражённые венерическими заболеваниями интимные места! Гомосексуалист ты пассивный, и сынок твой гомосексуалист фашистского толка! Ступай, контрацептив, да поспешай в женск…»
Стоп! Хватит! Какая мерзость!
(Уникальное явление – русский язык! Вот интересно, мне одному думается, что русский мат по природе своей более деликатен и приятен на слух в некоторых случаях? М-да. Ну да ладно.)
В общем, пока я кормил щенка хлебом, размоченным в молоке, дядя Валера ретировался. Дед и Степаныч какое-то время курили, рассуждали и что-то решали между собой. Потом старики ушли, прихватив портвейн и шашки. Вечером того же дня всех троих участников конфликта можно было наблюдать около водокачки, сидящих на лавочке и рассуждающих о неплодотворности дипломатических отношений в среде некоторых политических лидеров.
Гроза, как говорится, блеснув молнией, прошла стороной. Мужики поговорили и мирно разошлись. Наш мученик перестал плакать, наелся и больше напоминал теперь мячик с лапами. Довольный щенок безмятежно дрых в кресле, выпятив белое пузо с розовой пипкой. А я, прослыв героем, ещё долгое время не испытывал недостатка во внимании и приятном обхождении со стороны всех барышень, проживающих на нашей улице.
Щенку дали кличку Тюпка, и прожил он с дедом до конца своих дней. Породы он был табуретно-сосисочной, но, как говаривал дед, умнее и преданнее пса он никогда не встречал. Правда, имелась у этого барбоса одна странность, которую среди представителей собачьего народа наблюдать мне ни разу не доводилось. Этот милый пёс очень любил полакомиться бычками. Нет, не теми бычками, которые в томате, а настоящими, брошенными на землю окурками! Причём окурки он ел исключительно от сигарет без фильтра, так называемых овальных. Такие как раз курил мой дед – марки «Полёт». Как-то, сидя с дедом на лавочке, я поинтересовался: отчего, мол, Тюпка окурки лопает только без фильтра? На что мой дед серьёзно и утвердительно ответил, что овальные сигареты гораздо полезнее, и в них, несомненно, намного больше витаминов, нежели в современных сигаретах с фильтром. Не знаю, верна ли была его гипотеза, но мне тогда казалось, что причиной Тюпкиного пагубного пристрастия была травма его тяжёлого детства.
С тем парнем, сыном дяди Валеры, я примирился. Увы, сейчас не припомню ни имени его, ни даже лица. Знаю, что умер он от героина в конце девяностых. Горный Гигант, каким он был и каким я вижу его иногда во снах, снесло, стёрло, окунуло в Лету. Теперь только случайные звуки и запахи заставляют вдруг вздрогнуть и ненадолго мысленно вернуться туда, где до сих пор лето – и как будто бы оно вечное. Туда, куда так хочется опять, но невозможно возвратиться.