Максим Горький
М. М. Коцюбинский
«Не утерпел я, взбирался на горы и, конечно, повредил своему здоровью; но было необычайно красиво, а это – главное».
Не щадя, в стремлении к знанию жизни и красоты её, своих физических сил, он и к своему таланту поэта относился чрезмерно строго, предъявлял к себе требования слишком суровые. «Чувство недовольства собою у меня очень развито», – не однажды говорил он мне. «Мои рассказы всегда кажутся мне бледными, неинтересными, ненужными, и даже как-то совестно перед литературой и читателем», – писал он в 1910 году.
Эти мысли, казалось мне, всегда были с ним и неотступно точили его измученное сердце.
Спрашивает:
– Вам нравится «Самотнiй»?
– Это лучшее из трёх ваших стихотворений в прозе, а они все, на мой взгляд, очень хороши…
Он грустно улыбается:
– А я прочитал сегодня утром, и стало неловко. Никому это не нужно, не интересно никому. Что за вой? Все люди одиноки. И не так нужно писать об этом проклятии нашем!
Потом продолжал уже сердито:
– Да там ещё в конце гордый крик есть, – это уж и не искренно, а так сказано – для самоутешения. Чем тут гордиться? Одинок, значит – не нужен никому.
Мы часто беседовали на эту тему, и всегда он жестоко казнил себя.
– Смотрите, как это хорошо:
Жаль маю до землi
Бо тiнi, що вкривають ii
Пересунуться на инше мiсце
I де було тьмяно и сумно,
Знов ляже золото сонця…
Он усмехнулся и тотчас переделал эти строки в юмористическое стихотворение…
Однажды ему сказали:
– Какая верная и страшная вещь ваш «Смiх».
Он небрежно отмахнулся рукою:
– Да это ж заимствовано! И неумело сделано, – в жизни этот смех страшней и законней.
Иногда было досадно, чаще – больно слышать такие возгласы: много звучало в них великой искренней муки.
Но, относясь безжалостно к себе, к другим он относился очень снисходительно, умея всюду, даже в плохом, найти хорошее – меткое слово, звучную фразу.
– Дорогой мой, – сказал он однажды ночью, когда море и остров молчат так странно, точно в тихом изумлении ждут чего-то необычайного, – столько видано, столько пережито, в душе волнуется целый мир образов, мыслей, каких-то до слёз простых и ласковых песен! Так бы дождём с неба и опрокинул всё это на землю, на людей, а – не удаётся, не умеется!
Не удавалось, – да, но – он мог бы, он бы сумел написать прекрасные, большие вещи: многое у него было уже до конца продумано, готово и – красиво, оригинально, по-своему. Не удавалось потому, что за три года нашего знакомства почти в каждом письме его звучала, всё усиливаясь, одна и та же нота:
