Максим Горький
На дне (сборник)
Акулина Ивановна. А ну… какой позор?
Бессеменов. Дочь отравилась, пойми! Что мы ей – какую боль причинили? Чем огорчили? Что мы – звери для нее? А будут говорить разное… Мне – наплевать, я все ради детей стерплю… но только – зачем? Из-за чего? Хоть бы знать… Дети! Живут – молчат… Что в душе у них? Неизвестно! Что в головах? Неведомо! Вот – обида!
Акулина Ивановна. Я понимаю… ведь и мне обидно! Все-таки я – мать… Хлопочешь, хлопочешь целый день, и спасибо никто не скажет… я понимаю! Да что уж… хоть бы живы-здоровы были… а то вот на-ко!
Поля (выходит из комнаты Татьяны). Она засыпает… Вы потише…
Бессеменов (вставая). Ну, как она, что? Посмотреть-то можно?
Акулина Ивановна. Я войду тихонечко? Мы вот с отцом…
Поля. Доктор не велел пускать никого…
Бессеменов (подозрительно). Ты почем знаешь? Тебя при докторе не было еще…
Поля. Мне Елена Николаевна передала.
Бессеменов. А она – там? Ишь ты… чужому человеку можно, родным – нельзя. Удивительно…
Акулина Ивановна. Обедать-то надо в кухне… чтобы не обеспокоить ее… Милая моя!.. И взглянуть нельзя… (Махнув рукой, уходит в сени. Поля стоит, прислонясь к шкафу и глядя на дверь в комнату Татьяны. Брови у нее нахмурены, губы сжаты, стоит она прямо. Бессеменов сидит у стола, как бы ожидая чего-то.)
Поля (тихо). Отец мой не был здесь сегодня?
Бессеменов. Совсем ты не про отца спрашиваешь. Что тебе отец? Знаю я, кого тебе надо… (Поля удивленно смотрит на него.) Отец твой был… да! Грязный, оборванный, лишенный всякого порядочного подобия… Но все-таки ты его должна уважать…
Поля. Я уважаю… Почему вы это… говорите?
Бессеменов. Чтоб ты понимала… Твой отец бродяга бездомный, а все-таки ты не должна выходить из его воли… Но разве вы понимаете – что такое отец?.. Все вы – бесчувственные… Ты вот… девушка бедная, бесприютная, ты бы должна быть скромной… ласковой со всеми… а ты – туда же! – пускаешься рассуждать, подражаешь образованным людям. Н-да. Вот ты замуж выходишь… а тут человек едва жизни не лишил себя…
Поля. Я не понимаю, что вы говорите… и зачем?
Бессеменов (видимо, сам утратив связь своих мыслей, раздражается). Понимай… думай… затем и говорю, чтобы понимала ты! Кто ты? А однако, вот… выходишь замуж! Дочь же моя… чего торчишь тут? Иди-ка в кухню… делай что-нибудь… Я покараулю… иди! (Поля, с недоумением глядя на него, хочет идти.) Постой! Давеча я… крикнул на твоего отца…
Поля. За что?
Бессеменов. Не твое дело! Ступай… иди! (Поля уходит удивленная. Бессеменов тихо идет к двери Татьяны и, приотворив ее, хочет заглянуть, Елена выходит и отстраняет его.)
Елена. Не ходите, она спит, кажется! Не беспокойте ее…
Бессеменов. Мм… Нас беспокоят все… это ничего! А вас – нельзя…
Елена (удивленно). Что вы говорите? Да ведь она же больная!..
Бессеменов. Знаю я… Все знаю… (Уходит в сени. Елена пожимает плечами вслед ему. Проходит к окнам, садится на кушетку и, закинув руки за шею, о чем-то думает. На лице у нее является улыбка, она мечтательно закрывает глаза. Петр входит, сумрачный, растрепанный. Он встряхивает головой, как бы желая сбросить с нее что-то. Видит Елену, останавливается.)
Елена (не открывая глаз). Это кто?
Петр. Чему вы смеетесь? Странно видеть улыбающееся лицо… теперь… после этого…
Елена (взглянув на него). Вы – сердитый? Устали? Бедный мальчик… Как мне жалко вас…
Петр (садясь на стул рядом с нею). Мне самому жалко себя.
Елена. Вам надо уехать куда-нибудь…
Петр. Да, надо. В сущности – зачем я здесь? Меня страшно тяготит эта жизнь…
Елена. Как бы вы хотели жить? Скажите!.. Я часто спрашивала вас об этом… но вы не отвечали, никогда…
Петр. Трудно быть откровенным…
Елена. Со мной?
