Макс Архандеев
Чёрная Тишина
Всё во Вселенной создаётся и существует благодаря силе.
Мы должны предполагать, что за этой силой стоит сознательный разум,
который является матрицей всякой материи.
Макс Планк
Часть I
Любовь
Глава 1
Неважно, как сильно я буду пытаться, мне уже никак не вспомнить, чем меня привлекла эта самка. У неё действительно хорошая задница и стройные ноги. Вероятно, я перебрал в том баре у обочины, где она приносила мне пиво, и дал слабину. А может, просто давно не спаривался. Обнаружив себя наутро в её кровати, я глядел на то, как она второпях одевается, и меня заставил нервничать тот факт, что она действительно слишком молода. На вид ей немногим больше двадцати. Хотя для меня любая дама, даже самого почтенного возраста, будет слишком молода. Моя болезнь – ликантропия – замедляет процесс старения, но даже будь я обычным человеком я не выгляжу как тот, с кем захочет спать такая девушка.
Она собирается второпях. Она что‑то рассказывает. Ей нужно отвести брата сестры в школу. Что‑то о том, что друг у друга остались одни они. Что‑то о том, что других родственников нет. Я не слушаю. Мне всё равно.
Перед уходом она улыбается. Целует меня.
Несмотря на то что ночью нам было хорошо, с первыми лучами солнца на меня начало накатывать стыдливое чувство, становящееся с каждой минутой сильнее. Оставшись в её небольшой квартире в одиночестве, я принялся оглядываться в поисках причин, которые могли бы подсказать мне, почему такая молодая, чуть ли не насильно затаскивает в кровать мужика вдвое старше её. Как она думает, вдвое старше.
В квартире ничего лишнего. Старая мебель, одежда, детские книги. Поэтому она и не боится оставить в ней незнакомца – брать попросту нечего. Задержавшись на несколько секунд у фото с оборванным краем на холодильнике, я проигнорировал бегущий по спине холодок и, одевшись, вышел на улицу. На фото она и, наверное, тот самый племянник. Они очень похожи.
Оказавшись под палящими лучами южного солнца, я огляделся в поисках своего байка, которого нигде не было. Я приехал в бар на нём, а вот как очутился здесь не помнил.
Какие‑то молодчики в спортивных костюмах подваливают ко мне и начинают меня облаивать. Не понимаю, о чём они говорят. Кажется, их вожак хотел оказаться на моём месте этой ночью. Нет. Он явно уже бывал там раньше.
В носу начинается зуд. Запах дешёвого алкоголя, табака, не стиранная несколько дней одежда, запах женщин и резкая вонь от препаратов, от которых гниёт нутро: от их вожака несёт всем сразу.
Он называет женское имя. Мол, я забрался на их территорию. Я не знаю, как зовут девушку, с которой провёл ночь. Моя память устроена так, что вытесняет лишнее, и через несколько месяцев я не вспомню её, даже если снова окажусь с ней в одной кровати.
Я пытаюсь уйти, но дворняги распускают руки. Толкают. Лают. Говорю себе, что не стоит вмешиваться в чужие проблемы. Я отвечаю им, что от суки не пахло кобелём и в её доме не пахло кобелём, а значит, она свободная. Пока он пытается понять, что я имел в виду, я извиняюсь за то, что спал с его женщиной и говорю ему, что от него тоже не пахнет кобелём.
Его же стая смеётся над ним. Вожак стискивает зубы. Пытается напасть на меня. Извернувшись, по неосторожности, я, не рассчитав силу, ломаю ему руку. Извинившись, я разворачиваюсь к ним спиной и ухожу. Такие безродные дворняги не рискнут напасть со спины. Не потому, что у них есть понятие о чести, а потому, что боятся.
В желудке пусто, но пить не хочется. Чего действительно хочется, так это мяса. Несколько дней нормально не ел. Планировал поохотиться сегодня ночью, но всё сложилось иначе.
Вообще, я не очень люблю сырое мясо, но бывают такие луны, что только о нём и думаешь. Сейчас на юге почему‑то туго с добычей. У нас в лесах только зайди подальше – и ветер переполняют ароматы добычи. Выследить просто. Бери сколько хочешь. Сложнее выбрать. Я предпочитаю убивать быстро. Это поступок достойный того, кто охотится ради еды, а не ради удовольствия.
