Максим Кантор
Советы одинокого курильщика. Тринадцать рассказов про Татарникова (сборник)

Карта вин

Меня пригласили на открытие «Набоба».

То есть не совсем так: главный отдал мне свой пригласительный; на открытие ресторана, разумеется, звали только своих – рядовому журналисту путь туда заказан, а вот главного редактора крупной газеты они не прочь накормить. Приглашение было на два лица. Поскольку редактор отдела культуры Оксанка Коваленкова последнее время меня игнорирует, а все внимание отдает Сереге-фотографу, – я подумал, что воспользуюсь случаем и развлеку соседа по лестничной клетке. Надо позвать в ресторан Татарникова, пусть старик выпьет на халяву. Дороговизна спиртного была постоянной темой наших с ним разговоров.

Я ожидал, что Татарников изобразит гордость: дескать, не пойду к буржуям, мне моей яичницы хватает. Однако Сергей Ильич, против ожидания, оживился:

– А что, и коньяка нальют? И «Русский cтандарт» у них есть?

– Даже сомневаться не приходится.

– А «Суздальская особая»?

Я заверил Татарникова, что он сможет попробовать хоть двадцать пять сортов водки, и мы тронулись в путь.

Кеша Паршин, больше известный под кличкой Флорентиец (отличался необычной для его среды тягой к прекрасному; опера рассказывают, свой первый особняк он купил именно во Флоренции, что не вполне типично для вора в законе), открывал уже пятый ресторан в Москве.

Разумеется, ни намека на индийскую кухню: Кеша предпочитал средиземноморские продукты; слово «Набоб» просто выражало для него крайнюю степень роскоши; поговаривали также, что в названии ресторана Кеша увековечил свой триумф над бывшим компаньоном Бобом Коптевским; легко вообразить, что именно со словами «На, Боб!» Флорентиец всадил в товарища отвертку. С отверткой в печени и нашли Боба в загородной сауне. Отвертка, кстати сказать, была итальянского производства, но след этот никто не взял – вроде бы нити вели к Флорентийцу, но улики сочли недостаточными.

Все это я рассказал Татарникову по дороге.

– Значит, Флоренцию любит, – сказал Татарников и почесал лысину, – все, что вы рассказали, действительно указывает на кровное родство Кеши с семейством флорентийских Медичи.

– Как это? – А так, можно не опасаться, что отравят. Травили венецианцы, это у них было возведено в ранг искусства, а флорентийцы – люди попроще: пользовались кинжалом и шпагой. Отверткой – в самом крайнем случае.

– А как же Екатерина Медичи, отравительница? – Историю я знаю плохо, но роман «Королева Марго» читал не раз и мнение о Медичи составил.

– Бедная женщина! – пожалел Татарников. – Попала на чужбину, пришлось выкручиваться. Муж размазня, рано овдовела, вокруг интриги. Кое-как переняла обычаи чуждой земли. Нет-нет, голубчик, Екатерина – исключение, которое лишь подтверждает правило. Если вы хотите узнать про Медичи…

В этот момент мы уже подъехали к ресторану – а то бы он меня до смерти заговорил. Тут ни яда, ни кинжала не требуется: дайте Сергею Ильичу пару часов, и старый лектор любого заговорит.

Флорентиец встречал гостей у входа, некоторым просто жал руку, с иными обнимался по-братски. Меня, он, разумеется, рукопожатием не удостоил – умеют эти люди сразу определить тебе цену. Кеша взглянул на меня – и, уверен, содержание моей сберкнижки стало ему известно до копейки. «Садитесь на свободные!» – только и сказал Флорентиец. Я обиделся: все-таки старался выглядеть прилично: надел глаженые брюки и практически новый пиджак; не помогло. Я подумал, что Сергея Ильича сейчас прогонят, – и мне стало стыдно: как я мог привезти домашнего, равнодушного к свету Сергея Ильича в этот притон? Я уже открыл было рот, чтобы упредить события: «Пойдемте отсюда, Сергей Ильич!», – хотел я сказать. И не сказал: отвернувшись от меня, Флорентиец направился к Татарникову и обнял его; прижал к сердцу, похлопал по спине. Он держал Сергея Ильича в объятиях минуты три – дольше, чем прочих, и все это заметили. Татарников отнесся к проявлению сердечности с некоторым неудовольствием, он вообще не любит фамильярности; мы с ним знаем друг друга десять лет – а все на «вы». Татарников перетерпел объятия Флорентийца и, мягко отстранив его, сказал «здравствуйте». Возле Татарникова мгновенно возник водоворот светских людей – каждый норовил представиться. Сергей Ильич вежливо улыбался, но руки никому не подал. И тем не менее его появление вызвало у общества восторг. Я давно замечал, что феноменальное равнодушие Татарникова к гардеробу играло фактически ту же роль, что для иных дотошное следование моде. Длинный сутулый человек в поношенном пиджаке с заплатами на локтях привлекал не меньшее внимание, что и красавец в костюме от Бриони. Иным надо перепробовать сотню туалетов, чтобы добиться такого же эффекта, какого добивался Татарников застиранной рубашкой и брюками с пузырями на коленях. Значит, может себе позволить, рассуждали светские люди, провожая Татарникова завистливыми взглядами. Бог знает, за кого принял Флорентиец моего милого Сергея Ильича, только он самолично повел историка к столу в центре зала. Я обомлел. Было очевидно, что он принял Татарникова за кого-то другого, – небось, где-нибудь на пересылке встречал похожего человека – ох, что будет, когда ошибку обнаружат!

