Махаммад-Реза Байрами
Жертвы заветного сада
Полковник Газьян рассмеялся. Глядя на Балаша, он ответил Кази:
– А что поделать – у него тоже своя работа. Смотри, как он рано проснулся! Это значит, есть чувство ответственности за порученное! Вот и мы, если бы не спали, враги не дошли бы до границ Азербайджана! Могли бы остановить их на перевале Кухин, а теперь, думаю, и на перевале Шабали не остановим. Считай, до самого Тебриза дойдут.
Кази, немного угомонившись, спросил озабоченно:
– Значит, до Тебриза они точно дойдут?
– Именно так, – ответил полковник. – Неясно пока, с боем или без боя! Никакого приказа так и нет, кроме копии телеграммы в Зенджан. Я ее только что получил. Федаинам Зенджана приказано в случае вступления армии в город сопротивления не оказывать и в бой не вступать. Чтобы не давать предлогов Каваму. Некоторым частям федаев также приказано отступать на Миане и на Тебриз.
– Кто отдал приказ? – спросил Кази.
– Сам генерал Данешьян, – ответил полковник, и в этих словах ясно слышался его северный выговор.
Кази словно на миг ушел в глубь своих мыслей. Потом он заметил двух всадников, которые проскакали или, можно сказать, пролетели, разбивая предутреннюю тишину звоном подков по каменной мостовой. Перестав следить за ними, он повернулся к полковнику:
– Так как же это понимать, господин полковник? Запашок тут какой-то. В чем тут смысл?
– Я не знаю, что произошло, – ответил полковник, – и при каких обстоятельствах руководители партии отдали этот приказ. Но что есть, то есть. Всё разваливается – вот мое мнение. Если так пойдет, мы долго не продержимся. Хотя армейцы и говорят, что не будут вмешиваться в дела автономии.
– Это обман! – сказал Кази. – Хорошо отработанный! Как собак, обманывают! Алмаз режется только алмазом. Мы ведь с тобой это знаем…
– Не нервничай, Кази, – ответил полковник. – Нам лучше сохранить выдержку и посмотреть, к чему это приведет. Будут ли только стычки или они перерастут в полномасштабную войну? А больше нам ничего не остается.
Кази – Балаш позже узнал, что он фактически тоже был полковником, – поднял вверх свою кавалерийскую плеть таким движением, словно это была его собственная рука или вообще он не отделял ее от руки, а может быть, и пользовался ею как рукой; чтобы указать или направить на что-то.
– Я вижу ясно как день, что нас обрекли на смерть. Попомни мои слова, господин полковник!
И он ткнул нагайкой на восток, в сторону гор. Это был человек того типа, которые всегда готовы вскочить в седло, у кого всегда с собой плеть. Полковник снова рассмеялся:
– О каком ясном дне ты говоришь, Кази? Еще темно совсем. Можно подумать, что нюх твой сильнее стал, зато зрение ослабело!
Кази молчал. Он все так же бесцельно играл плеткой. А вот голос полковника изменился. Тот вздохнул. Потом заговорил словно бы сам с собой:
– Не понимаю, почему не дают мне ответа. Остановить их можно, только если действовать по моему плану. Не здесь и тем более не отступая. Если убедим руководство выполнить операцию, все вернется в прежнее русло.
– Сейчас нужно действовать только наверняка, – сказал Кази. – Вот уже неделя, как они тебе голову морочат. Когда ты послал план операции? По-моему, уже больше десяти дней. Он должен был попасть в советское консульство, оттуда в Баку и потом в Кремль. Они думают, что без одобрения Сталина ты всё равно ничего не сможешь. Теперь уже ничем не поможешь, даже если они согласятся.
– Почему же! – ответил полковник. – Ничего не изменилось. Все еще этот план можно осуществить. Всё, что нам нужно для успеха, – это мужество и готовность пожертвовать некоторым количеством жизней. И то и другое у нас есть.
И он жестом указал на себя и Кази. Тот ухмыльнулся. Полковник продолжал:
– Мне не нужна иностранная помощь, а только утверждение операции!
И он тронул Кази за плечо:
– Иди немножко отдохни. Скоро солнце взойдет. Скакуна убивает тяжелый груз, а не скорость.
Кази отошел.
Полковник пригласил Балаша в свою комнату. Подвел его к черному, закопченному чайнику на плитке, налил два стакана чая. Потом сказал:
– Тайное стало явным. Поэтому мы свободно говорили при тебе. Но не вздумай это всё опубликовать в газете! Это ослабит дух армии.