Хм. Кажется, сегодня ночью я оказался в роли добычи. За последние десятилетия секс, как его теперь называют, перестал представлять интерес. Но сегодня ночью что‑то пошло не так. Кто эта девушка, и почему я всё ещё думаю о ней?
Я встречаю дальнобойщика. Спрашиваю, где бар у обочины. Описываю его как могу. Чаще запахи, конечно, но он всё равно понимает меня, ведь во всей округе только один такой, и указывает направление. Говорит, что скоро поедет туда и сможет подбросить меня. Я пойду пешком. Он говорит, что идти далеко и вроде видел, как туда ходят автобусы.
Иду пешком. Раньше все ходили пешком, а скотину запрягали, только если нужно было перевезти груз. Они не могут этого помнить. Я и сам с трудом помню. Всё было так давно, что кажется, это была чья‑то другая жизнь.
Вообще‑то, я не очень стар, по нашим меркам. Говорят, в Москве есть ликантропы намного старше. Они едят отборное мясо, принимают специальные таблетки и прочие полезные для здоровья вещи. Интересно, они помнят себя? Молодых себя. Или их жизнь превратилась в сплошной сон, где нет ни вчера, ни завтра, а сплошное сейчас.
Ещё вспомнил, как один домовой рассказывал мне, что есть какая‑то болезнь у стариков, когда они не понимают, что с ними происходит. Раньше просто говорили: “он старый”, “он умом тронулся”. А сейчас нет. Для всего есть название. На всё навешена бирка. Интересно, болеют ли ликантропы этой болезнью?
Вообще не помню, когда был у врача. Конечно, обычно всё само заживает. Раньше вообще почти на глазах, а сейчас…
Страшно. Это раньше можно было зайти к любому ветеринару, а сейчас все эти больницы. Не дай бог возьмут кровь на анализ или ещё чего.
Вот и бар. Вот и байк. Солнце в зените. Денег нет, но есть немного бензина. Достаточно отъехать подальше от людей, а ночью вдоволь поохочусь. Шкуры продам за бесценок каким‑нибудь охотникам или браконьерам. Так и живу.
Стою у байка и снова думаю о молодой. Почему‑то стыдно за то, что называл её сукой. Стыдно не перед теми щенками, а перед собой. Даже когда про себя так думаю о ней. Запала она мне. Беспокоюсь о ней. Переживаю. Она вроде девка неплохая. Зачем живёт в такой дыре?
Зачем‑то иду в бар. Бар закрыт. Выходной? Слышу шорох внутри. Да. Пахнет этой су… Этой девушкой. Прямо отсюда чую, как пахнет её промежность. А ещё чую молодчика, которому сломал руку. Запах больницы и свежего гипса. Кучу его дружков. И страх.
Обхожу бар. С трудом перелажу через открытое окно. Сразу слышу их. Тот молодчик со сломанной рукой продолжает кричать. Что с ним такое? Лает на всех, как бешеный пёс, а кусает только сук.
Опять назвал её сукой. Она же человек. Это ты старая дворняга, а она женщина.
Уже подкрался достаточно близко. Могу внезапно напасть, и пока они будут понимать, что к чему, порешить их всех. Но на что мне это? Девушка ни в чём не виновата. Если просто уеду, он рано или поздно забьёт её или того хуже – снова сделает своей. Своей не телом, а душой. Убедит её, что она его и ей лучше, чем он не найти. И всё тогда. Считай, что мертва. Может, это и не моё дело, но пройти мимо я не могу. Не хочу. Выпрямляюсь и выхожу к ним.
Запах страха усиливается и меняет направление. Они начинают бездумно лаять. От девушки тоже завеяло страхом ещё сильнее. Только не так, как он шавок. По‑другому. За меня переживает?
Я пытаюсь с ними поговорить. Они ничего не слышат. Не могут услышать. Верно, уж так они устроены. Несколько из них достают пистолеты, другие свои малюсенькие ножики и тычут ими в меня.
Смотрю на девушку. Красивая. Жалко мне её. От слез её больно.
Вожак со сломанной рукой несколько раз бьёт меня по лицу. Молодец. Смелый. Надо поставить меня на место при своих, пока его уважают. Я всё ещё не решил, что делать. Спрашиваю у девушки, чего она хочет. Спрашиваю, не хочет ли она, чтобы я их всех убил?
Дворняги смеются. Говорят, что они молодые и их много. Говорят, сейчас убьют меня. Вожак командует, чтобы меня схватили.
