Максим Тимурович Саблин
Крылатые качели

Часть вторая

16

Погода в конце марта две тысячи пятого года стояла ясная и солнечная. Федор Ребров в те времена еще был худ, имел невообразимую прическу с пробором посередине и смотрел на мир наивными, веселыми глазами. Он заканчивал пятый курс юридического факультета Московского университета.

Анна Миловидова, маленькая красивая девушка, стянув черные волосы в тугой балетный пучок, высматривала его через большое прямоугольное окно над входом в Черемушкинский районный суд. На лице ее было то честное, тревожное выражение, которое Федору нравилось. Анна казалась такой определенной, такой красивой в сравнении с обшарпанным зданием суда. Ее тонкая белая шея, расправленная грудь, блузка с учительским широким воротом, безупречная осанка и прямо поставленная голова и ясные зеленые глаза притягивали взгляд Федора. Не зная, что он видит, Анна лучисто улыбнулась и на щеках ее появились ямочки. У Федора в груди произошел взрыв радости от мысли, что улыбка эта предназначалась ему.

В этот момент Анна заметила его, довольного и замечтавшегося, стала строгой и скрылась, чтобы передать ему пропуск. У них была практика в суде. Федор взялся за ручку двери и увидел тощего высокого человека с черными усиками, направлявшегося к нему снизу от Кржижановского. Петька, видно, только кончил браниться с женой, румяной белотелой девушкой из педагогического института, и старательно отворачивался от нее, хотя и держал за руку. Подойдя к Федору, Недотрогова сняла квадратные очки и улыбнулась смущенной доброй улыбкой. У нее были красивые, ясные глаза.

– О, наш деревенский приехал! – пошутил Федор, пожимая крепкую руку Петьки.

– Я и говорю, неужели не было места в Москве? – сказала Изабелла своим громким, резковатым голосом и попыталась повернуть голову Петра к Федору, словно тот был истина в последней инстанции. Но Петр оттолкнул ее руку. – Там воды горячей нет, Федор! – чуть не плача сказала Изабелла. – А название!

– Ладно-ладно! – сказал, рассмеявшись, Федор.

Петр, побагровев, развернулся к Изабелле.

– Объясняю еще раз! – сказал он спокойно. – В Москве не было места, и мне предложили деревню! Пусть Гадюкино, но это мой шанс! С тобой или без тебя я отработаю, а позже стану заместителем прокурора Москвы. Вот увидишь!

Они бранились еще некоторое время, пока Недотрогова, обидевшись, не ушла в институт. Федор уже открыл дверь, но подкатил красный трамвайчик и оттуда выпрыгнул элегантный высокий человек с вязаным шарфом на шее. У юного Мягкова были бакенбарды, как у Пушкина. В руке он держал растрепанную книгу. Друзья обнялись и через десять минут расселись на длинных узких скамьях зала заседаний.

Старая судья поправляла петушиный начес. В клетке сидел стриженный наголо подросток лет шестнадцати. Застывшими жестокими глазами он оглядывал пришедших и долго рассматривал Федора, непонятно чем выделив его. В это время выступала мать парня, неестественно высокая сутулая женщина с квадратными кистями и крашеными кудрями. Она прищуривала недоверчивые глаза, поворачивалась к судье огромным ухом, но ничего не понимала. На все слова судьи она повторяла грудным скрипучим голосом одно: подсудимый хороший, добрый, ласковый мальчик и не мог совершить преступление. Мать упорно держалась той версии, что какие-то люди подставили ее сына, и обвиняла в коррупции сидевшего в зале молчаливого следователя.

Круглолицый улыбчивый адвокат настаивал на смягчении ответственности.

– Будем милосердны к тем, кого плохо воспитали, – говорил он, любовно оглядывая лица собравшихся.

Судебное дело, включенное в план посещения студентов юридического факультета, состояло в том, что подросток выбил глаз охраннику своего колледжа. «Ему не понравился мой взгляд!» – говорил охранник, также пришедший на заседание.

Все преступление засняла камера. Повреждение глаза квалифицировали как тяжкий вред здоровью, и прокурор, молодой черноусый мужчина, официальным монотонным голосом просил дать подростку три года тюрьмы. Но дело, в целом ясное, шокировало прогрессивную общественность одной деталью, до которой еще не дошли, поэтому зал был полон репортеров и студентов юридических вузов.

