Максим Горький
Букоемов, Карп Иванович

 
По́гиб я, мальчишка,
По́гиб навсегда…
 

Солнечный луч поднялся с пола, теперь он, красноватый и дрожащий, полого висит в густом воздухе камеры и упирается в низ двери. И всё так же лениво в нём кружится пыль, тяжело и бестолково летают мухи. Звонкий альт, захлёбываясь от возбуждения и не договаривая слов, ярко выкрикивает песню, всё учащая её темп; мальчишки считают особенным удальством петь эту песню на плясовой мотив.

 
Отца я зарезал,
Маму удушил…
Эх! Малую сестрёнку
В Волге утопил!
 

– Их! – подхватывает хор с присвистом и топотом ног.

– Цыц, щенки! – орёт надзиратель и стучит в дверь камеры кулаком.

– Люблю я тебе говорить, Хромой, – медленно разбирая пальцами жёсткие волосы своей серой, острой бороды, говорит Букоёмов, – умеешь ты слушать… А когда ты сам говоришь – не люблю я этого… Серый ты человек… и напрасно себе глаза замазываешь. Гляди на всё прямо – вот тебе закон! Тут вся премудрость… Гляди на всё прямо – только и всего… А ты говоришь – люди… то и сё… надо жалеть!

Речь старика течёт ровно и плавно, в голосе его звучит холодная энергия, и под мохнатыми бровями сверкают острые, как гвозди, серые глаза.

– Зачем я буду жалеть, ежели ни в ком нет жалости? И ненужно мне это и невыгодно… Ты погляди: я докажу тебе всё это…

Старик вытягивает руку и загибает один палец на ней.

– Первое, это я с детства помню, лежим, стало быть, мы с матерью на печи, говорит она мне сказку, и приходит отец… сгрёб он мать за волосья и сдёрнул её на пол, вроде как тулуп сбросил… Бил, бил её – устал… «Ставь, говорит, ужинать, шкура…» – а она вся кровью залита и на ногах стоять не может…

– За что это он? – с большим интересом спрашивает Махин.

– Один раз, помню, – говорит Букоёмов, не отвечая Махину, – устал он её бить, сел на лавку, отдыхает… Встала мать на коленки пред ним и просит: «Убей, Христа ради, сразу, не мучь!» А он ей: «Нет, ты погоди, зачем сразу?» Мне тогда годов шесть было, а то – семь… Так и забил он её насмерть…

Махин прищурил глаза и с каким-то восторгом торопливо рассказывает:

– У меня брат жену свою, бывало, бил… ух! только косточки хрустят! Он – гусар, пришёл со службы, а у неё – дитё… Как он её хряснет по роже!

– Бьют в деревнях лошадей, бьют собак… – мерно и упрямо продолжает старый Букоёмов, – ну однако баб сильнее бьют… За бабу деньги не плочены, а жизнь – трудная, народ – злой… А часто так себе… для забавы людей мучают… Расскажу тебе, Хромой, был я извозчиком и, пьяный, попал в часть… Привезли туда девку пьяную, бросили её на пол ничком, и лежит она, спит, как мёртвая… Ну… пришли двое полицейских, принесли сургучу, заголили её, зажгли сургуч и – капают на голое тело… Сургуч горит на коже у неё… запах скверный идёт, она – мычит, а они – хохочут… На что им это нужно было? Н-да… Испугался я тогда, дрожу весь… думал – и меня палить будут…

– А ещё – сидел я в тюрьме екатеринославской… был в ту пору рабочий бунт… и привели на двор одного рабочего, – арестовали, значит… Смотрю я в окно и вижу: околоточный офицеру – солдаты на дворе были и офицер с ними – предлагает: «Хотите, говорит, господин поручик, я этому рабочему перепонку в ухе разорву с одного удара, и на всю жизнь он оглохнет?» – «А ну-ка», – говорит офицер-то. Околоточный – р-раз! И – верно, разорвал перепонку… я потом узнал – оглох парень-то…

В углу вдруг засопел и завозился Шишов, дремавший под мерные звуки голоса Букоёмова.

– Это – можно! – раздался его сиплый голос. – Надо ладонью ударить, чтобы воздуху туда больше нагнать, в ухо-то… воздух и прорвёт перепонку…

Он засмеялся. И старик тоже усмехнулся.

– Не видал я, брат, Хромой, жалости в людях… и сам жалеть их не умею… негде было научиться этому… Шёл я как-то с партией, политики были в ней, а между ними – жидёнок один, Венькой звали… Вениамином, значит. Маленький такой, кудрявый, глазёнки весёлые, складный весь… и такой утешный парнишка был… Все устанут, бывало, жарко, пыльно, а он – ничего, поёт песни, шутки шутит, ласковый со всеми… Есть эдакие ребятки – с него хоть кожу сдирай, ему весело, а глядя на него, и другой тоже улыбнется да легче вздохнёт… Любили его все в партии… а начальник конвоя – не взлюбил… за что – неведомо, ну однако так упрямо, как иной раз баба мужа не любит… Орёт на него совсем зря… и всё – жидёнок, жидёнок! А чего там? Тюрьма всех в одну веру крестит… Всяко он над Венькой измывался… разбередил его всё же, освирепел Венька и скажи: «Вы, говорит, мерзавец!» Как тот его ручкой шашки двинет промеж крылец… у мальчишки кровь горлом… Так он его и свёл с земли… совсем зря…