Они хватают меня. Потом он хватает девушку. Он угрожает ей пистолетом. Говорит встать раком. Ему кажется, что будет весело иметь её, если я буду смотреть.
Я снова задаю свой вопрос девушке. Говорю, чтобы она обо мне не беспокоилась. Объясняю, что я старый и меня никто искать не будет.
Дворняги бьют меня по лицу. Краем глаза вижу, как она сквозь слёзы кивает. Три раза. Простое согласие. Мне большего и не надо.
Я вырываюсь. Одному ломаю челюсть. Второму нос. Другие начинают стрелять по мне. Пули проходят сквозь тело, но ни одна не попадает в голову. Это хорошо, что они даже стрелять не умеют. Я падаю и умираю.
Сколько раз я умирал? Не так много. Больше десяти, но точно меньше пятнадцати. Кажется. И то большую часть было на войне. Некоторые из наших любят соревноваться “кто больше”. Говорят, некоторые сильно удачливые и за сотню переваливают. А я никогда не понимал зачем.
Когда прихожу в себя понимаю, что уже начал превращаться. Раньше хватало пары секунд, а сейчас… В последний раз, на охоте, даже не везде шерстью покрылся, и морда до конца так и не вытянулась.
Вот теперь действительно пахнет страхом. Вот теперь они действительно кричат. Они стреляют по мне. Мимолётом вижу молодую девушку. Ей почему‑то больше не страшно. Сидит и смотрит, как я разрываю людей на куски. Наверное, умом тронулась, от того и не боится уже ничего. Ну, наверное, лучше уж так, чем жить, как в клетке.
Слышу шум за спиной. Один, тот который со сломанной челюстью, успевает вылезти в окно.
Вообще, я не ем людей. И среди наших это вроде как не в почёте. Всё равно, что падалью питаться. Но вот сейчас бегу за ним по лесу, он пытается кричать что‑то сквозь болтающуюся челюсть, у меня во рту вкус крови, а в желудке пусто. Невольно начинаешь задумываться “а почему нет?”.
Когда превращаешься в зверя и думать начинаешь, как зверь, только вот ты этого не понимаешь, потому что ты уже зверь. А как станешь человеком, вот тогда принимаешься корить себя и причитать, что ты поступил как животное.
Догоняю его. Сдерживаюсь.
Сегодня ночью буду охотиться. Сегодня ночью поем.
Хватаю его за горло и медленно поднимаю над землей, а сам, что есть сил сжимаю пасть, не дай бог отхватить хоть кусочек – тогда точно не сдержаться.
Он плачет. Умоляет. Я зачем‑то медлю. Спрашиваю у него, сквозь зубы, зачем он в лес побежал. Это зверь во мне медлит. Оттягивает время. Принюхивается. Хочет крови. Нужно убить быстро и всё.
Человек не слышит. Дрожит. Обоссался. Безвольно висит в моих лапах. Даже на добычу не тянет. Вдруг противно стало. Не так противно, как утром, когда понял, что спал с молодой, а противно как будто думал о ком‑то хорошо, а потом оказывается, что человек этот последний подлец.
Сворачиваю ему шею и ухожу. Пока возвращаюсь в бар превращаюсь обратно.
Думаю, что делать. Девка, наверное, совсем тронулась, когда на всё это смотрела. Зря всё было. Зря людей погубил. У нас ничего такого в этом нет, если ты защищаешься или там на войне. Но тут‑то я сам сглупил – полез на рожон. Теперь наши дознаватели меня искать будут. Поймают – осудят. Как пить дать осудят. Им всё равно, что шавки по мне первые стрелять начали. А скрываться от дознавателей уж и сил не хватит. У них‑то на службе волчары молодые, горячие, до заслуг жадные. А я‑то уж своё давно отбегал.
Когда подхожу к бару вижу, что один из мертвяков на улице лежит, аккуратненько так, а за ним след из крови внутрь тянется. Захожу в бар, а там девка уже второго на улицу тащит.
Я пытаюсь говорить с ней. Она вздрагивает. Ей снова страшно. Она молчит и слушает. Говорю ей бросить тело и бежать отсюда. Говорю, чтобы одежду сожгла, а сама пусть перекисью обтирается хорошо. Она кивает, мол, поняла, а сама бросает мертвяка на улице и идёт обратно. За следующим.
