Максим Горький
Знахарка

Купечески держа блюдце на растопыренных пальцах, Иваниха спрашивала:

– Что в городе говорят? Земли-то мужикам дадут ли? Глядите – сердятся мужики! Сказал бы ты Голицыным-то, – чего они? Девять лет судятся бесстыдно, а толку ни себе, ни людям. Мотают мужиков. Будто волю дали, а где она, воля? Повесили мужиков над землей, толкутся они, как мошки, вот и вся воля!

Ее темное лицо с тряпичными щеками угнетающе безобразно. Кровавые глаза смотрят в блюдечко, на верхней губе шевелятся мокрые белые усы, на шее, под левым ухом, волосатая бородавка. Иваниха громко грызет сахар, чмокает, и ничто, кроме высоко вспухшей груди, не напоминает в ней женщину.

Я осторожно выспрашиваю ее, как она била медведей, она отвечает неохотно и как бы нарочито углубляя глухой ворчливый голос.

– Сильна была. Меня, в те поры, только два мужика могли одолеть во всей округе. Кроме мужа. Да и мужа я поборола бы, только – нельзя: муж. Шутя я его и борола, а всерьез – нельзя, не смела этого. Тут у нас мужик лесной, крепкий.

Вспотев, она сняла платок с головы, и в жесткой гриве ее волос обнажились толстые седые пряди. Вытерла платком иссеченное морщинами лицо и окутала им надломленную шею. Ладони рук ее были емки, точно ковши, пальцы же непрерывно шевелились, как бы разбирая, распутывая моток пряжи. Это было неприятно видеть. И вся Иваниха как-то нечеловечески тяжела.

О сороковом медведе она сказала:

– Медведь-зверь – богу служит, Кереметь на медведях в небе ездит, солнце возит. Солнце-то большое, с хороший пруд, тяжелое, всё из чистого золота. Люди тоже богу нужны. Пчела служит человеку, человек – богу. Кереметь сказал: «Бей медведя, покуда я терплю, побьешь много – солнце встанет, помни! Тогда пошлю на тебя сильного, он тебя убьет». Человек согласился: человеку скота жалко. Меды жалко, овсы. Медведь много портит.

Почесав концом ножа кожу на голове, она плюнула на ладонь и, пригладив слюною взбитые волосы, уставила в лицо мне свой мутный, подавляющий взгляд. Нос у нее широкий, ноздри вывернуты, как у верблюда.

– Вот тебе, молодому, надо знать: баба есть такая, как сороковой медведь. С тремя любишься – ничего, и с девятью – ничего, а встанет на пути твоем четвертая, или там седьмая, и – конец тебе. Приворожит, привяжет, кроме ее нет у тебя свету, будешь жить как слепой. Это – судьбинная баба, ее Кереметь в наказание посылает. Богу – детей надо, людей. А когда одна голая игра, без детей, это он не любит. Не надо это ему…

– Вы в церковь ходите? – спросил я.

Она как будто удивилась, отвечая угрюмо:

– Мы ходим. Зачем не ходить? У нас церковь хорошая, князьями строена. И поп хороший, умный. Его пчела любит. Мы тут смирно живем, хорошо. Леса округ.

Котята влезли ей на колени, она сгребла огромной лапой своей двух, подняла зверьков к лицу, спросила:

– Ну, что?

И, налив молока в свое блюдце, тут же, на столе, сунула им блюдечко, – этого не сделала бы простая баба.

– Лакайте. А третий где? Братишка?

Братишка грыз мой сапог, я поднял котенка и поставил его на стол.

– Это вот умные звери, они никому не верят, – сказала Иваниха. – И память у них крепка: побей его, он это помнит. Через пять лет вспомнит, когда и не ждешь. А у людей память слаба: не помнят они, кто их бьет…

Сильно завечерело, уже пригнали стадо, по улице шли мужики, плыли мимо окон косы, отражая красноватый заревой свет, в окна заглядывали бабы.

– Ну, надо мне сходить в улицу, – сказала Иваниха. – Ты почто остановился у Мокеева? Эта семья несчастливая. Ты вдругорядь у меня остановись. Я заезжих люблю.

И, провожая меня за ворота, крикнула какой-то бабе:

– Марь, ногу перевязала?