Николай Леонов
Крайние меры
– Не перебивай! – досадливо сказал Станислав. – В том-то и штука, что медэкспертша сразу определила: не такие следы, не от «баяна», а от толстой иглы для переливания крови.
– Ну, точно! – хлопнул себя по лбу Лев. – Мне же сегодня на Воздвиженке об этом говорили! Он же донором был, ему до «почетного» всего несколько сдач осталось. Кровь какая-то очень редкая.
– Вот-вот. Она догадалась и сделала полный анализ крови. У Рашевского мало что четвертая группа с отрицательным резусом, что само по себе не так уж часто встречается, у него еще редчайший набор антигенов. Не знаешь, что это такое? Успокойся – я тоже не знаю. Но! Как только из Серпухова запросили центральную столичную станцию переливания крови, там пошарили по своим картотекам и базам данных, и через полчаса личность покойного была установлена. Медэкспертша мне потом сказала, что сто кубиков такой, как у Рашевского крови, сейчас стоят не меньше полусотни баксов.
– Учитывая то, что он был «на вольных хлебах», – понимающе кивнул другу Гуров, – это неплохое финансовое подспорье, сдают-то по четыреста кубиков за раз. Теперь кое-что проясняется.
Гуров снял трубку «внутряшки» и набрал номер генеральской приемной.
– Веруня? Как там шеф, очень занят или канареечное пение слушает в рабочее время? Да повидаться бы… Ага, спроси. Скажи, что полковники Гуров и Крячко так соскучились, что слезами умываются. Ждет нас? Отлично… Сейчас подтянемся, готовь кофеек.
– Ну и зачем напросился? – неодобрительно поинтересовался Станислав, подняв изумленно брови. – Хвастать пока нам нечем особо.
– Начальство, конечно, не стоит баловать, – улыбнулся Лев, – но Петр не только наш с тобой начальник, но вроде и друг, а? К тому же он в прошлом блестящий оперативник, да и сейчас хватку не потерял. Вдруг да присоветует чего умное? Кроме того, я не могу связаться с командованием ПВО округа, чтобы осведомиться – не летало ли там, над Окой, в известное время чего-нибудь такое… интересное. Астрономия у меня на погонах не та. Петр – может. О чем я его и попрошу. И еще: у меня в его присутствии начинают интенсивнее извилины шевелиться. Пошли, сыщик!
Генерал выслушал рассказ Гурова и Крячко внимательно, не перебивая. Затем подошел к клетке Капитана Флинта, ласково посмотрел на птичку.
– У-тю-тю, пиратик ты мой желтенький! – В баске Петра Николаевича явственно прозвучала нежность. – Пора нам с тобой, мне, в смысле, в отставку. На пенсию! Засядем на даче в Кунцеве или, еще лучше, запишемся в клуб любителей канареечного пения. Если два моих лучших сыскаря несут подобное, то никуда я, как начальник управления, не годен. Триллер пополам с хоррором, да еще фэнтези приправлено! Нечистая сила у них по Подмосковью летает в сопровождении инопланетян и трупами журналистов пойму Оки бомбардирует. Словом, «над Окой… фигня летала серебристого металла. Много стало в наши дни неопознанной… фигни». Я же их учил, а они что?! Уши вянут. Значит, хреновый из генерала Орлова учитель… Причем заметь, Флинт, эти деятели почему-то считают, что я с командующим особым Московским ВО Министерства обороны на дружеской ноге. Прямо этой самой ногой дверь в его кабинет открываю! А я, увы, до таких высот не дотягиваю. Не оправдываю их надежд! Говорю же, слаб в коленках, на покой пора, на пенсию, по всему выходит, что так.
Гуров и Крячко переглянулись.
«Это же уметь надо, – восхищенно подумал Гуров, – обругать себя так, что идиотами-то мы со Станиславом оказываемся!» А вслух сказал самым мрачным и расстроенным тоном:
– Намек твой весьма прозрачен, Петр Николаевич… Обидеть подчиненного – дело нехитрое. Спасибо, мы со Стасом кое-что поняли. Но слов произнесено много, а главного меж тем не сказано: посоветуй, что делать в этой распоганой ситуации. Куда нам плыть и каких берегов держаться?