Только сейчас понимаю, что наши, когда приедут и точно будут у неё дознаваться. Говорю ей чтобы апельсины нашла или ещё лучше какую махорку там и растёрла ими себя, чтоб запах отбить. В церковь пусть сходит и воды освящённой возьмёт – волшебство моё грязное смыть с себя. Она кивает, мол, поняла. Кивает и тащит ещё одного мертвяка на улицу.
Понимаю, что понравилось в ней. Слушает она и понять тужится. Ума, может, и немного, но старается изо всех сил. И уверенная в себе. Такая до самого конца будет верить, что сможет всё. Точно не как эти. Родилась разве что без клыков, а по характеру настоящий охотник.
Когда вытаскивает четвёртого, ругает меня, что стою как вкопанный. Говорит, чтобы я их в лес отнёс и там схоронил. Да так, чтобы вовек никто не нашёл.
Хороша девка. Мало того, что рассудок сохранила, так ещё и рассуждает здраво. Только вот не знает она ничего ни про нас, ни про мир, в котором мы живём, ни про наших дознавателей.
Стою я весь в крови и думаю: “А чем чёрт не шутит?” Меня поймают – на плаху, а её… Как только рот откроет, что волка ростом с человека видела, в палатах закроют или нашим отдадут – память стирать. Глядишь дознаватель не сильно злой попадётся или подмажем ему чем, а он глаза и прикроет немного. Мы же защищались. Пусть не от смерти, но от жизни что хуже смерти.
Смотрю в её глаза. Голодный, хоть сейчас мертвяку в живот вгрызайся. А она тоже смотрит на меня своими глазами. Зелёными‑зелёными. Лицо всё заплаканное. Но смотрит так, что аж дух захватывает. А взгляд её так и говорит, мол, ты мне помог, и я тебя выручу.
И тут я, дубина стоеросовая, пасть открываю и спрашиваю:
– Тебя как зовут?
Она как влепит мне пощёчину. У меня аж яйца сжались. Ну я молча схватил мертвяков и потащил в лес.
Глава 2
Что есть сил сжимаю челюсти от боли, но едва царапаю свиную голень, оставшуюся от своего обеда. Обычно я бы такую легко раскусил пополам, но не сейчас… Святая вода жжёт кожу, как кислота. Только не разъедает её и следов никаких не оставляет, а само естество моё волшебное жжёт.
Вероника старается как можно быстрее, но из‑за того, что воды осталось совсем немного, вынуждена разбрызгивать на меня остатки из последней освященной полторашки.
Сама‑то она уже обмылась и смыла все запахи. Кровью от неё точно не пахнет, а вот мной… Говорят к своему запаху привыкаешь и не замечаешь его, а я вот чую от неё свой запах. Такое долго выветривается. Слышно еле‑еле и то потому, что запах мне знаком. Если среди дознавателей не будет никого с таким же острым нюхом, то её со мной никак не свяжут.
Когда она заканчивает, у меня уж и сил почти не остаётся. Руки ватные. Голова как свинцом налилась. Тело болит и крутит, как тогда под Свердловском. Чуть не помер тогда от язвы какой‑то. Говорят, был бы человеком как пить дать сразу пристрелили бы. Чтобы не мучился. С тех пор служивых не переношу.
Вероника полотенце протягивает. На полотенце её запах. Говорю, чтобы не трогала меня больше, что уезжать ей надо. Я ей помог, и она мне помогла. Она задумывается, но говорит, что племяша не может бросить. Говорит, что нету у мальца больше никого и не может она его оставить.
Я тужусь придумать хоть что‑то. Думать – это людское, а у меня с людским всё хуже и хуже. Привык зверем быть и проблемы все решать по‑простому, по‑звериному. Силой всё. Клыками. А тут вопрос вон какой – деликатный.
Вероника легко всё перенесла и приняла. Вопросов лишних не задавала. Так, словно если и не знала про волшебный мир, то сердцем в него верила. Если б не малец, за которого она в ответе, я бы, может, и рискнул поискать с ней дальше. Счастья поискать.
Зря. Зря втянул её во всё это. Жила бы себе спокойно. Растила ребёнка. Глядишь, и своим бы обзавелась. Не её это. Я из другого мира и помочь ей ничем не могу. И если продолжу помогать, она только сильнее во всём этом увязнет. А вся эта волшебная дрянь ещё приставучей запаха мертвечины. Никакая святая вода не поможет. Ступишь одной ногой и уже не выбраться. А оно только сильнее тебя тянет. Тянет‑тянет. Пока ты не умрёшь.
