bannerbannerbanner
9-е января

Максим Горький
9-е января

Полная версия

– Погоди, Михаило, – как же это? – бормотал раненый. – Стрелять в народ – не разрешается!.. Не должно это быть, Михаило.

– А – было! – крикнул парень.

– И стреляли… И рубили… – уныло заметила женщина.

– Значит, приказание дано на это, Михаило…

– И было! – злобно крикнул парень. – А ты думал – с тобой разговаривать станут? Вина стакан поднесут?

– Погоди, Михаило…

Раненый остановился, опираясь спиной о стену, и закричал:

– Православные!.. За что нас убивают? По какому закону?.. По чьему приказу?

Люди шли мимо него, опуская головы.

В другом месте на углу у забора собрались несколько десятков, и в середине их чей-то быстрый, задыхающийся голос говорил тревожно и злобно:

– Гапон вчера был у министра, он знал всё, что будет, значит – он изменник нам, – он повёл нас на смерть!

– Какая ему польза?

– А я – знаю?

Всюду разгоралось волнение, перед всеми вставали вопросы ещё неясные, но уже каждый чувствовал их важность, глубину, суровое, настойчивое требование ответа. В огне волнения быстро истлевала вера в помощь извне, надежда на чудесного избавителя от нужды.

Посреди улицы шла женщина, полная, плохо одетая, с добрым лицом матери, с большими, грустными глазами. Она плакала и, поддерживая правой рукой окровавленную левую, говорила:

– Как буду работать? Чем кормить детей?.. Кому жаловаться?.. Православные, где же у народа защитники, если и царь против него?

Её вопросы, громкие и ясные, разбудили людей, всколыхнули и встревожили их. К ней быстро подходили, бежали со всех сторон и, останавливаясь, слушали её слова угрюмо и внимательно.

– Значит, народу – нет закона?

У некоторых вырывались вздохи. Другие негромко ругались.

Откуда-то пронёсся резкий, злой крик.

– Получил помощь – сыну ногу разбили…

– Петруху – насмерть!..

Криков было мною, они хлестали по ушам и, всё чаще вызывая мстительное эхо, резкие отзвуки, будили чувство озлобления, сознание необходимости защищаться от убийц. На бледных лицах выступало некое решение.

– Товарищи! Мы всё-таки идём в город… может, чего-нибудь добьёмся… Идёмте, понемногу!

– Перебьют…

– Давайте говорить солдатам, – может, они поймут, что нет закона убивать народ!

– А может, есть, – почему мы знаем?

Толпа медленно, но неуклонно изменялась, перерождаясь в народ. Молодёжь расходилась небольшими группами, все они шли в одну сторону, снова к реке. И всё несли раненых, убитых, пахло тёплой кровью, раздавались стоны, возгласы.

– Якову Зимину – прямо в лоб…

– Спасибо батюшке-царю!

– Да-а, – встретил!

Раздалось несколько крепких слов. Даже за одно из них четверть часа тому назад толпа разорвала бы в клочья.

Маленькая девочка бежала и кричала всем:

– Не видали маму?

Люди молча оглядывались на неё и уступали ей дорогу.

Потом раздался голос женщины с раздробленной рукой:

– Здесь, здесь я…

Улица пустела. Молодёжь уходила всё быстрее. Пожилые люди угрюмо, не спеша, тоже шли куда-то по двое и по трое, исподлобья глядя вслед молодым. Говорили мало… Лишь порой кто-нибудь, не сдержав горечи, восклицал негромко:

– Значит, народ отбросили теперь?..

– Убийцы проклятые!..

Сожалели об убитых людях и, догадываясь, что убит также один тяжёлый, рабский предрассудок, осторожно молчали о нём, не произнося более царапающего ухо имени его, чтобы не тревожить в сердце тоски и гнева…

А может быть, молчали о нём, боясь создать другой на место мёртвого…

…Вокруг жилища царя стояли плотной, неразрывной цепью серые солдаты, под окнами дворца на площади расположилась конница, торчали пушки, небольшие и похожие на пиявок. Запах сена, навоза, лошадиного пота окружал дворец, лязг железа, звон шпор, крики команды, топот лошадей колебался под слепыми окнами дворца.