– Один мой подчиненный, не из самых глупых, – ехидно усмехнулся Орлов, пристально глядя на Гурова, – любит повторять некую магическую фразу. Так я ее подчиненному переадресую: «Думать надо. Я не доктор, у меня готовых рецептов нет…» Комментарии нужны? Ах, не нужны… Тогда идите и работайте. Так, как вы умеете.
Гуров и Крячко понуро направились к двери генеральского кабинета.
– Постойте! – окликнул друзей генерал Орлов, сменивший гнев на милость, – Один совет я вам все-таки дам. Я не сомневаюсь, угробили Рашевского из-за того, что он что-то шибко… э-э… ароматное раскопал. Все остальные версии мотива преступления, вроде ревности, корыстных интересов и прочего не пляшут, это, надеюсь, вам понятно? Ордер на обыск я вам организую прямо сейчас, обыщите его хату на предмет материалов по тому, чем он последнее время занимался. Ну, книжки записные и прочее. Нет, я понимаю, что крупнокалиберный пулемет под кроватью и план захвата Кремля на письменном столе вы навряд ли обнаружите, но… Словом, поищите что-нибудь интересное. Если у него есть компьютер, то проведите анализ того, что там содержится. Здесь вам Дмитрий Лисицын поможет. И обязательно поговорите с этой, как ее, Дубравцевой. С пэвэошниками я, так и быть, свяжусь, хотя мы все понимаем – это пустышка! Не летали там «аппараты тяжелее воздуха», как это на официальном языке называется. А на меня, старика, за ехидство не обижайтесь. Удачи, сыщики!
* * *
А в это время бежевая «шестерка» Валерия Егорова, уйдя с МКАД по Варшавскому шоссе и миновав транспортную развязку на Каширской площади, повернула к центру, к Садовому кольцу.
Главный бухгалтер ООО «Русский зодчий», сидящий за рулем машины, хмуро улыбнулся самому себе. «Он все-таки сорвался с поводка! После сегодняшнего разговора все точки над i расставлены раз и навсегда. Вот только не поздно ли», – подумал он. Сделанного не воротишь… Радость освобождения в его душе смешивалась сейчас с острым осознанием своего ничтожества.
«Хоть получилась ли точка? – думал Егоров. – А не многоточие ли?»
Валерий Егоров, по крайней мере, перед самим собой, всегда претендовал на роль личности, свободной от любых моральных установок. Очень хотелось Егорову ощущать себя именно таким суперменом.
У него хватало ума надежно маскировать это свое желание, прятать его от других. Не надо никому навязывать свое мировоззрение. Не стоит громко декларировать свои позиции и принципы, тем более – такие. Нужно просто стараться жить в соответствии с ними. И тогда, в зависимости от того, как сложится жизнь, станет очевидной правота или ошибочность этих принципов.
Но, создав для себя целую доморощенную философию тотального цинизма, главный бухгалтер «Русского зодчего» тем не менее оказался изначально непригоден для ее применения на практике. Философия стала лишь средством защиты от унизительного комплекса неполноценности.
Такое, кстати, случается значительно чаще, чем принято считать. Поскреби как следует прожженного циника, а под маской и проступит перепуганное лицо неуверенного в себе, замученного комплексами неврастеника. Верно и обратное. С виду вроде рубаха-парень, идеалист ясноглазый, а вот внутри такая чернота, что диву даешься!
Нет, оказалось, что чужое мнение было Егорову вовсе не так безразлично, как ему самому хотелось бы. Особенно мнение Степана Владимировича Белоеда.
О себе самом и речи нет, ведь в зеркало противно смотреться, так бы и заехал по этой мерзкой роже с лживыми глазами.
Человек вообще остается человеком лишь до тех пор, пока хотя бы подсознательно верит, что есть непереступаемые этические нормы, моральные законы, хотя бы те, что самим над собой установлены. Теряя эту веру, он теряет и самоуважение.