Что до Татарникова, то он неудобства не чувствовал ни малейшего. Ему было совершенно безразлично, идет ли он рядом с миллиардером, журналистом, вором или председателем Сбербанка. Сергей Ильич рассеянно разрешил Флорентийцу взять себя под локоть, и они двинулись через зал, а толпа изумленных гостей расступалась перед этой странной парой. Татарников, полагаю, думал в этот момент о чем-то постороннем, так с ним часто бывало. Иной раз во время оживленной беседы он словно отключался, а когда его спрашивали, о чем он думает, отвечал, например, так: «Вспоминал один эпизод кельтской мифологии», или еще чтонибудь в этом роде. Так он и шагал подле матерого Флорентийца, а потом, вспомнив, что пришел в ресторан не один, остановился и сказал: «Да я тут, собственно, со спутником». Флорентиец проявил несказанное радушие – кивнул кому-то, щелкнул пальцами, и меня разыскали в толпе, и совсем не для того, чтобы (как бывало не раз) вывести вон, а напротив, – проводили в центральный зал, к центральному столику. Татарников уже сидел в огромном кресле и с интересом изучал меню, а за его спиной склонился не какой-нибудь официант, а сам метрдотель.

– К фуа-гра возьмите эльзасское, рекомендую, – шептал он на ухо историку. – А из красных посоветую шато петрюс восемьдесят шестого года.

Татарников читал меню с нескрываемым интересом. Сергей Ильич говорил практически на всех живых языках и на двух-трех вышедших из употребления. Кажется, санскрита он не знал, но латынь, древнегреческий и иврит были для него столь же привычны, как для присутствующих феня. И однако, при всем обилии знаний, Татарников, разумеется, не понял ни слова в красивой папочке, каковую ему вручили, – он внимательно, как профессиональный эпиграммист (слово я подцепил из разговоров с Сергеем Ильичем), изучал страничку за страничкой. Наконец сдвинул очки на кончик носа и, глядя поверх стекол, сказал:

– У вас тут, вижу, все имеется.

– Стараемся! – Метрдотель улыбнулся Татарникову.

– А водочки у вас нет? Года так восьмидесятого? Помню, славная была тогда водка «Московская», потом куда-то делась.

Я было решил, что вот тут-то нас и разоблачат, – ну не может современный вор в законе хлестать водку, если ему дают шато петрюс. Однако метрдотель отнесся с пониманием, наморщил лоб.

– «Московская»? А «Русский стандарт» не подойдет?

– Ну, – сказал Татарников обиженно, – если уж у вас «Московской» нет…

– Поищем. – И метрдотель сорвался с места, бросился отдавать распоряжения. Не знаю уж, что они там такое учудили, шофера ли сгоняли к трем вокзалам, или портье купил бутылку у таксистов, только через пять минут запотевшая «Московская» стояла на столике.

– А вам? – Это уже метрдотель обратился ко мне.

Было бы глупо не использовать возможность: я попросил дюжину устриц, бутылку шабли, фуа-гра, бифштекс по-флорентийски, бутылку шато петрюс, колбасу мортаделла и соленые огурцы.