Петр. И с вами… Разве я знаю… как вы относитесь ко мне? Как отнесетесь к тому, что я мог бы вам сказать? Иногда мне кажется, что вы…
Елена. Что я? Ну…
Петр. Что вы хорошо…
Елена. Я отношусь к вам очень, очень хорошо! Славный вы мой… мальчик!
Петр (горячо). Я не мальчик, нет! Я много думал… Слушайте, скажите… вам нравится – вам интересна вся эта возня, которой занимается Нил, Шишкин, Цветаева… все эти шумные люди?.. Вы можете верить, что совместные чтения умных книг, спектакли для рабочих… разумные развлечения… и вся эта суетность – действительно важное дело, ради которого и следует жить? Скажите…
Елена. Голубчик! Ведь я необразованный человек… я не могу судить, не понимаю. Я ведь – несерьезная… Они – мне нравятся все, и Нил и Шишкин… Веселые, всегда что-то делают… Я люблю веселых людей… сама такая же… К чему вы это спросили?
Петр. А… меня раздражает все это! Если они любят жить так… если находят в этом удовольствие – пожалуйста! Я не мешаю… я не хочу никому мешать, но не мешайте и мне жить так, как я хочу! Зачем они влагают в свои действия какой-то особый смысл… Зачем говорят мне, что я трус, эгоист…
Елена (дотрагиваясь до его головы). Его замучили… устал он…
Петр. Нет, я не устал… я только раздражен. Я – имею право жить, как мне нравится, мне! Я имею это право?
Елена (играя его волосами). Это опять мудреный вопрос для меня… Я одно знаю – сама я живу, как умею, делаю, что хочу… и если меня будут убеждать идти в монастырь, – не пойду! Заставят – убегу, утоплюсь…
Петр. Вы больше бываете с ними, чем со мной, вы… вам они больше нравятся, чем я! Я чувствую это… Но я хочу сказать – я могу это сказать! – они – пустые бочки.
Елена (удивленно). Что? Какие…
Петр. Пустые бочки… есть басня о бочках…
Елена. Ах, знаю… Однако… ведь и я тоже… значит, и я пустая?
Петр. О нет! Вы – нет! Вы – живая, вы, как ручей, освежаете человека!
Елена. Ба! Значит, я, по-вашему, холодная?
Петр. Не шутите! Я прошу вас! Этот момент… но вы смеетесь! Зачем? Разве я смешон? Я – жить хочу! Хочу жить… по своему разумению… по своей воле…
Елена. Живите! Кто мешает?
Петр. Кто? Кто-то есть… есть что-то! Когда я думаю, что вот как надо жить – одному, независимо… мне кажется, что кто-то говорит – нельзя!
Елена. Совесть?
Петр. При чем тут совесть? Я… не… разве я хочу сделать преступление? Я хочу только быть свободным… я хочу сказать…
Елена (наклоняясь к нему). Это говорится не так! Это гораздо проще нужно говорить! Я помогу вам, бедненький мальчик… чтоб вам не путать таких простых вещей…
Петр. Елена Николаевна! Вы… мучаете меня… шутками! Это жестоко! Я хочу сказать вам… вот я весь пред вами!
Елена. Опять не то!
Петр. Я, очевидно, слабый человек… эта жизнь – не по силам мне! Я чувствую ее пошлость, но ничего не могу изменить, ничего не в состоянии внести… Я хочу уйти, жить один…
Елена (взяв его голову в руки). Говорите за мной, повторяйте: я вас люблю!
Петр. О да! да! Но… нет. Вы шутите!..
Елена. Право же, я совершенно серьезно и давно решила выйти за вас замуж! Может быть, это нехорошо… но мне очень хочется этого…
Петр. Но… как я счастлив! Я люблю вас, как… (За стеною – стон Татьяны. Петр вскакивает, растерянно оглядываясь вокруг. Елена встает с места спокойно. Петр тихо.) Это… Таня? А мы… тут…
Елена (проходя мимо его). Мы не сделали ничего дурного…
Голос Татьяны. Пить… дайте пить…
Елена. Иду… (Улыбаясь Петру, уходит. Петр стоит, схватив голову руками, и растерянно смотрит пред собой. Дверь из сеней отворяется, и Акулина Ивановна громко шепчет.)
Акулина Ивановна. Петя! Петя – ты где?..
Петр. Здесь…
Акулина Ивановна. Иди обедать…
Петр. Не хочу… не пойду…
Елена (выходит). Он пойдет ко мне…
(Акулина Ивановна недовольно оглядывает ее и скрывается.)
Петр (бросаясь к Елене). Как это вышло… нехорошо! Там она лежит… а мы… мы…
Елена. Идемте-ка… Что тут нехорошего? Даже в театре после драмы дают что-нибудь веселое… а в жизни это еще более необходимо…
(Петр прижимается к ней, и она уводит его под руку.)