Он прекрасно помнил, как все началось. Его катастрофическое падение… Егоров всегда считал себя сильным, волевым человеком. Не без оснований: когда-то он с легкостью бросил курить, мог в безденежной юности неделями жить впроголодь, при необходимости по нескольку ночей отказывался от сна, сохраняя при этом работоспособность… Не без душевной боли, однако решительно разорвал отношения с женой, узнав о ее курортном романчике.
Но вот справиться с неудержимой тягой к азартной игре, к рулетке и «Блэк Джеку» у него не хватило сил, стоило лишь попробовать один только раз!
Тогда, в самом начале, Валерию казалось, что он нашел хороший способ привнести хоть каплю движения в одуряющую монотонность и однообразие своей одинокой холостяцкой жизни. Нельзя же замыкаться лишь на работе, надо и расслабиться иногда… Затем, когда Егоров, ужаснувшись, попытался вырваться прочь из этого фантасмагоричного мирка к понятной и привычной обыденности, выяснилось, что поздно он спохватился. Валерий Егоров влип. Он попался прочно. А как все забавно начиналось!
В соответствии с известной поговоркой про новичков, ему несколько раз кряду крупно повезло в рулетку. Егоров радовался, конечно, однако при этом ясно осознавал, что надо вовремя остановиться, и не смог! При первом же проигрыше в его душе поднялась волна нестерпимого, острого раздражения, какой-то злой азарт, желание доказать судьбе, что он, Валерий Егоров, все равно сильнее ее.
Судьба такого к себе отношения не прощает. И понеслось, как салазки с горки…
Многие его знакомые хоть раз, да пытались поймать удачу в игре. Для большинства из них призыв крупье: «Делайте ваши ставки, господа!» – оказался лишь эпизодом. Но не для него!
Когда – а это случалось не так уж редко! – ему начинала «переть фишка», Валерий уговаривал себя: «Остановись. Не искушай судьбу. Вот сейчас выиграешь эти сто баксов, и хватит, прекращай немедленно. Ты свой план выполнишь, а сейчас не социализм, чтобы к перевыполнению стремиться. Забирай деньги, и в бар! Но не в этот, который на первом этаже, а в другой, подальше отсюда. Беги, уноси ноги, дур-рак!»
Нет! Не шли ноги, хоть тресни.
Как-то раз Егоров по совету товарища по несчастью – у него появились обширные знакомства в игорных кругах – такого же фанатика и мученика рулетки, в разгар зимы уехал на месяц к другу на дачу. Белоед тогда очень удивился, но просьбу Валерия выполнил – отпустил, не расспрашивая о причинах.
Егоров изнурял себя ежедневными десяти-пятнадцатикилометровыми лыжными кроссами, обливался холодной водой утром и перед сном, пачками, горстями лопал антидепрессанты и седативные препараты. Читал любимые книги.
Помогло. После этого он целых пять месяцев не подходил к казино. Но как-то раз тот самый человек, с которым он расстался полчаса назад, хитрым способом заманил его в игорный зал. Откуда ему стало известно о страсти Валерия? Ведь Егоров был так осторожен! Никто в «Русском зодчем» не догадывался о его «романе» с рулеткой, но этот страшный человек со змеиными глазами… О! Ему многое было известно…
Егоров не удержался. Сумасшествие азарта охватило его с новой силой. Он крупно проигрался раз, другой… Срочно потребовались деньги, причем немалые. И случилось то, что рано или поздно должно было случиться: Егоров начал «заимствовать на время» все более крупные суммы из бюджета «Русского зодчего». Его положение главного бухгалтера, его опыт и профессиональная хватка, казалось бы, гарантировали: все будет шито-крыто, никто ничего не заметит.
Но это только казалось! Человек со змеиными глазами давно и пристально следил за Егоровым и заметил… А, заметив, сдавил Валерия холодными удавьими кольцами.
Валерий круто вывернул руль, перестраиваясь в другой ряд. Дворники сметали с ветрового стекла «шестерки» мелкие, по-весеннему мокрые снежинки. Егоров вновь горько ухмыльнулся, вспоминая детали недавнего разговора.
Хозяин особняка, встретивший его в холле первого этажа, был преисполнен любезности, но не скрывал своего удивления визитом Егорова. Только Валерий-то знал цену этому удивлению и всю степень его наигранности.