Список блюд помню досконально – прежде всего по тому, как дико посмотрел на меня метрдотель, когда после бифштекса я заказал колбасу. И, понятно, соленые огурцы тоже ввергли его в изумление. Не мог же я объяснить этому господину, что вареная колбаса с огурцами – единственное, что в принципе может здесь есть Сергей Ильич. Не уверен, что Татарников когда-либо пробовал итальянскую колбасу, – но я надеялся, что разницы с отечественной он не заметит. Я выдержал взгляд метрдотеля и хладнокровно повторил заказ.

– Колбасы, грамм триста, – сказал я, и метрдотель поглядел на меня с ненавистью.

К тому времени как подали заказ, за наш столик уже сели другие гости. Потом подошел и хозяин. Считается, что хозяин должен обойти все столики за вечер: посоветовать блюдо, поинтересоваться, как и что. И действительно, Флорентиец перемещался по залу, но, дойдя до нас, обосновался надолго – сел рядом с Татарниковым, налил себе красненького.

Потом представил нам соседей. Возле меня сидела француженка Ирэн, пожилая крашеная дама в бриллиантах. Радом с ней немецкий банкир, дяденька с рыжими усиками. А между банкиром и Татарниковым – известная в столице личность, Витя Могила, который дважды безуспешно баллотировался в депутаты Государственной думы и удовлетворился должностью начальника таможни. Затем – Татарников, затем – хозяин, и, наконец, я. Чтобы не привлекать внимание Флорентийца, я сосредоточился на соседке, ухаживал за ней как мог. Предложил даме шабли и фуа-гра, и дама с отменным аппетитом слопала всю мою порцию и уговорила за пятнадцать минут полбутылки. Я двинул на середину стола блюдо с устрицами – мол, угощайтесь, и гости налетели на устрицы, словно их с неделю голодом морили. Я только одну и успел попробовать.

Сергей Ильич флегматично прихлебывал водку, и наши сотрапезники старались на него не смотреть. Я их прекрасно понимал: кому же будет приятно терпеть такое соседство – в мятом пиджаке, жеваных штанах сидит неопрятный субъект и пьет водку. В самом деле, господа, здесь все-таки дорогой ресторан, а не буфет вокзальный. Однако Татарников был безразличен к тому, какое впечатление производит. Он наполнял стакан, переливал в себя содержимое, закусывал огурчиком – словом, держался так, словно был у себя на кухне. И только Витя Могила, человек бывалый, наблюдал за Татарниковым с сочувствием, я бы даже сказал – с завистью. Видимо, облик русского пьяницы пробудил в криминальном авторитете память о молодости. Витя Могила осведомился:

– Водку пьете?

– Ее.

Могила с любопытством всмотрелся в этикетку, заметил:

– Никак, «Московскую» употребляете?

– Как видите.

– Где только отыскали!

– Раритет, – согласился историк.

– И как вам?

– Нормально.

– Плесните мне, что ли. Молодость вспомнить.

Татарников налил Могиле несколько капель, тот внюхался в напиток, поморщился.

– Золотые были денечки!

Немец, сосед Могилы, неодобрительно покосился на бутылку с белой жидкостью и отвернулся – потянулся к красному вину, продукту цивилизации и демократии.

– Ваше здоровье, – Татарников опрокинул в себя очередной стакан.

– Позвольте тост, – сказал немецкий банкир Клаус и приподнял бокал шато петрюса, – я пью за нашего…

Он, вероятно, собирался сказать «нашего хозяина», так, во всяком случае, я подумал, но узнать доподлинно, кого именно банкир имел в виду, нам не удалось. Немец захрипел, его розовое лицо побагровело, задорные усики поникли, и он грохнулся на пол, расплескав вино. Задергался, зацепил ногой соседний столик, опрокинул на себя блюдо спагетти с морепродуктами, вытянулся, посинел и затих.

Вы бы видели, что тут началось! Если кто подумает, что мужчины бросились за врачом, а дамы завизжали, – ошибется. Моя соседка даже не ахнула, достала лорнет и принялась изучать лицо покойного так внимательно, словно сейчас он ей стал намного интереснее, чем прежде. Витя Могила мгновенно выхватил из-под смокинга пистолет, причем, что характерно, с глушителем. Я оглянулся по сторонам. Примерно у половины присутствующих в руках появилось оружие, а пожилой благообразный господин за соседним столиком, которого все именовали «меценатом», держал в каждой руке по гранате.

Флорентиец успокоил публику одной фразой и одним жестом – он распахнул пиджак, показывая, что не вооружен, и просто сказал:

– Это не я.