Татьяна (стонет хрипло). Лена!.. Лена!.. (Вбегает Поля.)
Занавес
Акт четвертый
Та же комната.
Вечер. Комната освещена лампой, стоящей на столе. Поля собирает посуду для чая. Татьяна, больная, лежит на кушетке в углу, в полутьме, Цветаева – на стуле около нее.
Татьяна (тихо, укоризненно). Думаешь, я не хотела бы смотреть на жизнь вот так же весело и бодро, как ты? О, я хочу… но – не могу! Я родилась без веры в сердце… Я научилась рассуждать…
Цветаева. Голубчик! Ты слишком много рассуждаешь… А ведь – ты согласись, – не стоит быть умным человеком для того, чтоб только рассуждать… Рассудок – это хорошо, но… видишь ли, чтоб человеку жилось не скучно и не тяжело, он должен быть немножко фантазером… он должен, – хоть не часто, – заглядывать вперед, в будущее…
(Поля, внимательно слушая речь Цветаевой, улыбается ласково, задумчиво.)
Татьяна. Что там, впереди?
Цветаева. Все, что захочешь видеть!
Татьяна. Да-а… нужно выдумать!
Цветаева. Поверить нужно…
Татьяна. Во что?
Цветаева. В свою мечту. Ты знаешь… когда я смотрю в глаза моих мальчишек, я думаю о них. Вот Новиков. Он кончит школу, пойдет в гимназию… потом – университет… он будет доктором, мне кажется! Такой солидный мальчик, внимательный, добрый… лоб у него – огромный. Он очень любящий… он будет очень много работать, бескорыстный, славный… и люди будут его очень любить, уважать… я это знаю! И однажды, вспоминая свое детство, он вспомнит, как учительница Цветаева, играя с ним во время перемены, разбила ему нос… А может, не вспомнит… ну, все равно!.. Нет, вспомнит, я думаю… он очень любит меня. Есть у меня рассеянный, растрепанный и всегда чумазый Клоков. Он вечный спорщик, задира, озорник. Он – сирота, живет у дяди, ночного сторожа… он – почти нищий… но такой гордый, смелый! Я думаю – он будет журналистом. Ах, сколько у меня интересных мальчишек! И как-то невольно всегда думаешь о том, что будет с ними, какую роль они сыграют в жизни… Ужасно интересно представлять себе, как будут жить мои ученики… Ты видишь, Таня, это ведь немного… но если б ты знала, как приятно!
Татьяна. А ты? Где ты сама? Твои ученики будут жить… быть может, очень хорошо… а ты тогда уже…
Цветаева. Умру? Вот еще! Нет, я намерена жить долго…
Поля (негромко, ласково, как бы вздыхая). Какая милая вы, Маша! Какая славная…
Цветаева (улыбаясь Поле). Запела коноплянка… Ты знаешь, Таня, я не сантиментальна… но когда подумаю о будущем… о людях в будущем, о жизни – мне делается как-то сладко-грустно… Как будто в сердце у меня сияет осенний, бодрый день… Знаешь – бывают такие дни осенью: в ясном небе – спокойное солнце, воздух – глубокий, прозрачный, вдали все так отчетливо… свежо, но не холодно, тепло, а не жарко…
Татьяна. Все это… сказки… Я, впрочем, допускаю… быть может, вы – ты, Нил, Шишкин – и все похожие на вас… быть может, вы действительно способны жить мечтами… Я – не могу.
Цветаева. Нет, подожди… Ведь не одни мечты…
Татьяна. Мне ничто, никогда не казалось достоверным… кроме того разве, что вот это – я, это – стена… Когда я говорю – да или – нет… я это говорю не по убеждению… а как-то так… я просто отвечаю, и – только. Право! Иногда скажешь – нет! и тотчас же подумаешь про себя – разве? а может быть, – да?
Цветаева. Тебе нравится это… Присмотрись-ка к себе, – не находишь ли ты что-то приятное для себя в таком… раздвоении души? А может быть – ты боишься верить… ведь вера – обязывает…
Татьяна. Не знаю… не знаю. Заставь меня поверить. Ведь вот – других вы заставляете верить вам… (Тихо смеется.) А мне жалко людей, которые верят вам… ведь вы их обманываете! Ведь жизнь всегда была такая, как теперь… мутная, тесная… и всегда будет такая!
Цветаева (улыбаясь). Разве? А может быть – нет?
Поля (как бы про себя). Нет!
Татьяна. Ты что сказала?
Поля. Я говорю – не будет!