– Ты, кажется, хотел меня видеть, мой мальчик? – В его голосе прозвучал явственный оттенок иронии. – Позвонил вчера, говорил таким нервным, возбужденным тоном… Ну, изволь, я тебя слушаю.
– Слово «хотел» тут совершенно не подходит, – с кривой усмешкой ответил Егоров. – Встреча с вами мне удовольствия не доставит, как бы не наоборот. Но – что поделаешь – она необходима. И прекратите называть меня мальчиком!
– О-о! Показываешь зубки… И ведь не боишься старичка… Да ты проходи, садись в кресло, я тебя хорошим кофе напою. Коньяк не предлагаю, раз ты за рулем. Что там новенького у Степана Владимировича?
– А то вы не знаете, – огрызнулся Валерий. – Новенького… «Русскому зодчему» каюк. МАМСФ – тем более кранты. Чего уж теперь – вы своего добились.
– Не без твоей помощи, не так ли? – Вид у него был, как у сытого кота, которого хозяйка чешет за ухом. Вот-вот замурлычет. Только глаза… Ох, какие нехорошие глаза были у владельца особняка! Так глядят поверх прицельной планки, когда палец уже мягонько тянет спусковой крючок. – Ты ведь не из-под палки или пистолета мне… гм-м!.. помогал, чуть ли не радостно подвизгивая. Разве я не убедил тебя в своей правоте?
– Радостно?! Уж лучше б из-под палки! От боли я визжал. И от ужаса безысходности. Да о какой правоте может идти речь?! Это с вашими-то… методами! Но выбор средств давления у вас всегда был широкий. Я за эти два года прекрасно разобрался в вашем образе мысли, в вашей излюбленной тактике. Ведь как вы рассуждаете? Если переубедить нужного вам человека, заполучить его в свою команду добровольно окажется невозможным, то стоит попробовать подкупить его. Если не получится и это, то придется применить шантаж. Вот со мной вы его и применили. – Пальцы Егорова сжались в кулаки так, что даже кожа на суставах побелела. Затем разжались… – А потом согласно известному наблюдению: «Коготок увяз – всей птичке пропасть…» Но я вам не птичка, и теперь говорю: «Хватит!» И так мне из-за вас светит после смерти путь в самый последний круг ада.
– Это где предатели, да? Ну зачем же ты, Валера, так строго себя судишь! Да и… стоит ли того Белоед? Он же замшелость, реликтовое животное с допотопными принципами. Вот что, давай-ка все же выпьем по рюмочке «Ахтамара», успокоимся, и ты меня выслушаешь. Если мое предложение придется тебе не по вкусу… Ну что ж! Разойдемся мирно, как цивилизованные люди. Ты заходи, заходи… Не стесняйся!
В глазах столь любезного хозяина особнячка мелькнула мгновенная холодная искра. Но Валерий Егоров ее не заметил. Он решал: согласиться на приглашение и выслушать то, что ему хотят предложить? Или уехать прямо сейчас? Лучше бы второе, но… Все же любопытно. Егоров кивнул и шагнул к лестнице, ведущей на второй этаж, в гостиную.
Но нет! Не получилось у них разговора. Егорова не оставляло ощущение, что его собеседник просто играет им, как кошка полузадушенной мышью, получая удовольствие от мучений жертвы. Это, кстати, очень хорошо укладывалось в его представления о человеке с глазами удава. Доходили до Валерия кое-какие слухи…
– Итак, работать со мной и на меня, ты, мальчик мой, не хочешь, – подытожил хозяин. Голос его сделался вкрадчиво-ядовитым. – А почему? Чем я так тебе не нравлюсь, а? Мы ведь, хм-м… в некотором роде партнеры уже два года, неужели это ничего для тебя не значит?