Гости спрятали оружие, спагетти с морепродуктами убрали с пола, лужицу красного вина ликвидировали, труп перенесли в соседнее помещение – и волнение улеглось. Большинство вернулись к еде, а Флорентиец, извинившись, направился к телефону и принялся звонить по разным номерам – в милицию, адвокату, знакомому прокурору, прикормленным депутатам, словом, повел себя адекватно.

Приехал прыщавый следователь Гена Чухонцев, за которым окончательно закрепилась кличка Чукча: за три года нашего знакомства он так и не раскрыл ни одного громкого дела. Или ему не давали?

Огляделся, побродил по залу, сел за наш столик, на место покойного.

– Подбросишь идейку? – спросил Гена. Я сочувствовал парню: когда он смотрел на Флорентийца, лицо у него выражало примерно следующее: «А можно, я уже пойду?». Если бы он видел, сколько оружия здесь было полчаса назад, он бы еще больше расстроился. Не любил он с бандитами связываться – а зачем в следователи подался, сам не знал. Однажды он мне признался, что мечтал пойти в балет. Ну, сегодня он потанцует, подумал я.

– Какие тут идейки? – сказал я Гене. – Отравился мужик. Или отравили.

– Отравился… – Гена вообще тугодум, все повторяет раза по три. – Как вариант. Отравился, например, устрицами. Я читал, такое бывает. Несвежая одна попалась… – Гена с надеждой смотрел на Флорентийца. Как бы хорошо все устроилось: несвежая устрица – и дело закрыто.

– Отравиться устрицами нельзя, – с достоинством сказал Флорентиец. – Самолет вылетел из Ла-Рошели, аэропорт Лалю, в девять утра. В три часа дня – Шереметьево. В семь утра поймали, в семь вечера подали. В Париж поездом и то дольше выходит.

– Отравиться нашими устрицами! – ахнул метрдотель. – Пройдите на кухню, мы при вас все откроем!

– Даже если бы отравился устрицей, – заметила француженка Ирэн, – сразу бы не помер. Через два часа в туалет бы сходил – и все. От тухлой устрицы губы не синеют.

– От вина губы синеют, – зачем-то сказал я. Я давно заметил, что от красного вина губы делаются синими. Но, конечно, не настолько.

– Цианид? – произнес Гена робко. Он неуверенно взял бутылку шато петрюса и понюхал. – Как вариант… Цианид в красное вино… Миндалем должно пахнуть… Не пахнет…

– Я сам пил из этой бутылки, – сказал я Гене.

– И я тоже, – сказал Витя Могила, – и еще выпью.

Он налил себе полный бокал шато петрюс и с видимым удовольствием высосал до дна. Следователь Гена следил за ним – не помрет ли. Не помер, а закусил колбаской, потом налил еще бокал, снова выпил, а метрдотелю сказал:

– Слетай, дружок, еще за одной. Неплохой у Флорентийца погребок.

– А что он заказывал? – спросил Гена.

Выяснилось, что немец, француженка и Витя Могила сделали свой заказ, но не дождались. Все произошло стремительно. Пока ждали заказ, они угощались моими блюдами – Ирэн слопала фуа-гра, немец с Могилой ударили по устрицам, совместными усилиями прикончили шабли, перешли на красное. Могила тяпнул еще пару рюмок водки – видать, вспомнил буйную молодость. Все это заняло минут десять – тут немец и свалился. А заказывал он форель, вот жаль – не попробовал.

– Соленые огурцы кто ел?

Татарников поклонился.

– И водку пили? – спросил следователь. Посмотрел на этикетку. – Где вы только эту дрянь откопали? Ее уж не производят.

Метрдотель развел руками: дескать, желание гостя. Захотел гость водки выпить.

– Не отрицаю, – сказал Сергей Ильич, – пил. Знаю, многие считают этот напиток ядом. Но, уверяю вас, действие яда замедленное. Употребляю последние тридцать пять лет, и пока цел.

– И колбасу ели?

– Вот не успел попробовать!

– А что за колбаса, кстати?

– Обыкновенная мортаделла.

Даже несведущий в языках Гена поднял брови.

– Морта… что? Дело? Морта-дело? Смертельное дело, правильно понимаю?

– Просто сорт такой, – метрдотель объяснил.

– Ах, так… Сорт такой… Интересный вариант… – Гена озирался по сторонам и не знал, что предпринять. – Зачем он в Москву приехал, немец этот? Пообедать?