Балаш обещал быть сдержанным. Они оба сидели, погрузившись в раздумья. Какая-то мысль не давала покоя Балашу, но он не мог почему-то прямо спросить полковника о том, что его волнует. Мялся, мямлил… В этот миг он забыл и о наглости репортера, и даже о смелости. Черт бы побрал эту журналистику! Полковник заметил его состояние.
– Расслабься! Что хочешь спросить – спрашивай. – И он рассмеялся. – Может, последние наши деньки. Потому я тебя не огорчу. Кази тоже человек неплохой – три ночи он не спал, вот и всё. Очень нервный стал. Но если гилянский план одобрят, моя надежда – только на Кази. Его организаторская сила и быстрота действий поразительны. С десятью такими офицерами, как он, я всю страну могу завоевать.
Балаш решился:
– Извините за вопрос, господин полковник! Но, по вашему мнению, положение очень запутанное? Я хочу понять, что нас ждет.
– Я тоже не знаю! – ответил полковник. – Но мне говорит интуиция, что они решились на полное уничтожение Демократаческой партии или, как вы, азербайджанцы, говорите, «демократ партиясы»… Я за свою жизнь столько натерпелся, чтобы это понять! Расстояние от Боджнурда до Гомбада было больше, чем от земли до неба.
Пока Балаш не понимал, что имеет в виду полковник. Спросил:
– Какая же судьба нас ждет?
– Никто этого не знает. Никто! Но, опять же, как гласит ваша поговорка: «Когда конь рвет привязь с кола, один раз кол ударяется об землю и дважды – по его собственной шкуре». Возможно, наша судьба будет такой же.
Говорил полковник с горечью, но Балаш позже понял, что он отнюдь не пал духом. Наоборот, он-то и был единственным человеком, имевшим ясный план того, как бороться и как выйти из безвыходной на вид ситуации.
Во время их разговора адъютант принес полковнику телефонограмму из Тебриза.
– Ответ на ваш запрос, господин полковник!
Полковник листок не взял; не подняв головы, спросил:
– Какой ответ?
– Отрицательный.
Лицо полковника заметно изменилось. Он отвернулся к окошку, потом процедил сквозь зубы:
– Ах, подлецы!
Неясно было, кого он так назвал. Балаш понял это лишь через час, когда вместе с полковником в его джипе он ехал в сторону фронта в районе Кафеланкуха. Тогда полковник внезапно заговорил, без предисловий. Сказал: не понимаю, почему не возвращают? Балаш не спросил, о чем речь, но полковник сам объяснил, что большое количество вооружений передано было товарищам из северного Азербайджана, и они сейчас, в такое трудное время, вместо того чтобы вернуть его, под разными предлогами уклоняются. И никто не может понять, почему. Он телеграфировал в Тебриз, чтобы забрали оружие назад, но пришел отказ. Балаш не спросил, какое именно это было оружие и как оно попало в руки Советов. Он только понял, что это было не легкое вооружение. Возможно, вывезенное с военных баз Ардебиля и Сараба: 75-миллиметровые пушки, зенитные пулеметы и так далее. Говорили, что оружие испорчено и его для починки увезли друзьям. И, конечно, друзья никогда не совершают предательство, безусловно появились какие-то сложности. Может быть, они боялись придирок со стороны иранского правительства, которое обвинило бы их во вмешательстве во внутренние дела страны и пожаловалось бы в Совет Безопасности ООН. Поэтому переданное на хранение и не возвращали теперь назад. В любом случае, не нужно о друзьях думать плохо! Балаш подумал, что наверняка и сам полковник Газьян, как и товарищ Кази, не спал несколько ночей и сильно раздражен теперь. Поэтому он и проклинает в сердцах северных друзей, не имея против них серьезных обвинений.
Замолчав, полковник прислушался к чему-то. Это было гудение, а не взрыв. Потом одновременно он и Балаш выскочили во двор и увидели в небе одномоторный самолет, который пролетал высоко над городом, оставляя за собой белый след. Федаины; напрасно открыли огонь по самолету, возможно думая, что достигнут его; потом все увидели, что самолет кружил в воздухе и сыпал листовки. Полковник крикнул: «Прикажи, чтобы зря не тратили патроны!» – причем Балаш не понял, к кому именно он обращался. Между тем рев опять нарастал: самолет сделал круг. Видимо, летчик понял, что зениток нет, и поэтому снизился, чтобы лучше выполнить свое задание и чтобы ветер не разносил листовки. Больше самолет не возвращался. А полковник крикнул: «Принесите мне парочку, чтобы я увидел, какую чушь они пишут!» И опять неясно было, к кому он обращается. Балаш между тем решил, что ему пора двигаться дальше, поэтому он собрал свою решимость и спросил у полковника, когда пойдет машина в Зенджан, чтобы подбросить его туда. При этом почему-то полковник спросил с удивлением:
– А зачем тебе в Зенджан?