Надо было сразу как мертвецов в лесу схоронил, развернуться, двинуть сквозь чащу и поминай как звали. Может, так и следовало сделать, да вот только было одно, что не отпускало его. И не глаза это её зелёные‑зелёные, как иголки еловые весной. И не голосок это её тонкий и звонкий, что как ручеёк струится. И не руки её сильные и нежные, которыми она ночью его к себе прижимала. Так прижимала, как никто до этого: как родного. Не отпускало его другое. Среди тел, что он в лесу сокрыл, не было одного – вожака, который на Веронику интересы имеет.
Наверное, как бойня началась, бросил всех своих и удрал, поджав хвост. Да вот надолго ли. Как прознает, что никого рядом с ней нет больше, так опять вернётся. Такие только так и могут.
Тела оставшиеся разодраны были сильно. Может, Вероника и не заметила, что одного не хватает. Она, может, и думает, что он лежит вместе со всеми в лесу. Надо выследить его. Найти и убить. Так только Вероника свободной останется.
Вот тогда и можно будет забыть и её, и городок этот.
Из всех запахов, что в баре были, только один вожака отличал достаточно от остального отребья. Рука его сломанная больницей несла. Гипсом. Свежим ещё. Не до конца застывшим. Уж на войне нанюхался, не спутаешь теперь ни с чем.
Стою вот я, о смертоубийстве думаю, о грешном и запретном, а она всё ходит вокруг, как кошка, приластиться хочет. Я говорю ей, чтобы вещи собирала. Она хочет это слышать. Говорю, что заберу её вечером с пацаном из забегаловки её. Говорю, что будем в безопасности. Говорю, что места волшебные знаю, что укроют нас.
Улыбается. Виснет на мне. Целоваться лезет. Носом о бороду трётся. Счастьем пахнет, дура.
А я и дальше вру ей с три короба. Лишь бы она сейчас отпустила. И она отпустит. От неё пахнет так, что сразу становится ясно, что она уже головой не соображает. А сердце её болью переполненное, только лишь грёзами и питается.
Говорю, чтоб забрала племянника и ждала в забегаловке у дороги. В квартире оставаться опасно, а там на людях не тронут. Ухожу.
Грустно. Выть хочется. Но ничего не поделаешь. Одно дело только осталось закончить в этом городе и можно дальше ехать. А память моя так устроена, что я и через несколько месяцев не вспомню её. Не вспомню даже если снова окажусь с ней в одной кровати.
Когда он уходит, Вероника хватает чемодан и начинает собирать детские вещи. С губ не сходит улыбка. Она думает, что теперь наконец будет счастлива.
Как только выхожу на улицу вижу – стоят. Двое. В чёрных костюмах. Стоят и на меня смотрят. Молчат.
Поджидали.
Запахов от них не идёт совсем никаких. Не то чтобы как от меня после перекиси и святой воды, а совсем никаких. Только разве, что лёгкий запах волшебства.
Заговорённые. Оба. Молодой с короткой стрижкой и густыми усами под носом. Взрослый с узкими глазами и седыми волосами. Оба заговорённые. Дознаватели.
Удостоверения показывают.
– Ты чего? Струхнул что ли? – дружелюбно и улыбчиво обращается тот, что с седыми волосами. – Не бои‑ись. Мы так, поговорить. Или тебе скрывать есть что?
Он вроде бы и улыбается и глаза у него честные, а без запахов не могу ему поверить. Словно он и не человек вовсе. Мало ли что он задумал. Молодой стоит насупившись. Молчит. Он тут для моих когтей и клыков, а по ушам будет старый ездить.
– Мы тут с коллегой по делам мимо проезжали. Да услыхали брата нашего. Я ему говорю дава‑ай зайдём поздороваемся. Сейчас‑то наших уже и не осталось‑то толком. А он мне “бу‑бу‑бу, бу‑бу‑бу”.
– Ну здравствуй, – отвечаю ему. Глядишь, если не врёт, может, и отпустит по‑быстрому. Это верно, что они ехали в другое место. Так бы быстро не прознали, что людей волшебная тварь погубила. Не за мной ехали. За кем‑то другим.