– Контракт со мной подписывать, – любезно объяснил Могила. – Я открываю таможенные терминалы в Калининграде.

– Частные таможенные терминалы?

– Ну что вы, конечно нет! Таможня – дело государственное. Но внимание особым клиентам мы можем оказать – растаможка вне очереди, например. Сопровождение ценных грузов. Я предложил Клаусу пакет услуг, и он заинтересовался.

– Он также собирался приобрести мою квартиру, – добавила француженка. – Я давно купила в Москве квартиру с видом на Кремль и искала возможность ее продать. Квартира ему понравилась, мы практически договорились.

– А со мной у него намечался совместный бизнес, я хочу открыть в Берлине сеть ресторанов, – сказал Флорентиец. – Как видите, никому из нас не выгодно было господина Клауса отравить.

– А вы? – спросил следователь Татарникова.

– Мы вместе пришли, – поспешил я объяснить.

– А зачем пришли? – прямо-таки с настойчивостью спросил Гена Татарникова. – Вы уверены, что раньше покойного не видели?

– Советую, – сказал Флорентиец, – взять пробы всех блюд за этим столом. Проведите вскрытие, узнайте, какой яд использовали. Возьмите отпечатки пальцев с осколков стакана, вдруг еще кто-то стакан трогал. Наконец, советую взять с нас пятерых подписку о невыезде. Вполне вероятно, что один из нас – убийца.

– Не исключено, – сказала француженка, – что его отравили утром, а яд подействовал здесь. Некоторые яды действуют медленно.

– Бывали случаи, – заметил Могила, – что отравленной иглой ткнут. Посмотрите, может, след найдете. Иглой или, – он посмотрел внимательно на Флорентийца, – отверткой.

– Отравленной отверткой? – заозирался Гена.

– Бывали такие случаи.

Гости принялись вспоминать эпизоды криминальной хроники, Могила рассказал несколько таких историй, от которых у Гены настроение вовсе испортилось.

И тут Татарников явственно всхрапнул. Я уже минут пять наблюдал, как он клюет носом.

Татарников, признаться, несколько окосел от «Московской»; он откинулся на стуле, свесил голову и похрапывал. В лучшие свои годы он спокойно выпивал бутылку и вел беседы о древних кельтах – но возраст есть возраст; сегодня ему трех стаканов хватило.

– Не спите, Сергей Ильич, – попросил я.

– Я не сплю. Я думаю, – отчетливо сказал Татарников, не открывая глаз.

– Эх, Сергей Ильич, думайте быстрее, – сказал я ему, – а то с нас уже подписку о невыезде берут. Попали мы с вами в круг подозреваемых. По всему выходит, повод убить немца имелся только у нас. Сейчас нам Гена дело пришьет.

– Значит, имелся повод… – Татарников глаз не открывал. – Любопытный парадокс, не находите?

– Какой именно?

– Благородное вино пьют и помирают, а грубую водку пьют и засыпают. Должно бы быть наоборот, не находите? Это классический исторический парадокс, между прочим. Скажите, голубчик, Флорентийская республика чем интересна?

– Простите, Сергей Ильич, затрудняюсь.

– А тем она интересна, что мы о ней только хорошее помним. Медичи – они и смелые, и мудрые. Помните, я вам по дороге рассказывал, какие это были прямые люди. Ну, прямо как русские бандиты, да? Люди чести. Кстати сказать, мафиози так себя и называют сегодня – люди чести. Это, полагаю, ренессансная традиция. Так-то, голубчик.

– Сергей Ильич, – вечно он начинает лекции читать, когда от него одного слова ждут, – что вы время тянете!

– Я рассуждаю. Так вот, голубчик, я и подумал, что представления о прямоте флорентийцев преувеличены. Так-то.

Татарников повернулся к Гене.

– Знаете, голубчик, вы возьмите мою бутылку на экспертизу – в ней наверняка найдете яд. Тот самый, которым немца отравили.

Гена вскочил, и все гости пришли в движение.

– Признаетесь, что отравили?! – Это следователь Татарникову крикнул.

– Что вы, голубчик! Но, думаю, знаю, кто отравил. Меня отравил и всех прочих.

– Что вы несете?