Цветаева. Молодец, тихая птичка коноплянка!
Татьяна. Вот одна из несчастных… верующих. А спроси ты ее – почему нет? Почему изменится жизнь? Спроси…
Поля (тихо подходя поближе). Ведь, видите, какое дело, – не все еще люди живут! Очень мало людей жизнью пользуются… множеству их жить-то и некогда совсем… они только работают, куска хлеба ради… а вот, когда и они…
Шишкин (входит быстро). Добрый вечер! (Поле.) Здравствуйте, русоволосая дочь короля Дункана.
Поля. Что? Какого короля?
Шишкин. Ага-а! Поймал! Вижу теперь, что Гейне-то вы не читали, хотя книжка у вас находится более двух недель. Здравствуйте, Татьяна Васильевна!
Татьяна (протягивая руку). Ей теперь не до книг… Она выходит замуж…
Шишкин. Но-о? За кого это? а?
Цветаева. За Нила…
Шишкин. А-а! В этом случае – еще могу поздравить… Но, вообще говоря, это не умная штука – жениться, выходить замуж и прочее в этом духе… Брак при современных условиях…
Татьяна. Ой, нет, не надо! Избавьте! Вы уже не однажды высказывались по этому поводу…
Шишкин. Когда так, – молчу! Кстати – мне и некогда. (Цветаевой.) Вы идете со мной? Прекрасно! Петра – нет?
Поля. Он наверху…
Шишкин. Мм… Нет, не пойду к нему! Я попрошу вас, Татьяна Васильевна… или вас, Поля… скажите ему, что я… опять того, знаете… т. е. что урок у Прохорова – свободен…
Цветаева. Опять? Ну, не везет вам!
Татьяна. Вы поругались?
Шишкин. Собственно говоря… не очень! Я – сдержанно…
Цветаева. Но – из-за чего? Ведь вы же сами хвалили Прохорова?..
Шишкин. Увы! Хвалил… черт побери! И, в сущности, он… порядочнее многих… неглуп… немножко вот – хвастун… болтлив и вообще (неожиданно и горячо) – порядочная скотина!
Татьяна. Едва ли теперь Петр станет доставать вам уроки…
Шишкин. Н-да, пожалуй, рассердится он…
Цветаева. Да что у вас вышло с Прохоровым?
Шишкин. Представьте себе, он – антисемит!
Татьяна. А вам какое дело до этого?
Шишкин. Ну, знаете… неприлично это! Недостойно интеллигентного человека! И вообще он – буржуй! Хотя бы такая история. Его горничная ходила в воскресную школу. Чудесно! Он же сам прескучно доказывал мне пользу воскресных школ… о чем я его совсем не умолял! Он даже хвастался, что я-де один из инициаторов устройства школы. И вот недавно, в воскресенье, приходит он домой и – ужас! Дверь отворяет не горничная, а нянька! Где Саша? В школе. Ага! И – запретил горничной посещать школу! Это как назвать, по-вашему?
(Татьяна пожимает плечами молча.)
Цветаева. А такой он говорун…
Шишкин. Вообще говоря, Петр, точно на смех, достает мне уроки все у каких-то шарлатанов.
Татьяна (сухо). Помнится, вы очень хвалили казначея…
Шишкин. Да… конечно… старикашка милый! Но – нумизмат! Сует мне под нос разные медяшки и говорит о цезарях, диадохах и разных там фараонах с колесницами. Одолел, – сил моих нет! Ну, я ему и говорю: «Послушайте, Викентий Васильевич! А по-моему, все это – ерунда! Любой булыжник древнее ваших медяков!» Он – обиделся. «Что же, говорит, я пятнадцать лет жизни на ерунду убил?» Я же ответил утвердительно. При расчете он полтину мне недодал… очевидно, оставил для пополнения коллекции. Но это – пустяки… а вот с Прохоровым я… н-да… (Уныло.) Скверный у меня характер! (Торопливо.) Слушайте, Марья Никитишна, идемте, пора!
Цветаева. Я готова. До свидания, Таня! Завтра воскресенье… я приду к тебе с утра…
Татьяна. Спасибо. Мне… право, кажется, что я какое-то ползучее растение у вас под ногами… ни красы во мне, ни радости… а идти людям я мешаю, цепляясь за них…
Шишкин. Какие вредные мысли, фу-у!
Цветаева. Обидно слышать это, Таня…
Татьяна. Нет, погоди… ты знаешь? Я понимаю… поняла жестокую логику жизни: кто не может ни во что верить – тот не может жить… тот должен погибнуть… да!
Цветаева (улыбаясь). Разве? А может быть, нет?