– Еще как значит! – Егорову надоело переливать из пустого в порожнее. Пора было заканчивать этот тяжелый и ненужный разговор. – Например, то значит, что эти два года я, благодаря вам, ходил по тонкой жердочке над пропастью. Без страховки. Но больше я так рисковать не намерен. И купаться в помоях – тоже. Поэтому… И учтите: у меня тоже есть чем прижать вас в случае необходимости. Причем не только сведениями о вашей лихой деятельности на строительной ниве, но и некоторыми небезобидными деталями вашей, скажем так, личной жизни. К пламенным поклонникам маркиза Донатьена Франсуа де Сада в России относятся не слишком тепло. Вы поняли меня? Вижу, что поняли. Так вот, не вынуждайте меня перейти к ответным действиям! Дайте, наконец, дышать свободно.
– По-онял я твой намек… – Вновь злая холодная искра мгновенно промелькнула в его взгляде. – Кстати, страховка на той самой жердочке у тебя была. Ты уцелел потому, что топил других. Ага, именно в помоях, ты тоже правильно меня понял. Теперь, значит, когда все кончено, потянуло на белые одежды? Ну-ну… Ах, если бы ты только знал, мой мальчик, какую глупость делаешь сейчас!
Егоров притормозил перед светофором. Ну и куда сейчас? Поворачивать на Малую Дмитровку? Нет, в контору он не поедет. Там и без него разберутся. Никого он сейчас видеть не хочет и не может, в особенности Белоеда. Смотреть сейчас в глаза Степана Владимировича, когда только что, под воздействием недавней встречи, со дна души Валерия поднялась вся муть и грязь двух последних лет, он не в силах. Завтра… Когда успокоится немного. А сейчас – домой. Отлежаться, подумать, до конца осознать, что ошейник больше не сдавливает горло, что гнилые корни давно сломанного зуба наконец удалены. Может быть, теперь начнется выздоровление? Валерий повернул налево, к Гагаринской площади.
Тоненькая биметаллическая пластинка, точь-в-точь такая же, как в самых обычных комнатных термометрах, испытывала сейчас два противоположных воздействия. Снизу пластинку обдувал холодный мартовский воздух, а сверху все больше прогревало тепло работающего двигателя «шестерки». Второе воздействие в конце концов пересилило: пластинка, в полном соответствии с законами физики, слегка изогнулась.
И замкнула контакт простейшей электрической цепи с одной батарейкой. Этого хватило. Более чем!
Бело-голубая струя термитного пламени за неуловимый миг прожгла тонкий стальной лист кузова «шестерки» точно под водительским сиденьем. Валерий успел чисто рефлекторно нажать на тормоз, и проколотая огненной иглой машина, визжа покрышками по мокрому асфальту, юзом отлетела к обочине, где замерла, завалившись чуть набок и продолжая по инерции вращать свободным правым передним колесом. Больше Егоров не успел ничего – даже удивиться, даже почувствовать боль. Какая тут боль, когда снизу, через испаряющийся поролон сиденья, в тебя бьет яростный поток раскаленных до трех тысяч градусов газов! Смерть его была мгновенной.
На счастье всех – и водителей, и пешеходов, – находящихся в эту страшную минуту рядом, пламя угасло так же неожиданно, как и возникло. Ни пожара, ни взрыва. Многие из очевидцев кошмара даже толком не успели разглядеть – что же произошло? Секундная яркая вспышка, громкий свистящий звук… И все! Только ленивый дымок да запах гари, окалины, расплавленного пластика. Да еще горелым мясом, словно из шашлычной, пахнуло.
Гибэдэдэшники и патруль ППС, оказавшиеся на месте происшествия через несколько минут, обнаружили чудовищную в своей нереальности картину: завалившуюся набок, слабо чадящую «шестерку», а в ней труп водителя, буквально выжженный изнутри. В днище и крыше машины были видны две округлые дыры, сантиметров по десяти в диаметре, с оплавленными краями. Словно жуткое огненное веретено пронзило машину насквозь, не пощадив попавшегося на пути водителя, и бесследно исчезло.
– Смотри, – почему-то шепотом обратился позеленевший сержантик ППС к своему коллеге из ГИБДД, – у него… У него же одежда цела осталась! И крови ни капли, запеклась у трупа внутри. Вот это да! Молния, что ли, шаровая?