На месте секретаря суда Федор заметил красивую девушку с прямыми светлыми волосами, одетую в леопардовое платье. Девушка остервенело жевала жвачку и быстро стенографировала, неправильно зажимая ручку между указательным и безымянным пальцами. Это была подруга Ильи Мягкова – Пелагея Медузова. Мягков вздохнул, увидев ее, и принялся расчесывать пушкинские бакенбарды.

Когда объявили перерыв, Федор отошел с Анной в пустынный закуток, под предлогом «там тихо», и быстро поцеловал в теплые солоноватые губы.

– Что ты делаешь, увидят! – сказала Миловидова, испуганно огляделась и села на длинную скамью, расправив серое платье.

– Как твоя судья, опять обжаловали? – насмешливо спросил он, подсаживаясь к ней так, чтоб касаться бедром.

Миловидова проходила преддипломную практику у одной судьи, со странным именем Изольда Исааковна, сильно сблизилась с ней и рассказывала, что решения ее постоянно отменяли.

– Не смейся! – сказала она, широко округляя глаза. – Вот ты учишься, получишь скоро красный диплом, начнешь практиковать, и что? Ты живешь в России.

Федор подумал, что это не ее мысли, а слова обожаемой ею судьи.

– Представь, тебе дали полномочия судить. Ты судишь так, как велит тебе закон, обстоятельства и внутреннее убеждение, – говорила Анна, важно возвысив голос. – Но мы живем в России!

Что такое жить в России, она не пояснила.

– Не бывает так, чтоб вечно не везло, – сказал Федор мягко, стараясь не обидеть Анну. – Твоя судья просто плохо работает. Если хорошо работать…

– А может, судебная система прогнила? – перебила Анна с вызовом. – Я же сама вижу, Изольда Исааковна разбирается в каждом нюансе и принимает мудрые решения, пусть порой они и кажутся революционными, – она подняла изящный тонкий пальчик, словно собиралась сказать самое важное. – Но Мосгорсуду не нужны революции! Им нужно единообразие, пусть даже это единообразие покрыто слоем пыли и не отвечает новому времени. Что остается Микенко? Думать не о мудрости, а о том, чтоб не обжаловали! Я тебе расскажу одно дело…

– Давай придем в правовую систему и разберемся, – перебил ее Федор и мягко положил руку ей на плечо, чувствуя под блузкой тепло ее тела. – Я буду известным адвокатом, а ты…

Анна остановила на нем взгляд и покраснела.

Когда они вернулись в зал суда, Мягков у окна спорил с Богомоловым.

17

– …я бы посадил вместо подростка его мать! – говорил Петр, с яростью глядя на Мягкова так, словно был готов перебить или задушить его, если он скажет хоть слово против. Солнечный луч лежал на лице Богомолова, делая его глаза прозрачными, как у рыбы. – Ну скажи, в чем вина мальчика? Ясное дело, эта странная, глупая мать воспитала его неправильно. – Богомолов паразитировал словами «ясное дело».

Федор начал слушать их, рассеянно рассматривая внизу здания женщину с ротвейлером. Мягков снял ногу с трубы под подоконником и выпрямился.

– Разве мать выбила глаз охраннику? – сказал он, тонко улыбаясь Федору. – Каждый отвечает за себя, пусть он даже сын Эскобара и племянник Аль Капоне. Мальчишке просто не досталось мужского воспитания, но это не повод совершать идиотские поступки.

Услышав последнее, Федор усмехнулся. Мягков как раз намекал на ту деталь, что заставила общественность обсуждать это дело. Когда подсудимому было полгода, его мать убила своего мужа, и это невольно наводило на размышления, каким бы вырос подросток, будь рядом его отец. Стал бы он жестоким преступником?

По сведениям знающих лиц, мужчина был достойным человеком, и все же слышались разные «если», «но» и «видите ли, в чем дело». У некоторых женщин вовсе было мнение, что раз муж позволил его убить, значит, сам виноват. Точно никто уже ответить не мог, но факт оставался фактом: без отца парень вырос преступником.

– Я одного не понимаю, – продолжал Мягков. – Как можно покалечить за взгляд?

– Не знаю, кто из вас прав, – сказал Федор, зажмурившись от ослепившего его солнечного зайчика с часов Петьки. – Но, похоже, я знаю, за что она убила своего мужа. Ей не понравился его взгляд!

– Или взгляды! – рассмеялся Мягков.