– Был во Флоренции такой милый обычай: на грязную работу нанимали чужих солдат. Кондотьера Малатесту благородный Медичи нанял на разграбление Вольтерры, помните? Ах, не помните. Ну, это потому, что в школе не учились. Флорентийцам всегда нравилось сохранять вид благородных мужей, а пакостить чужими руками.

– При чем тут Вольтерра? При чем кондотьеры? – Голубчик, как вам не стыдно! Вы не только невежественный человек, но даже когда вам рассказывают интересные вещи, не желаете стать чуть-чуть умнее. Объясняю. Город надо было взять и жителей убить. Но сделать это надо так, чтобы самому остаться в стороне. Здесь, в ресторане, была схожая задача. Надо убить – но желательно чужими руками.

– Не томите, Сергей Ильич!

– Я сразу понял, что я хозяину зачем-то нужен. А когда мне принесли «Московскую», уверился окончательно. И я подумал, а в чем такая моя особенность, что меня выделили из всех гостей? И догадался: по мне видно, что я выпиваю часто, водочку люблю. Тут уж не спрячешь ничего, все у меня на лице написано. Я попросил «Московскую», и знаете почему? Этой водки в природе уже давно нет, и достать ее они не могли. У нас в городе все есть: яды есть любые, золота и бриллиантов несчитано, машины роскошные, квартиры по пять миллионов – а вот «Московской» водки нет. Спрашивается, где они ее искали десять минут? А нигде не искали, напечатали на компьютере этикетку, налепили на бутылку. Работа для девочки-секретарши пустяковая: нашли по интернету, как выглядела этикетка, распечатали – и порядок. Но только «Московская» продавалась в таре по ноль-пять, а мне принесли ноль-семь. Я все-таки историк, голубчик, мне подробности интересны. Им очень было нужно, чтобы я водку пил, очень нужно.

– А зачем?

– А затем, что, кроме меня, в средиземноморском шалмане водку никто не пьет. И яд можно подсыпать ко мне в бутылку без риска отравить ненужного гостя. И еще. На бутылке водки отпечатков, кроме моих, быть не может. Тут уж не промахнешься. Они полагали, что когда я стану водку пить, один из гостей соблазнится и тоже попробует.

– Но немец водку не пил!

– Послушайте, голубчик, никто и не собирался убивать вашего немца! Кому он нужен?! Собирались убить – как вас, простите, зовут? – да, вот именно этого господина – Могилу. Расчет был прост: меня не жалко, а Могила может водкой соблазниться. Он и сам попросил водки из моей бутылки. Правда, Могила здесь чувствовал себя неуютно, ел только то, что все едят. Осторожный Могила захотел попробовать напиток на соседе – перелил немного водки немцу в красное вино. Немец попробовал и помер.

– А я почему не помираю? – Могила изумился. – Да потому же, почему и я пока что не помер. Это, кстати, тоже из итальянской истории. Некоторые специально к яду себя приучали – на всякий случай. Пили понемногу, тренировали организм. Вот так и со мной. Давно пью. Проспиртован насквозь, голубчик, не берет меня ваш яд. Подействует, конечно, но очень небыстро, думаю, до врачей доехать успеем. А вот на немца подействовало сразу.

– Так я уже три года как завязал. Крепкое редко употребляю. – Могила как-то грустно это сказал. – Я на бордо перешел. На кьянти.

– Напрасно, голубчик. Неразумно. Зачем же вы, простите за прямоту, русский бандит, пьете эти зарубежные напитки? Как неосторожно, голубчик! Не следует русскому бандиту изменять своей природе! А то повадились средиземноморское кушать. – Татарников с сожалением поглядел на бледного Могилу. – Напрасно вы на кьянти перешли, голубчик. Это значит, яд может скоро подействовать.

Сказал – и на наших глазах изменился облик Могилы. Он как-то весь сник, опустились руки, взгляд погас.

– Я еще живой… – сказал Могила, потянулся за пистолетом, и тут его стало корчить, как банкира Клауса. Он рухнул на пол, вытянулся и помер.

Флорентиец сопротивления не оказал, сам протянул руки следователю – мол, давайте ваши браслеты. Уходя, обернулся к Сергею Ильичу:

– Вы мне сразу понравились. Оставайтесь, покушайте еще. Крабов рекомендую.

– Да не любитель я средиземноморской кухни! – сказал Татарников. – Вот разве еще по одной. Огурчики там остались?

– Так яд же! – схватил я Татарникова за рукав.

– А будет вам! Что русскому здорово…

И он плеснул себе в стакан отравленной водки.