– Ага… – потрясенно кивнул тот. Здоровый румянец с его щек тоже куда-то делся. – Ой, не могу, держите меня трое, а то вырвет сейчас. Гос-споди, да что же это было такое? Прямо как в фильмах фантастических про инопланетян, где из плазмометов стреляют. В этом мужике что-то за секунду прожгло дыру. От задницы до макушки, насквозь. Точно мужик на раскаленный добела лом или пруток арматурный уселся. А одежда цела!
Мокрые мартовские снежинки лениво опускались на раскаленную крышу изувеченной автомашины, и ветерок сносил в сторону легкие струйки пара.
Глава 3
Замоскворечье всегда оставалось для полковника Гурова одним из самых любимых столичных районов. Сейчас Лев медленно шел по одной из центральных его улиц – Большой Ордынке – по направлению от Добрынинской площади к набережным.
Большая Ордынка – интересная улица, ей крупно повезло. На всем ее протяжении по обеим сторонам разбросаны особнячки посольств всякого рода экзотических стран третьего мира, типа Гвинеи-Биссау, Зимбабве, республики Чад и прочего в том же духе. То ли поэтому, – чтобы не позориться перед иностранцами-африканцами, – то ли еще по каким причинам, однако рекламная вакханалия и безвкусица новостроя совершенно не затронули Ордынку. Не была улица изуродована расплодившимися по всей Москве, словно бродячие шавки, «круглосуточными супермаркетами» самого препохабного вида, и выглядела Большая Ордынка почти так же, как двадцать лет назад, а в чем-то сохраняла еще дореволюционную опрятность и респектабельность. После дурновкусия Арбата, Волхонки или Кузнецкого попасть сюда, в оазис доперестроечной Москвы – все равно что свежего воздуха глотнуть.
Небольшие двух-трехэтажные особнячки, многим из которых перевалило за сто с лишним лет, старые раскидистые липы, литые чугунные ограды… Красивая улица!
А вот раннюю московскую весну Гуров не жаловал за слякотную сырость, грязь, неустойчивость погоды. Вот и сейчас Лев недовольно поморщился: даже его Ордынка выглядела как-то неаккуратно. Снег, выпавший ночью, почти растаял, только вдоль тротуаров тянулись грязные серые полосы невысоких сугробов. Мартовское солнышко растапливало ледышки замерзших лужиц на асфальте тротуара, окружало их темными влажными кляксами. Гуров зябко поежился, застегнул куртку на верхнюю пуговицу и свернул направо, в Климентовский переулок, направляясь к Пятницкой.
Там, в небольшом заведеньице, которое при советской власти называлось бы закусочной, в просторечии – забегаловкой, а теперь носило гордое имя «бистро», дожидался его Станислав Крячко. Между собой сыщики с доброй иронией называли экс-закусочную «трактиром на Пятницкой».
Они давно, еще в восьмидесятые, присмотрели это уютное местечко, где можно было вкусно и довольно недорого перекусить, а заодно и обсудить текущие дела. Есть-то в обеденное время операм-«важнякам» хочется так же, как и простым смертным. Персонал «бистро» тоже привык к ним, у друзей даже появился «свой», зарезервированный специально для них угловой столик.
Гуров кинул взгляд вправо. Вот она, знакомая пятиглавая церквушка со сквериком, в которым они со Стасом любили посидеть в хорошую погоду, потягивая пиво и неспешно делясь добытой в ходе очередного дела информацией, а затем придирчиво ее анализируя.
У сыскного тандема Гуров – Крячко давно сложился свой собственный, устоявшийся стиль работы. На ранних этапах расследования друзья сыскарили поодиночке, нащупывали подходы к делу с разных сторон. Но непременно хоть раз в сутки старались встретиться и обсудить: что же каждый принес в клювике в общее гнездо? Такой подход показал свою высокую эффективность: друг друга они не стеснялись, обсуждение версий и возможных дальнейших оперативных ходов велось нелицеприятно, часто – в острых спорах. А в них, как известно, рождается истина, и ничто не помогает ее рождению так, как грамотная дружеская критика. Потом, когда дело близилось к завершению, особенно если завершение могло вылиться в силовые варианты, Лев и Станислав вырабатывали общую стратегию и действовали уже вдвоем, вместе, подстраховывая друг друга.