– Хочу потом двинуться на Казвин, посмотреть, докуда дошли центральные войска.
Здесь полковник так расхохотался, что Балашу что-то попало в глаза. Полковник, задрав голову, хохотал безостановочно, и руками бил одну об другую. И всё хохотал и хохотал, а потом как-то резко замолчал, словно бы утомился или что-то пришло ему в голову. Теперь он нахмурился, как-то надулся, так что Балаш подумал, что полковник вот-вот заплачет…
– Ты когда выехал из Тебриза?
– Вчера утром.
Полковник еще больше насупился.
– Тогда неудивительно, что ничего не знаешь.
Балаш встревожился.
– А что произошло, господин полковник?
Тот опустил голову, словно решал что-то сам с собой.
– В Казвине уже никого нет. Армия движется к Зенджану. Восемнадцать батальонов пехоты, три броневых батальона, артиллерия с полным боекомплектом и американские танки. Авиация несколько дней совершает разведывательные полеты, теперь обеспечивает поддержку с воздуха. Говорят, операцией командуют лично Мохаммад Реза[7] и генерал Размара.
– Значит, Зенджан они возьмут?
– Неизвестно, есть ли у них цель войти в город. Есть приказ никакого сопротивления им не оказывать. Несомненно, они войдут в город, если захотят этого.
Потом полковник внимательно вгляделся в глаза Балаша.
– Так ты всё еще хочешь ехать в сторону Казвина, господин журналист?
Балаш не знал, что отвечать. Раз проделав такой сложный путь, он не собирался возвращаться с пустыми руками. Полковник пришел ему на помощь:
– Я через час выезжаю на разведку в сторону фронта Кафеланкух. Если хочешь, едем вместе.
Еще бы Балаш не хотел! Он поспешил в казарму, где достал тетрадь и вкратце записал в нее то, что услышал. Потом оделся и расхаживал возле дверей, чтобы полковник его сразу увидел. Словно повторялся тот день, когда он впервые пришел на радио, к Мир-Гасему Чашм-Азару. Тот самый день, когда «олень застрял рогами в глине», не зная и не желая этого. Конечно, полковник о нем не забыл: сев в джип, он приказал водителю подъехать к казарме. Балаш сел в машину, а когда выезжали за ворота, давешний сердитый часовой уважительно на него посмотрел, говоря без слов: «Знай я, что ты вхож к полковнику, обращался бы к тебе по-другому».
Когда выехали из Миане, небо хмурилось, и казалось, что собирается дождь, такой именно дождь, который Балаш всегда любил, в который ему хорошо думалось и приходили в голову стихи. Он любил куда-то идти в такой дождь и не сердиться на него, даже если та крохотная глинобитная хижина, в которой они жили до недавнего времени, от дождя могла и развалиться.
…Что ж, может, тебя всё это утомляет, но если ты хочешь точно знать, что произошло, тогда, я думаю, ты должен слушать. Иначе ты не поймешь, как Балаш, когда и каким образом пришел к тому, к чему он пришел…
Солнца в этот день не было. Погода холодная, но не совсем еще зимняя, хотя шел декабрь (впрочем, я об этом, кажется, уже писал). Балаш с полковником Газьяном, с его водителем и с офицером охраны в командирском джипе ехали в сторону Кафеланкуха. Туда, где федаины рыли окопы и иногда открывали огонь по пролетающим над головами самолетам, туда, где земля была испещрена подобием мышиных норок с кучками земли около них. И из некоторых нор поднимался дым – тут действовал тот федай или солдат, которого холод слишком прижал, так что он забыл о маскировке, а что – еду подогреть, чай заварить, это как, лишнее? Можно подумать, к теще на блины приехал или на пикник? А тогда зачем вообще стрелять по нам, мы тут сами околеем, ими выстрела единого не потребуется. Да вы что тут думаете о себе? Да вы прямо как – язык не поворачивается назвать. Это уже командир говорит и обращается вроде бы не к кучке людей в холмах, но ко всей цепи гор от Миане до Зенджана.