Татьяна. Ты передразниваешь меня… ну, стоит ли? Смеяться надо мною… стоит ли?
Цветаева. Нет, Таня, нет, милая! Все это говорит твоя болезнь, усталость, а не ты… Ну, до свидания! И не считай нас жесткими и злыми…
Татьяна. Идите… до свидания!
Шишкин (Поле). Ну-с, когда же вы будете читать Гейне? Ах да, вы замуж… гм! Против этого можно бы кое-что сказать… но – до свидания! (Уходит вслед за Цветаевой. Пауза.)
Поля. Наверно, скоро всенощная кончится… Сказать, чтоб подавали самовар?
Татьяна. Едва ли старики будут пить чай… Как хочешь, впрочем. (Пауза.) Раньше тишина тяготила меня, а теперь мне приятно, что у нас тихо.
Поля. Вам не пора ли принять лекарство?
Татьяна. Нет еще… Последние дни у нас было так суетно, крикливо. Какой шумный этот Шишкин…
Поля (подходя к ней). Хороший он…
Татьяна. Добрый… но глупый…
Поля. Славный он, смелый. Где что увидит несправедливое – сейчас вступается. Вот – горничную заметил. А кто замечает, как живут горничные и другие люди, служащие богатым? И если заметит кто – разве вступится?
Татьяна (не глядя на Полю). Скажи мне, Поля… Ты не боишься… за Нила замуж идти?
Поля (спокойно, с удивлением). Чего же мне бояться? Нет, ничего, я не боюсь…
Татьяна. Чего?.. А я… боялась бы. Я говорю с тобой об этом потому, что… люблю… тебя! Ты не такая, как он. Ты – простая… он – много читал, он уж образованный. Ему, может быть, скучно с тобой… Ты думала об этом, Поля?
Поля. Нет. Я знаю, он меня любит…
Татьяна (с досадой). Как можно это знать…
(Тетерев вносит самовар.)
Поля. Вот спасибо вам! Пойду за молоком. (Уходит.)
Тетерев (он с похмелья, опухший). Иду мимо кухни, а Степанида взмолилась: «Батюшка! Внеси самовар! Я, говорит, тебе, когда понадобится, огурчика дам, рассольцу…» Соблазнился я, чревоугодник…
Татьяна. Вы уже ото всенощной?
Тетерев. Нет, не ходил сегодня. Башка трещит. Вы – как? Лучше чувствуете себя?
Татьяна. Ничего, спасибо. Меня об этом спрашивали раз двадцать в день… Я чувствовала бы себя еще лучше, если б у нас было менее шумно. Меня немножко раздражает эта беготня… все куда-то стремятся, кричат. Отец – злится на Нила, мать – все вздыхает… А я лежу, наблюдаю и… не вижу смысла в том, что они… все эти… называют жизнью.
Тетерев. Нет, любопытно! Я человек посторонний, непричастный делам земли… живу из любопытства и нахожу, что здесь – довольно интересно.
Татьяна. Вы невзыскательны, я знаю. Но – что ж тут интересного?
Тетерев. А вот – люди настраиваются жить. Я люблю слушать, когда в театре музыканты настраивают скрипки и трубы. Ухо ловит множество отдельных верных нот, порою слышишь красивую фразу… и ужасно хочется скорее услыхать – что именно будут играть музыканты? Кто из них солист? Какова пьеса? Вот и здесь тоже… настраиваются…
Татьяна. В театре… да. Там приходит дирижер, взмахивает палочкой, и музыканты скверно, бездушно играют какую-нибудь старую, избитую вещь. А здесь… а эти? Что они способны сыграть? Я не знаю.
Тетерев. Кажется, что-то фортиссимо…
Татьяна. Посмотрим. (Пауза. Тетерев раскуривает трубку.) Зачем вы трубку курите, а не папиросы?
Тетерев. Удобнее. Ведь я – бродяга, большую часть года провожу в дороге. Вот опять скоро уйду. Установится зима, и я – в путь.
Татьяна. Куда?
Тетерев. Не знаю… Да ведь это все равно…
Татьяна. Замерзнете где-нибудь… нетрезвый…
Тетерев. В дороге – никогда не пью… А и замерзну – что ж в этом? Лучше замерзнуть на ходу, чем гнить, сидя на одном месте…
Татьяна. Это вы на меня намекаете?
Тетерев (испуганно вскакивая). Боже упаси! Что вы? Разве я… я не зверь!