Петр разглаживал редкие короткие усики, неподвижным взглядом уставившись в окно. Его просили сбрить усы, не имевшие в ту пору популярности, но Петькино решение изменить было невозможно.

– Странное было правосудие! – сказал Богомолов. – Женщина убила мужа, и что? Судьи посовещались и решили: мать – это мать, какой бы она ни была, и дали условный срок. И что мы видим? Муж мертв. Сторож без глаза. Сын преступник. А она на свободе, все такая же дремучая. И считает себя невиновной.

Из зала заседаний раздался вопль той женщины.

– Друзья, мама – это мама, святой человек, давайте не будем судить ее строго, – сказал Федор проникновенно. – Я думаю…

Дверь в зал открылась, и Федору не удалось закончить. Послышались громкие голоса, шум сдвигаемых скамей, начали выходить взволнованные люди.

К Федору и его приятелям подошла побледневшая Анна и сказала, что парню дали три года реального срока.

– Представляю, каково сейчас матери! – сказала Анна, часто моргая. – Как жаль ее!

Конвой, защелкнув за спиной подростка наручники, вывел его из зала. Мать шла рядом с сыном и гладила его по стриженой голове. Друзья спустились на воздух, решив всей компанией пойти к Жене Грибоедову.

18

Жарило солнце. Благоухала только освободившаяся от снега земля. По Кржижановского, звеня, проносились трамвайчики. Старушка, пытаясь оторвать ветку от вербы рядом с тротуаром, испачкала руку клейкими листочками.

Ждали Пелагею с Кирой. У всех было молодецкое удалое настроение. Было то время, когда они встречались, расходились, ссорились, мирились, когда Илья, только собравшись учить уголовный процесс, по одному звонку Федора выбегал гулять, когда заснувшему на тарелке Петьке сбривали усы и зеленым маркером рисовали тараканьи усища, когда Женька Грибоедов играл на гитаре и пел в переходе, когда в один день происходила тысяча событий, сидеть дома было скучно и можно было ходить в гости без гостинцев и приглашения. Это было то время, когда ты не думаешь о жизни, а просто живешь. Несчастен тот, кто не гулял в молодости. Многие из тех, кто когда-то танцевал рок-н-ролл, уже умерли, остальные стали страшными занудами.

Федор балансировал на узком бордюрчике, Мягков, отгоняя муху, читал Хемингуэя, держа книгу в вытянутой руке, Петька в раздражении, что надобно ждать, грыз ноготь указательного пальца и ходил взад-вперед. Анна, сжимая в руках желтую сумочку, улыбалась.

Заправляя на ходу светлые волосы за уши, вышла Пелагея Медузова. Девушка посмотрела красивыми глазами сквозь Федора, надела черные очки-бабочки и встала рядом с Мягковым. Он на миг отвлекся от книги и посмотрел на Пелагею. Оба высокие и стройные, они были красивой парой.

Пелагея принадлежала к кругу самых красивых девушек университета, которые знали о своей неотразимости, знали себе цену и общались только с самыми красивыми мужчинами. Поговаривали, что у высокой красавицы была прибабахнутая мать, но Федор, любуясь ее стройными бедрами и красивыми глазами, вообще не понимал, о чем речь. Была в Пелагее харизма, привлекавшая Федора, как мотылька привлекает огонь. Медузова, как позже выяснилось, даже не была студенткой Московского университета, а училась праву в Академии суфражисток^[3] имени Эбигейл Адамс^[4], одной из тех коммерческих контор, чьи объявления развешивали в поездах метро. В университет она приходила к своей двоюродной сестре, рыжеволосой красавице Кире Кизулиной. Впрочем, никому дела не было, кто где учился.

Подростка, торчащего в зарешеченном окошке уазика, увезли. Толпа репортеров, выкидывая в урны бумажные кофейные стаканы и сворачивая телескопические микрофоны, расходилась. С шумом проехал мальчишка на скейтборде. Федор, с тревогой подумав, что может потерять на гулянке с Грибоедовым паспорт, засунул неудобный документ в карман куртки и запер молнией.

Светловолосая красавица в черных очках-бабочках была недовольна. Она долго наблюдала за читающим Мягковым, скрестив руки, но Илья был так увлечен, что не замечал своей девушки. Она сняла очки и попросила смотреть на нее. Илья опустил книгу и взглянул на нее.

– Почему ты так смотришь? – спросила красавица. – Мне не нравится твой взгляд.