Но полковник Газьян, быть может, устал от грубых армейских будней, а может, и правда пришел к заключению, что это их последние деньки, а потому и думал обо всей своей жизни, о своем прошлом, и говорил вслух о том, что думал, по своему обыкновению, – и обыкновение это проявлялось именно в таких ситуациях, что Балаш понял позже. Родился он в городе Бендер-Шахе, там же учился, затем поступил в летную офицерскую школу, получил диплом с отличием, и звание лейтенанта, и знак передовика подготовки, а затем вступил в партию Туде и создавал ее военное крыло, и был брошен в тюрьму, и – в числе участников знаменитого побега членов партии – вырвался на свободу, и перебрался в Хорасан, и участвовал в восстании офицеров, которое потерпело поражение в Гомбо́де, и бежал на советскую территорию, и в конце концов появился в Азербайджанской республике и стал помощником Пишевари и подчиненным Гулама Яхьи.
Вся жизнь полковника прошла в борьбе и преследованиях, и покоя он, можно сказать, в глаза не видел. И он думал, что только смерть, гибель избавит его – и всех таких, как он, – от этих злоключений и даст наконец покой. Казалось, он всей душой – причем по-военному бодро – стремится навстречу смерти, всё это Балаш понял уже на обратном пути, когда полковник сказал, что, вероятно, поедет в Тебриз, чтобы лично убедить Пишевари и главнокомандующего, что, если они хотят остановить шахские войска, сделать это можно, лишь действуя через Гилян, через тот самый регион, который полковник так хорошо знал и откуда приезжали к нему за помощью молодые офицеры, требуя оружия для штурма тамошних ослабленных военных баз. Полковник говорил, что во всем Гиляне осталось не больше двух батальонов шахских войск и их можно легко разоружить или разгромить. А когда Балаш сказал, что ведь шахские войска вторглись в Азербайджан, так какой теперь смысл во всем этом, полковник ответил: смотри не ошибись! Это то самое, что в шахматах называется «шах». «Шах» – это угроза королю. Когда это происходит, тот, кто подвергся этой угрозе, должен сразу перейти к обороне, например, вернуть на место коня или пожертвовать пешками, иначе получит мат. А мат – конец игры. И он пояснил, что следует через Хальхаль и Масуле выдвинуться на Решт и Рудбар, а затем двумя колоннами – одной через Казвин и второй через Марзанабад – подойти к Тегерану и объявить шаху «шах», заставив его обороняться, а следовательно, вернуть войска из Азербайджана. И, когда полковник об этом сказал, Балаш заметил: «Но ведь еще неизвестно, будем ли мы воевать». А полковник был уверен, что будем, что война неизбежна.
Так они разговаривали, сидя в джипе, мчащемся в сторону Кафеланкуха, как вдруг увидели на дороге военную колонну или нечто, что не было в строгом смысле колонной, но, поскольку люди были одеты в форму и вооружены, можно было сказать, что это колонна или что это недавно была колонна; хотя двигались они так, будто вышли на прогулку, то есть вовсе не торопясь и как бы не имея в виду определенной цели. А может, тащились разбитые, усталые или, допустим, возвращались с какого-то праздника, со свадьбы, или с траурного мероприятия там, за горами. А может быть, – это, правда, приходило в голову в последнюю очередь, – это было потерпевшее поражение войско, утратившее воинскую дисциплину и не имевшее не только командира, но просто походного начальника, который бы их организовывал в дороге, как это принято в военных колоннах. А может быть… Но, когда они сблизились, стало ясно, что никакое из этих определений не подходит.
Джип полковника остановился у них на пути. Офицер охраны – дабы ко всему быть готовым – передернул затвор автомата.
– Кто вы такие? Куда идете?
– Нас отпустили домой, господин полковник. Идем по домам. Наше село недалеко уже.
– Кто вас отпустил?
– Наш командир.
– Как зовут вашего командира?
– Капитан Мурад Биглу! Он нам сказал идти по домам, ваша служба больше не нужна.
Полковник на миг застыл или утратил дар речи. Посмотрел на своих спутников, а затем по одному стал оглядывать солдат колонны.
– Вы идете из Зенджана?
– Так точно!
– И идете по домам?
– Так точно!
– При этом с оружием?
– Правильно!
– И вас отпустили домой?
– Так точно!
– А вы уверены, что не дезертиры? Не бежали с поля боя?