Татьяна (с улыбкой). Да вы не беспокойтесь. Меня ведь это не обижает. У меня потеря болевой чувствительности. (С горечью.) Все знают, что меня нельзя обидеть. Нил, Пелагея, Елена, Маша… Они ведут себя, как богачи, которым нет дела до того, что чувствует нищий… что думает нищий, когда видит, как они кушают редкие яства…
Тетерев (сморщив лицо, сквозь зубы). Зачем унижение? Надо уважать себя…
Татьяна. Ну, хорошо… оставим это! (Пауза.) Скажите мне что-нибудь… про себя! Вы никогда не говорите о себе… Почему?
Тетерев. Предмет большой, но неинтересный.
Татьяна. Нет, скажите! Почему вы… так странно живете? Вы кажетесь мне умным, даровитым… Что случилось с вами в жизни?..
Тетерев (скалит зубы). Что случилось? О, это длинная и скучная история… если ее рассказывать своими словами… Я – Солнца, счастья шел искать…
Наг и бос вернулся вспять,
И белье и упованья
Истаскал в своем скитанье.
Но это объяснение красиво слишком для меня… хотя оно и кратко. К нему добавить надо, что в России удобнее, спокойнее быть пьяницей, бродягой, чем трезвым, честным, дельным человеком. (Входят Петр и Нил.) Только люди безжалостно прямые и твердые, как мечи, – только они пробьют… А! Нил! Откуда?
Нил. Из депо… И после сражения, в котором одержал блестящую победу. Этот дубиноголовый начальник депо…
Петр. Наверное, тебя скоро прогонят со службы…
Нил. Другую найду…
Татьяна. Знаешь, Петр, Шишкин поругался с Прохоровым и, не решаясь сказать это тебе лично…
Петр (сердито, раздражаясь). Чёрт бы его побрал! Это… возмутительно! В какое идиотское положение он ставит меня перед Прохоровым? И наконец лишает возможности быть полезным другому товарищу…
Нил. Ты погоди сердиться! Узнал бы прежде – кто виноват?
Петр. Я это знаю!
Татьяна. Шишкину не понравилось, что Прохоров антисемит…
Нил (смеясь). Ах, милый петушок!
Петр. Ну, да! Тебе это нравится. Ты тоже совершенно лишен чувства уважения к чужим взглядам… дикие люди!
Нил. Постой! Ты сам-то разве склонен юдофоба уважать?
Петр. Я ни в каком случае не сочту себя вправе хватать человека за глотку!
Н и л. А я – схвачу…
Тетерев (разглядывая спорящих поочередно). Хватай!
Петр. Кто дал… кто дал вам это право?
Нил. Прав – не дают, права – берут… Человек должен сам себе завоевать права, если не хочет быть раздавленным грудой обязанностей…
Петр. Позволь!..
Татьяна (тоскливо). Ну, закипает спор… бесконечный спор! Как вам не надоедает?..
Петр (сдерживаясь). Извини, я не стану больше! Но, право же, – ведь этот Шишкин ставит меня…
Татьяна. Я понимаю… он глупый!
Нил. Он славный парень! Не только не позволит наступить себе на ногу, – сам первый всякому наступит! Хорошо иметь в себе столько чувства человеческого достоинства…
Татьяна. Столько ребячества, хотел ты сказать?
Нил. Нет, я не ошибся. Но пусть – это ребячество – и все-таки хорошо!
Петр. Смешно…
Нил. Н-ну, когда единственный кусок хлеба отшвыривается прочь только потому, что его дает несимпатичный человек…
Петр. Значит, тот, кто швыряется хлебом, недостаточно голоден… Я знаю, – ты будешь возражать. Ты сам таков… ты тоже… школьник… Вот ты на каждом шагу стараешься показать отцу, что у тебя нет к нему ни капли уважения… Зачем это?
Нил. А зачем это скрывать?
Тетерев. Дитя мое! Приличие требует, чтоб люди лгали…
Петр. Но какой смысл в этом? Какой?
Нил. Мы, брат, не поймем друг друга… нечего и говорить. Все, что делает и говорит твой отец, – мне противно…
Петр. Мне тоже противно… может быть! Однако я сдерживаюсь. А ты постоянно раздражаешь его… и это раздражение оплачиваем мы – я, сестра…
Татьяна. Да будет вам! Ведь скучно же это!
(Нил, взглянув на нее, отходит к столу.)
Петр. Тебя беспокоит разговор?
Татьяна. Мне надоело! Одно и то же… всегда одно и то же!
(Входит Поля с кринкой молока в руке.
Видя, что Нил мечтательно улыбается, она оглядывает публику и говорит.)
Поля. Смотрите, какой блаженный!
Тетерев. Ты что смеешься?
Нил. Я? Я вспоминаю, как отчитывал начальника депо… Интересная штука – жизнь!
Тетерев (густо). Аминь!
Петр (пожимая плечами). Удивляюсь! Слепыми, что ли, родятся оптимисты?