Вот в этом церковном скверике и проходили иногда такие послеобеденные оперативные совещания на двоих. Не все же в кабинете сидеть, на пленэре и думается как-то лучше.
Гуров вздохнул: сейчас на лавочке под кустом персидской сирени не посидишь, не тот сезон. Клумба перед церковью размокла, влажная земля была прихвачена тоненькой ледяной корочкой. Несколько мертвых прошлогодних астр и хризантем, обесцвеченных зимними морозами, смотрелись посреди клумбы печально и сиротливо, навевая мысли о бренности всего живущего.
Мутновато-голубое мартовское небо отражалось в полузамерзших лужицах, окруженных валиками ноздреватого, пропитанного водой снега. Порывы влажного ветра несли вдоль переулка редкие весенние снежинки, тающие на щеках Льва. Казалось, что их белые звездочки возникают прямо из сгустившегося воздуха. Гуров снова поежился, переложил небольшой кейс в левую руку, а озябшую правую спрятал в карман куртки.
Ага! А вот и страхолюдный крячковский «Мерседес» просматривается у тротуара.
Открыв дверь «трактира», Гуров направился к угловому столику, за которым «друг и соратник» усиленно работал челюстями.
– Привет, Лев, – поздоровался Крячко. – Голодный? Небось пельмени свои любимые возьмешь? Господи, все управление над твоей маниакальной любовью к этому блюду со смеху покатывается… Давай насыщайся, а потом о делах поговорим. Я думаю, что в управление торопиться не имеет большого смысла, а для прогулок на свежем воздухе погода не самая располагающая. Так что сядем в мой «мерс», тут стоянка бесплатная, не прогонят. Я печку включу, и будет нам с тобой уютно и хорошо, почище, чем в кабинете. И покурить можно, и дергать никто не будет.
Гуров кивнул. Прошли уже почти сутки с момента их последнего разговора в кабинете генерала Орлова. По выработанной вчера диспозиции, Крячко должен был свести знакомство с коллегами убитого журналиста в редакции радиостанции, обратив особое внимание на Татьяну Дубравцеву. А сам Лев решил посвятить утро среды тщательному обыску жилища убитого журналиста на предмет обнаружения «чего-нибудь, – по выражению генерала Орлова, – интересного» и опросу соседей Леонида Рашевского.
Сытые и довольные сыщики забрались в салон «мерса», обманув холодный мартовский ветер. Теперь можно было спокойно поговорить.
– По глазам вижу, – сказал Станислав, – ты принес в клювике что-то любопытное. Вот и начинай, а то у меня одни психологические этюды, аккурат в твоем стиле, правда, небезынтересные. Что ты обнаружил на хате у покойного журналиста?
– В том-то и дело, – с некоторым недоумением в голосе ответил Гуров, – что практически ничего не обнаружил. Как раз это меня настораживает. Давай-ка по порядку.
Обыск Гуров проделал качественный, по всем правилам. Но ничего сколько-нибудь связанного с профессиональной деятельностью Леонида Рашевского не нашел! Ни записных книжек в ящике стола и секретере, ни гранок, ни газетных вырезок… Ничего!
– Обычная холостяцкая квартира, – продолжал рассказывать Лев, – довольно, впрочем, аккуратная и опрятная. Документы его на месте – паспорт, военный билет и прочее, включая расчетную книжку. На полке в серванте небольшая сумма денег, тысячи полторы рублей и десять баксов. В холодильнике – начатая бутылка «Гжелки» плюс скромная закуска из ближайшей кулинарии. Но никаких признаков, по которым можно было бы сказать, что здесь жил журналист, а не, скажем, сантехник или водитель троллейбуса.
– Так не бывает, – недоверчиво протянул Крячко.
– Вот именно, – кивнул Гуров. – А главное, меня не оставляло ощущение, что кто-то уже прошелся по его квартирке до меня, с теми же целями. Знаешь, как бы легкие следы не слишком умело сделанного обыска. Книжки на полке стоят слишком ровно, а пятно свободного от пыли линолеума немного не совпадает с чемоданом, который стоит рядом. Кстати, на самом чемодане пыли нет. Ну и прочие незначительные по отдельности детали, а вот когда вместе… Мне трудно передать тебе это чувство, но ты уж поверь моему опыту и нюху: кто-то там был!