– Нет, что вы!
Тут они начали божиться и клясться Аллахом, и его пророком, и шиитскими имамами, и их далекими потомками, не известными ни Балашу, ни, вероятно, полковнику Они показывали направление к своей деревне, да ведь они уже почти дошли до нее. При этом они, как видно, забыли, что это тот самый полковник, которому они надавали столько божественных клятв, был когда-то членом партии Туде, а ныне – Демократической партии Азербайджана, а следовательно – если он не неверующий – ему не должны нравиться взывания к небесным силам – к Аллаху или пророку Мухаммеду и тому подобным, – также точно, как и они не должны были, будучи федаинами и членами партии, слишком налегать на эту сторону дела. Но, видать, это были те времена, когда все забыли, кто они такие и кем должны были быть.
Лица солдат казались обмороженными, измученными, от усталости они едва передвигали ноги, и похоже было, что они не лгут, полковник в связи с тем, что все были при оружии, засомневался. Потому офицер охраны полковника не снимал палец со спускового крючка автомата. И никто не знал, что же все-таки он, полковник, будет сейчас делать с этой усталой колонной, – которая наверняка также могла быть неуправляемой, – какой мгновенный выход он найдет, и вот тут-то Балаш и понял, как именно командир может в одно мгновение принять правильное или ошибочное решение и как он может разрешить ситуацию. Полковник крикнул:
– Назад! Кругом – марш! Идите назад и ждите!
Усталая колонна – глаза без надежды, и пересохшие рты, и измученные лица, почернелые, несчастные и как бы обиженные, и ошеломленные, и отупелые, и подозревающие очередной обман – повернула назад и зашагала в обратном направлении, причем никто не протестовал и ни один из них не спросил: чего именно мы должны ждать?! Затем полковник по одному отозвал несколько человек из колонны и как следует их расспросил, причем расспрашивал поодиночке и затем отправлял их обратно такими путями, чтобы они не могли переговорить с остальными или даже обменяться с ними мгновенным взглядом, чтобы ни в коем случае не могло быть какого-то сговора или перемигивания, или что-то обнаружилось бы, или получило огласку.
– Во сколько точно вас распустили?
– Сколько часов у вас заняло дойти досюда?
– Как зовут вон того, третьего, который куском материи обмотал ноги? Из какой он деревни? Отца его как зовут, знаешь?
– Когда вам Мурад Биглу командовал разойтись, что он сказал дословно?
– Отдал ли он приказ лично или кто-то другой вам сообщил?
Он упорствовал в этих вопросах, выискивая несовпадения и пытаясь уличить говорящих во лжи. Но как будто бы это ему не удавалось. Следовательно, можно было считать, что он добрался до истины. Потом он собрал их всех и спросил:
– А теперь скажите мне честно и откровенно: что делается в Зенджане?
И они рассказали… И о том, чему сами были свидетелями, и о том, что слышали от людей, распущенных позже них, но после обогнавших их по дороге в тыл на конях или на машинах. Новости были столь страшные, что долго еще после ухода колонны полковник и его спутники не могли прийти в себя.
Приказ отступать пришел с самого верха: от начальника штаба национальной армии, генерала Махмуда Панахияна. Одну тысячу четыреста федаев с оружием распустили по домам, один батальон отправили в Тебриз, и, таким образом, из пяти тысяч защитников Зенджана осталось всего 1900 человек, из них 1200 федаев, остальные – мобилизованные солдаты. Командиры пытались оспорить распоряжение начштаба, но он ответил, что приказ подписали Пишевари и Данешьян и, следовательно, ничего изменить нельзя. Это было то самое, что еще раньше они все слышали немного в других словах, а именно: сопротивления не оказывать, не давать поводов…
Полковник ушел в свои мысли, и для него тоже было удивительно, почему фронт в Зенджане оголили именно тогда, когда в войсках была наибольшая нужда, а именно когда в город вот-вот войдут шахские части и, нарушив собственные обещания, навалят гору трупов, например сровняют с землей примерно двести домов вместе с их обитателями. Если даже сами шахские военные этого не делали, то это было дело рук вооруженных людей его превосходительства господина Золфагари, а также и других, тоже поддержанных армией. Это всё, не считая партийных и городских руководителей, которые были арестованы непосредственно армией и посажены в тюрьму, с тем чтобы вскоре быть судимыми военно-полевыми судами и расстрелянными.
Удивительные дела!
Но было то, что было, и ничего тут не поделать…