Нил. Оптимист я или что другое, – это неважно, – но жить – мне нравится! (Встает и ходит.) Большое это удовольствие – жить на земле!
Тетерев. Да, любопытно!
Петр. Вы оба – комики, если вы искренние люди!
Нил. А ты… уж я не знаю – как тебя назвать? Я знаю, – и это вообще ни для кого не тайна, – ты влюблен, тебя – любят. Ну, вот хотя бы по этому поводу – неужели тебе не хочется петь, плясать? Неужели и это не дает тебе радости? (Поля гордо смотрит на всех из-за самовара. Татьяна беспокойно ворочается, стараясь видеть лицо Нила. Тетерев, улыбаясь, выколачивает пепел из трубки.)
Петр. Ты забываешь кое-что. Во-первых – студентам жениться не позволено; во-вторых – мне придется выдержать баталию с родителями; в-третьих…
Нил. Батюшки! Да ведь это что же? Ну, тебе остается одно – беги! Беги в пустыню!..
(Поля улыбается.)
Татьяна. Ты балаганишь, Нил…
Нил. Нет, Петруха, нет! Жить, – даже и не будучи влюбленным, – славное занятие! Ездить на скверных паровозах осенними ночами, под дождем и ветром… или зимою… в метель, когда вокруг тебя – нет пространства, все на земле закрыто тьмой, завалено снегом, – утомительно ездить в такую пору, трудно… опасно, если хочешь! – и все же в этом есть своя прелесть! Все-таки есть! В одном не вижу ничего приятного, – в том, что мною и другими честными людями командуют свиньи, дураки, воры… Но жизнь – не вся за ними! Они пройдут, исчезнут, как исчезают нарывы на здоровом теле. Нет такого расписания движения, которое бы не изменялось!..
Петр. Не раз я слышал эти речи. Посмотрим, как тебе ответит жизнь на них!
Нил. Я заставлю ее ответить так, как захочу. Ты – не стращай меня! Я ближе и лучше тебя знаю, что жизнь – тяжела, что порою она омерзительно жестка, что разнузданная грубая сила жмет и давит человека, я знаю это, – и это мне не нравится, возмущает меня! Я этого порядка – не хочу! Я знаю, что жизнь – дело серьёзное, но неустроенное… что она потребует для своего устройства все силы и способности мои. Я знаю и то, что я – не богатырь, а просто – честный, здоровый человек, и все-таки говорю: ничего! Наша возьмет! И я на все средства души моей удовлетворю мое желание вмешаться в самую гущу жизни… месить ее и так и эдак… тому – помешать, этому – помочь… вот в чем радость жизни!
Тетерев (усмехаясь). Вот смысл глубочайший науки! Вот смысл философии всей! А всякой другой философии – ан-нафема!
Елена (в двери). По какому поводу здесь кричат и махают руками?
Нил (бросаясь к ней). Барыня! Вы меня поймете! Я пел сейчас славу жизни! Ну, говорите: жизнь – удовольствие!
Поля (негромко). Жить – очень хорошо!
Елена. Кто против этого?
Нил (Поле). Эх ты… тихая моя!
Елена. При мне – не любезничать!
Петр. Чёрт знает что такое! Точно пьяный…
(Татьяна, откинув голову на спинку кушетки, медленно поднимает руки и закрывает лицо свое.)
Елена. Постойте! Вы собрались пить чай? А я пришла звать вас к себе… Ну, и я останусь с вами, – у вас сегодня весело. (Тетереву.) Только вы, мудрый ворон, вы один нахохлились – чего ради?
Тетерев. Мне тоже весело. Только я люблю веселиться молча, а скучать – громко…
Нил. Как все большие, умные, угрюмые псы…
Елена. Я никогда не видела вас ни грустным, ни веселым, а только философствующим. Знаете, господа, – знаешь, Таня, – он обучает меня философии. Вчера прочитал целую лекцию о некотором законе достаточного основания… эх! я забыла, как этот удивительный закон выражается… в каких словах? В каких?
Тетерев (улыбаясь). Нет ничего без основания, почему оно есть…
Елена. Вы слышите? Вот я какие мудрые штуки знаю! Вы вот не знаете, что закон этот являет собой – являет, это самое настоящее философское слово! – являет собой… что-то вроде зуба, потому что у него четыре корня… верно?
Тетерев. Не смею спорить…
Елена. Ну, конечно! Посмели бы вы! Корень первый – а может, и не первый – закон достаточного основания бывания… бывание – это материя в формах… вот я – материя, принявшая – не без основания – форму женщины… но зато – без всякого уже основания – лишенная бытия. Бытие – вечно, а материя в формах – побывает на земле и – фьюить! Верно?