– И этот «кто-то» утащил все, связанное с профессиональной деятельностью убитого? – Крячко покачал головой. – Заносит тебя, Лев! Домыслы чистой воды. Нюх… У тебя, понимаешь ли, нюх, у меня, а служебно-розыскную собаку нам все едино не переплюнуть, он у собачки острее. Может, он сам этот чемодан передвинул? Ты замок на входной двери осмотрел? Были на нем признаки того, что отмычкой поработали и прочее? Кстати, как ты сам туда проник – фомкой, что ли, воспользовался с благословения Орлова?
– Там такой замок, – усмехнулся Гуров, – что его любой, у кого руки не из задницы растут, за две минуты английской булавкой откроет. Я без булавки обошелся, ключ мне Рашевский-старший при встрече вручил, разве я не говорил тебе? Нет, никаких признаков взлома я не обнаружил. Но подумай сам, ведь уходил-то Леонид Рашевский из дома с ключами! А на его голом трупе их, как и следовало ожидать, не обнаружили. Так у кого они сейчас? Правильно, у того, кто убил журналиста. Так что ни отмычки, ни фомки ему не нужны. Спокойно зашел, пошарил и унес то, что считал опасным. Времени у него было более чем достаточно: смерть Рашевского произошла ориентировочно в прошлую среду, то есть неделю назад. А мы вообще узнали о ней лишь позавчера, так что…
– Стоп, стоп! С чего ты взял, что именно в среду?
– Я вчера после разгона, который нам дал Петр, – усмехнулся Гуров, – не поленился еще раз смотаться на Воздвиженку. Да, ты прав, точно определить время смерти, имея труп в таком состоянии, в каком он достался экспертам, это та еще задачка. Но там тоже не лопухи сидят, на Воздвиженке. Они провели какой-то многофакторный ферментный анализ и ручаются, что убили журналиста в ночь со вторника на среду. Кстати, вот тебе еще одна загадка: что он делал полтора суток – с понедельника, когда последний раз позвонил брату, – по вечер вторника, где его носило? Но мы отвлеклись. Ты, я вижу, весьма скептически относишься к моим предположениям, что там кто-то до меня побывал, а у меня есть косвенное подтверждение.
– Ого! – Станислав удивленно посмотрел на Гурова. – Уж не свидетель ли нарисовался? Только свидетель чего? Как некто в черном забирался в опустевшую квартиру Рашевского? Или, напротив, выбирался из нее? Давай, не томи, рассказывай!
– Ну, строго говоря, не свидетель, а… Видишь ли, жилье у Рашевского было довольно специфическое. Представь: литые чугунные ворота, а за воротами большущий двор, который обнимает одноэтажное строение буквой П. Две квартиры в короткой палочке, одна из них – Леонида Рашевского, и по три – в длинных палочках буквы. Все квартиры однокомнатные, у каждой отдельный вход. Стены крепостной толщины, постройка еще дореволюционная, самого начала прошлого века. Догадайся, что там до семнадцатого годика было.
– И что же? – спросил заинтригованный Крячко.
– Царские конюшни! Когда Николаша изредка посещал не любимую им первопрестольную, к его услугам был роскошный выезд. Хоть он выездом не пользовался, автомобили предпочитал.
– То есть там раньше лошадей держали? – изумился Станислав.
– Царских, не забудь! Плюс еще подсобные службы для конюхов, склад фуража и прочее. А потом, при большевиках, лошадок куда-то подевали, то ли съели, то ли Буденному отдали, конюшни разгородили, и до мясорубки тридцать седьмого жили там деятели Коминтерна среднего звена. А уж после, тем более в пятидесятых-шестидесятых, состав жильцов поменялся полностью, стал, как бы это выразиться, среднемосковским. Я выяснил – семейных там только одна квартира, а так – пенсионеры да одинокие холостяки, вроде бедняги Рашевского.