– Да ты не боись, волчара. Нам тя прессовать с три короба не надо. Говорю ж, прое‑ездом мы тут.
– Ну, белой дороги вам, а у меня дела ещё есть.
Пытаюсь уйти, но молодой меня за плечо хватает и к себе разворачивает. До боли схватил. Я чуть не взвыл.
– Тише, тише! Ваня, ну ты чего! Пусти его! Пусти говорю!
А Ваня в глаза мне заглядывает и сквозь зубы спрашивает, как бы вежливо, но тут же понять даёт, что драки ищет:
– Не видели ли вы чего необычного?
– Кроме двух ублюдков, что своих травят, ничего необычного.
С силой отпихиваю его руку.
Так и есть. Эти двое из волшебного мира. Да вот только жить спокойно доживать свой век, как остальные, отказались и побежали на службу к государю. При царе ещё ничего было. Никто никому не мешал, да и жили спокойно бок о бок. Мы людей не трогали, а они нас. А потом, как одичавшие люди до власти дорвались, так стали губить нашего брата направо и налево. На цепь сажать. И. Зу. Чать. Боялись всё, что мы на их свободу позаримся.
– Да‑а‑а, – обиженно протягивает старик, проходя рукой по убранным назад седым волосам и продолжает: – А ты‑ы, давно‑то наших встречал? – снова задорно начинает он, улыбаясь. – Переменилось всё уж давно.
Тут из‑за его спины медвежонок выглядывает. Сначала подумал, что нападёт сейчас. Да от неожиданности ничего предпринять не успел. И хорошо, что не успел, а то бы этот молодой уж набросился бы. А потом в эту же секунду понимаю, что не зверь это никакой: то ли призрак, то ли наваждение.
Старый на него так посмотрел и мне подмигивает типа “вон, родичи твои с нами работают”. А молодой даже усом не повёл и будто не замечает духа. Верно, этот дух сам решает, кому себя показывать. Может, он тогда и сам свою форму выбирает? Обернулся сейчас зверем лесным, мол, вот он я, собрат твой, а на деле может и гадюкой оказаться.
– Переменилось там или нет – не моё дело. У меня свои дела – у вас свои. Всё на этом.
Тут бы развернуться и уйти. Но боязно немного. Это не как тогда, когда вожаку руку сломал и к его шайке спиной повернулся. Это совсем по‑другому.
Эти двое стоят. Молчат. Руки в карманах. Смотрят на меня.
Я медленно один шаг назад делаю. Они стоят не шелохнутся. Я увереннее поворачиваюсь от них и перед тем как совсем отвернуться на секунду задерживаюсь. Стоят не шевелятся.
Ухожу прочь, а сам весь напрягся. В уши превратился и слушаю, что за спиной у меня творится. Запахов‑то от них нет, вот и не знаешь, что у них на уме и что они делать будут.
Как за угол заходил ещё раз обернулся. Так, для страховки. На месте. Смотрят.
Если от тех зарытых в лесу ещё долго можно было отнекиваться, то с вожаком нужно было покончить сразу. Если до наших слухи о ликантропе дойдут, то быстренько виновного, то есть меня, найдут и повяжут.
Найти вожака и прикончить его – теперь тоже не выход. Как ни вилял по городу, а чувство, что эти двое в спину таращатся, так и не прошло. С другой стороны, можно всегда сесть на свой байк и уехать. А память‑то так устроена…
Опять‑таки, с другой стороны, можно уже сделать, что задумал. Спасти Веронику и мальца от гнёта этого шакала, а там будь что будет. Сколько мне ещё осталось месить под собой пыль дорожную? Может, пришло время давно? Пришло, а я, как обычно, взял и не умер. А время‑то взяло и прошло мимо, и ходи ищи его теперь.
Остаток дня провёл в раздумьях и поисках запахов, которые источал скрывшийся в места кровавой расправы вожак бандитов. Несмотря на то, что ко всему прочему добавился запах гипса, никак не удавалось собрать достаточно запахов сразу, чтобы с уверенностью можно было сказать, что этот человек ещё в этом городке.
Смылся, значит. Ну, скатертью дорожка. Только вот такие ублюдки, как этот, всегда возвращаются. Может, не сразу. Может, через год. Такие всегда исподтишка. Носа своего не высунут из теплого и сухого места. Может даже подошлёт кого. Чтобы руки не марать и отомстить за унижение.
Надо бы предупредить Веронику.