Против солдат – тысячи безоружных, озлобленных людей топчется на морозе, над толпою – сероватый пар дыхания, точно пыль. Рота солдат опиралась одним флангом о стену здания на углу Невского проспекта, другим – о железную решётку сада, преграждая дорогу на площадь ко дворцу. Почти вплоть к солдатам штатские, разнообразно одетые люди, большинство рабочих, много женщин и подростков.

– Расходись, господа! – вполголоса говорил фельдфебель. Он ходил вдоль фронта, отодвигая людей от солдат руками и плечом, стараясь не видеть человеческих лиц.

– Почему вы не пускаете? – спрашивали его.

– Куда?

– К царю!

Фельдфебель на секунду остановился и с чувством, похожим на уныние, воскликнул:

– Да я же говорю – нет его!

– Царя нет?

– Ну да! Сказано вам нет, и – ступайте!

– Совсем нет царя? – настойчиво допрашивал иронический голос.

Фельдфебель снова остановился, поднял руку.

– За такие слова – берегись!

И другим тоном объяснил:

– В городе – нет его!

Из толпы ответили:

– Нигде нет!

– Кончился!

– Расстреляли вы его, дьяволы!

– Вы думали – народ убиваете?

– Народ – не убьешь! Его на всё хватит…

– Отойди, господа! Не разговаривай!

– Ты кто? Солдат? Что такое – солдат?

В другом месте старичок с бородкой клином воодушевлённо говорил солдатам:

– Вы – люди, мы – тоже! Сейчас вы в шинелях, завтра – в кафтанах. Работать захотите, есть понадобится. Работы нет, есть нечего. Придётся и вам, ребята, так же вот, как мы. Стрелять, значит, в вас надо будет? Убивать за то, что голодные будете, а?

Солдатам холодно. Они переминались с ноги на ногу, били подошвами о камни мостовой, тёрли уши, перебрасывая ружья из руки в руку. Слушая речи, вздыхали, двигали глазами вверх и вниз, чмокали озябшими губами, сморкались. Лица, посиневшие от холода, однообразно унылы, туповаты, солдатишки – мелкие, в рост своих винтовок с примкнутыми штыками, – одиннадцатая рота 144-го Псковского полка. Некоторые из них, прищуриваясь, как бы целились во что-то, крепко стиснув зубы, должно быть, с трудом сдерживая злобу против массы людей, ради которой приходится мёрзнуть. От их серой, скучной линии веяло усталостью, тоской.

Люди, поддаваясь толчкам сзади, порою толкали солдат.

– Тиша! – негромко откликался на толчки человечек в серой шинели. Толпа всё более горячо кричала им что-то. Солдаты слушали мигая, лица кривились неопределёнными гримасами, и нечто жалкое, робкое являлось на них.

– Не трог ружо! – крикнул один из них молодому парню в мохнатой шапке. А тот тыкал солдата пальцем в грудь и говорил:

– Ты солдат, а не палач. Тебя позвали защищать Россию от врагов, а заставляют расстреливать народ… Пойми! Народ – это и есть Россия!

– Мы – не стрелям! – ответил солдат.

– Гляди – стоит Россия, русский народ! Он желает видеть своего царя…

Кто-то перебил речь, крикнув:

– Не желает!

– Что в том худого, что народ захотел поговорить с царём о своих делах? Ну, скажи, а?

– Не знаю я! – сказал солдат, сплёвывая.

Сосед его добавил:

– Не велено нам разговаривать…

Уныло вздохнул и опустил глаза.

Один солдатик вдруг ласково спросил стоявшего перед ним:

– Земляк, – не рязанский будете?

– Псковский. А что?

– Так. Я – рязанский…

И, широко улыбнувшись, зябко передёрнул плечами.

Люди колыхались перед ровной серой стеной, бились об неё, как волны реки о камни берега. Отхлынув, снова возвращались. Едва ли многие понимали, зачем они здесь, чего хотят и ждут? Ясно сознанной цели, определённого намерения не чувствовалось. Было горькое чувство обиды, возмущения, у многих – желание мести, это всех связывало, удерживало на улице, но не на кого было излить эти чувства, некому – мстить… Солдаты не возбуждали злобы, не раздражали – они были просто тупы, несчастны, иззябли, многие не могли сдержать дрожи в теле, тряслись, стучали зубами.

– С шести часов утра стоим! – говорили они. – Просто беда!

– Ложись и – помирай…

Рейтинг@Mail.ru