Федор, улыбнувшись, посмотрел на Миловидову. Анна тихо стояла рядом, развернув по балетному ступни и рассеянно наблюдала за Федором. Когда он повернулся к ней, Анна поцеловала его и ушла на танцы.

19

Некоторое время они молчали. Наконец в дверях появилась высокая рыжеволосая Кира в голубых обтягивающих джинсах и белой блузке, как обычно с прижатыми к груди учебниками и куда-то спешащая. Прикрываясь тонкой ладошкой от солнца, она обвела взглядом толпу перед зданием суда и нашла у бордюра знакомую компанию.

Друзья дошли до квартала обоев и плиток возле метро «Профсоюзная» и пешком направились в сторону университета. Петька болтал с Кирой, Илья с Пелагеей, а Федор рассматривал дома вокруг. «А неплохой райончик!» – подумал он, не подозревая, что будет жить здесь в будущем с Пелагеей. Сам он еще жил с родителями у Нескучного сада.

Через двадцать минут компания подошла к Дому преподавателей МГУ, огромному зданию сталинской архитектуры с колоннами на верхнем этаже. Бабушка Женьки Грибоедова была профессором университета и в наследство оставила ему квартиру в знаменитом месте.

Федор набрал в домофоне квартиру Гриба, и тут к ним подошла весьма интересная троица: черноволосый мужчина в форме и две немолодые маленькие женщины. Мужчина был пропахший куревом типчик с черными короткими усами и внимательным взглядом. Он недобро рассматривал их через затемненные очки и дымил самой настоящей сигарой. В женщинах легко можно было определить сестер. Пелагея познакомила всех.

Мужчина был генерал Арес Велиалиди, высокий чин в министерстве внутренних дел. Одна из женщин, в старомодном зеленом пальто и колокольчиковой шляпке с розочкой, была мать Пелагеи – Эрида Марковна Недоумова. Вторая была мать Киры – Немезида Кизулина, глава думского комитета по семейной политике, детству и материнству. Немезида Марковна, как знал Федор, совсем себя не жалела и даже немножко губила ради власти, сменив аж четыре партии, в зависимости от того, какая проходила в Думу. Троица шла в гости к ней на Фотиева.

В домофоне послышались шорохи, длинный писк и сонный голос.

– Открыл? – спросил Гриб.

– Да! – Петька придержал дверь.

– Какие волосюшки у нашего бездельничка! – сказала Эрида Марковна, дергая за бакенбарды скривившегося Мягкова. – Мой будущий зятек! – обратилась она к своим друзьям. Насмешливо улыбаясь и хихикая, женщина рассказала всем, как давеча слушала по телевизору «безголосеньких певичек», как спускалась в «душненькое метрецо», как ездила за «дешевенькими штучками» в «Айкею».

– А кассир матом орет на меня! А я ему, такая, отвечаю…

Мама Пелагеи производила впечатление женщины, которая, начав ворчать, не могла остановиться. Друзья с улыбками переглядывались, из чувства такта не желая шутить над странным диалектом Недоумовой. Петр в голос вздыхал. Эрида Марковна, ничего не замечая, перешла на тему «как все нынче плохо, а вот раньше и трава была зеленее, и уксус слаще». Велиалиди все это время внимательно рассматривал Федора и тихо шептался с мамой Киры. В каждую паузу Недоумовой друзья хором прощались, но она, не понимая намеков, продолжала дальше, как заевший патефон, пока не вывела Федора на спор.

– Московский университет! – покачав головой сказала Недоумова. – Зачем?

– Зачем учиться в лучшем вузе страны? – Федор оперся рукой на плечо Мягкова.

Недоумова сразу стала агрессивной.

– Ты забыл, где живешь, безусый мальчишка! – запричитала она высоким голосом. – Выброси свой диплом, ты ничего не добьешься сам. Поверь мне, старой больной женщине – успех в России там, где блат, взятки и постель!

После этих слов Недоумовой Федор понял, что эту окончательно выжившую из ума женщину просто нельзя воспринимать всерьез. «Бедная Пелагея, кто б тебе объяснил правду про Академию суфражисток имени Эбигейл Адамс!» – подумал он, переглянувшись с красавицей.

– Зачем мне верить старой больной женщине? – сказал Федор. – Я поступил без блата. Я иду на красный диплом без взяток. И я твердо верю, что идиоты и бездельники, даже со всем набором ваших козырей, никому не нужны. Лучшие компании возьмут меня, потому что я помогу им стать еще лучше. Страна уже другая, Эрида Марковна.