Тетерев. Ладно, сойдет…
Елена. Еще я знаю, что существует каузальная связь, априори и апостериори, но кто они такие, – забыла! И если я от всех этих премудростей не стану лысой, так буду умной! А самое интересное и премудрое во всей философии вот что: зачем вы, Терентий Хрисанфович, говорите мне о философии?
Тетерев. Потому, во-первых, что смотреть мне на вас очень приятно…
Елена. Спасибо! Во-вторых, наверное, неинтересно…
Тетерев. Во-вторых, потому что, только философствуя, человек не лжет, ибо философствуя, он просто – выдумывает…
Елена. Ничего не поняла! Да, Таня, как ты себя чувствуешь? (Не дожидаясь ответа.) Петр… Васильевич! Вы чем недовольны?
Петр. Собой.
Нил. И всем остальным?
Елена. Знаете, – мне ужасно хочется петь! Как жаль, что сегодня суббота и всенощная еще не отошла… (Входят старики.) А! вот идут богомольцы! Здравствуйте!
Бессеменов (сухо). Наше вам почтение…
Акулина Ивановна (тоже недовольно). Здравствуйте, матушка! Только мы вас уж видели сегодня.
Елена. Ах, да! Я позабыла… Ну, что же… в церкви… жарко было?
Бессеменов. Мы не затем туда ходим, чтобы климат измерять.
Елена (смущаясь). О, разумеется… я хотела спросить не о том… я хотела спросить… много было народа?
Акулина Ивановна. Не считали мы, матушка…
Поля (Бессеменову). Чай пить – будете?
Бессеменов. Сначала поужинаем… Мать, ты поди-ка, приготовь там. (Акулина Ивановна уходит, шмыгая носом. Все молчат. Татьяна встает и переходит к столу, поддерживаемая Еленой. Нил садится на место Татьяны. Петр шагает по комнате. Тетерев, сидя около пианино, следит за всеми, улыбаясь. Поля – у самовара. Бессеменов сидит в углу, на сундуке.) Какой народ стал – вор, даже удивительно! Давеча, как шел я с матерью в церковь, – дощечку положил у ворот, через грязь, чтобы пройти. Назад идем, а дощечки уж нету… стащил какой-то жулик. Большой разврат пошел в жизни… (Пауза.) В старину жуликов меньше было… все больше разбойничали люди, потому – крупнее душой были все… стыдились из-за пустяков совесть тревожить… (На улице, за окнами, раздается пение и звуки гармоники.) Ишь… поют. Суббота, а они поют… (Пение приближается, поют в два голоса.) Наверное – мастеровые. Чай, пошабашили, сходили в кабак, пропили заработок и дерут глотку… (Пение под окнами. Нил, прислонив лицо к стеклу, смотрит на улицу.) Поживут эдак-то год… много – два, и – готовы! Золоторотцами будут… жуликами…
Нил. Кажется, это Перчихин…
Акулина Ивановна (из двери). Отец, иди ужинать…
Бессеменов (вставая). Перчихин… тоже вот… бесполезный жизни человек… (Уходит.)
Елена (проводив его взглядом). А у меня… удобнее чай пить…
Нил. Вы очень остроумно разговаривали со стариками.
Елена. Я… он меня смущает… Он не любит меня… и мне это как-то… неприятно… даже обидно! За что меня не любить?
Петр. Он, в сущности, добрый старик… но у него большое самолюбие…
Нил. И он немножко жаден… немножко зол.
Поля. Ш-ш! Зачем говорить так о человеке за глаза? Нехорошо!
Нил. Нет, быть жадным нехорошо…
Татьяна (сухо). Я предлагаю оставить… этот предмет без обсуждения… Отец может каждую минуту войти… Последние три дня он… не ругался… старается со всеми быть ласковым…
Петр. И это ему стоит не дешево…
Татьяна. Надо ценить это… Он стар… он не виноват в том, что родился раньше нас… и думает не так, как мы… (Раздражаясь.) Сколько жестокости в людях! Как все мы грубы, безжалостны… Нас учат любить друг друга… нам говорят: будьте добрыми… будьте кротки…
Нил (в тон ей). И садятся верхом на шеи нам и едут на нас…
(Елена хохочет. Поля и Тетерев улыбаются. Петр что-то хочет сказать Нилу и идет к нему. Татьяна укоризненно качает головой.)
Бессеменов (входит, окидывает Елену недружелюбным взглядом). Палагея! Там в кухне – твой отец… Поди-ка да скажи ему… чтоб он… в другой раз пришел… когда будет тверезый… да! Ты-де, папаша, иди домой… и все такое!