Недоумова все время саркастически хихикала и, сохраняя неприятное недоброжелательное выражение лица, переглядывалась с Немезидой Кизулиной и Аресом Велиалиди. Федору стало понятно, что они ставят под сомнение каждое его слово. «Вот добьюсь всего, так они не поверят, что сам, – подумал он. – Странные люди».

– А я знаю вашего отца, – сказал Велиалиди со странной ухмылкой. – Умный человек!

Федор покраснел, чувствуя, что тот говорит в негативном смысле, но не нашелся, как достойно ответить.

– Матвей Ребров, депутат Госдумы? – спросила с сияющим лицом Эрида Марковна. – Так это его отец? А, тогда все понятно!

Федор хотел возразить, но, встретив смеющийся взгляд Мягкова, промолчал. Они попрощались и разошлись в разные стороны.

20

Прошло три месяца. Федор Ребров в черном костюме и Анна Миловидова в белом платье, оба со светящимися глазами, сидели в квадратном актовом зале университета с колоннами и яркими люстрами. По традиции, лучшие студенты получали дипломы первыми. Анна уже получила свой, а Федор волновался и краснел, боясь момента славы. Как обычно бывает, фамилию назвали внезапно, и он скованно взбежал на сцену. Отец, тоже взволнованный, с повлажневшими глазами, подошел к сцене фотографировать.

Садовничий, поблескивая линзами очков, улыбнулся Федору, крепко пожал руку и вручил диплом. «Я сделал это!» – ошалело подумал Федор, оглянувшись на огромный зал аплодирующих ему людей с сияющими, светлыми, улыбающимися лицами.

Федор вспомнил, как маленькими шажочками, с любопытством юности и стремлением быть первым, он пять лет вгрызался в науку, не всегда умело, не всегда дисциплинированно, и вот сейчас стоял здесь, на последнем рубеже, отделявшем юность от взрослой жизни. «Это стоило того!» – подумал он и поднял вверх красный диплом, как поднимал золотые медали в велоспорте.

Выступал декан юридического факультета.

– Поздравляю, теперь вы представители одной из древнейших в мире профессий! – сказал плотно сбитый седой мужчина, улыбнувшись. – Впрочем, оставим шутки, юрист не только древняя, но и весьма нужная обществу профессия, особенно сейчас! – Он посерьезнел. – Друзья, вы лучше других знаете о праве, о государстве, о демократии. Вы лучше других знаете, что такое закон, как его толковать и исполнять. Я не могу, к сожалению, обещать вам, что все институты права и государства, что вы изучили в теории, будут правильно работать за пределами университета. Культура неуважения к основным правам человека все еще тянет наше общество назад, к господству одной партии и одного мнения, к тоталитаризму! Да что там, мы все еще не умеем цивилизованно спорить и грезим о революциях, вместо того чтоб договариваться.

Декан говорил с чувством, вызывая в Федоре патриотический озноб и волнение.

– Вы будете судьями, прокурорами, адвокатами, следователями, юрисконсультами, вы будете известными людьми, возможно первыми лицами государства, – продолжал он. – Не предавайте идеалы нашей светлой профессии! Не предавайте людей, которые будут к вам обращаться! Не предавайте ценности цивилизованного общества! Не подчиняйтесь тому дурному, что вы увидите, но и не сидите сложа руки. Своим примером меняйте практику к лучшему. Создавайте гражданское общество. Создавайте правовое государство. Смело идите вперед. Действуйте. Пришло ваше время, коллеги. Будущее – за вами. Я твердо верю, что вы сделаете нашу прекрасную страну лучше. И я твердо верю, что своих детей вы научите правильным ценностям.

Федора так вдохновили эти слова, что он, и так расчувствовавшись на вручении, пообещал мысленно не подвести и не удержал слезы, скопившиеся на глазах.

Получив дипломы, друзья начали осуществлять задуманное. Мягков твердо решил стать писателем и, обмотав шею шарфом, написал первые абзацы романа о безумце-моряке и попугаях-неразлучниках. Красивая Пелагея уехала на Канары. Грибоедов, по протекции знакомых бабушки, устроился в прокуратуру Москвы. Рыжая Кира начала стажировку в крутой американской фирме из рейтинга Chambers Global^[5]. Федор с Анной разослали резюме. А Богомолов продолжал трудиться в гадюкинской прокуратуре и выслушивать нотации своей жены Недотроговой.