Мадина Давлетовна Зиганшина
Урод
– Любушка, к тебе приехала твоя мама, вот она, – Мария Ивановна притянула руку девочки к материнской руке.
– Мама! – вскричала девочка и вцепилась в стоящую рядом мать. Обе молчали: дочь от упоения счастьем, мать от пронзительно осознанной вины.
Мария Ивановна вышла, оставив их вдвоем. Она боялась разрыдаться и этим испортить радость встречи.
Потом был чай с малиновым вареньем. Мать и дочь, перебивая друг друга, вспоминали картинки из детства Любы. Перед глазами Валентины вдруг всплыли синяки на ногах дочери. Это напрочь вычеркнуло радость воспоминаний. Захотелось попросить прощения у дочери за эти синяки, но Валентина не сделала этого, чтобы не смешать горькое со сладким.
Носки, конечно же, не подошли, но Люба с радостью воскликнула:
–Зато они будут как раз Аяулым! Мама, к ней никто не приезжает. Как она обрадуется! Спасибо, мама!
Дочь, которая сидела до сих пор за столом напротив матери, встала, обошла стол и села рядом с матерью, прильнув к ней.
– Мама, давай пригласим эту девочку на чай с малиновым вареньем и Марию Ивановну тоже!
Валентине понравилась идея позвать на чай девочку с красивым и загадочным именем, но когда Люба пожелала пригласить Марию Ивановну, она вдруг осознала, как сильно срослись души Любы и этой женщины, и какое крохотное и тесное местечко осталось в сердце дочери для нее, для Валентины. Даже в первые часы встречи с матерью Люба пожелала близости этой женщины. Однако Валентина постаралась подавить обиду в себе и с деланной радостью согласилась с предложением дочери. Но обида матери тенью проскользнула перед девочкой и, почувствовав неладное в настроении матери, Люба еще теснее прижалась к ней.
– Мамочка, нежно произнесла она, и стенка, которая вдруг появилась между ними растаяла. Валентина тоже крепко обняла дочь. Вгляделась в нее долгим взглядом, и уродство дочери показалось ей таким незначительным, даже почти не заметным. Да, чего там, она была самой красивой.
Оставаться долго Валентина не могла. Но уезжая, обещала дочери, что как-нибудь вырвется и приедет к ней.
Люба не знала, что мать привезла директор интерната. Выяснять это никто не стал, да и некогда было. Мария Ивановна принесла рисунки Любы. Мать удивилась как же это она, почти слепая, может рисовать.
– Люба рисует лежа на полу. У нее есть лупа, которая крепиться на лбу. Лупа с подсветкой. Благодаря этой установке Люба видит, что рисует, – обяснила директор школы.
Мать не задерживала глаза на картинках, но, если бы она разбиралась в искусстве, то поняла бы, что эти картинки выдавали талант художника.
Причудливые стилизованные орнаменты рождались у девочки после прогулок с Марией Ивановной, которая нередко забирала ее в лес. Она расказывала девочке какими цветами усеяны поляны, давала понюхать арамат цветов. После этих давольно частых прогулок Люба научилась распознавать цветы по аромату.
Мария Ивановна срывала листочки с различных деревьев, цветы, вьющиеся растения, чтобы девочка могла разглядеть их, приближая к самым глазам. Она рассказывала, как под пробивающимися через листву деревьев лучами солнца, рождалась сказочная красота, которая способна радовать сердце человека, делать его добрее, благороднее. Мария Ивановна заостряла слух девочки на лесных звуках. Учила слышать легкий, едва уловимый шелет листьев среди стреката насекомых и оголтелый гомон птиц. Они слушали тяжелый гул леса в ветренный день и давали повод разгуляться своей фантазии.
Однажды в лесу Люба запела. Мария Ивановна замерла. Девочка пела сердцем. Голосом так не поют. Вернувшись с прогулки Мария Ивановна попросила музыкального работника школы прослушать голос девочки, но Люба петь не согласилась. При первой возможности Мария Ивановна повела девочку на концерт прославленного детского хора. Там пели и солисты вокала. Через несколько дней отрывок из одной, услашанной там песни, Люба воспроизвела в комнате. Дети, находившиеся там, захлопали в ладоши. Это было началом любиных концертов на школьной сцене. Занялись постановкой ее голоса. Песни подбирали вместе, так сказать, для души, то, что нравилось девочке, постепенно складывая для нее подходящий ее голосу репертуар.
Послушала песни дочери и Валентина. Мария Ивановна устроила специльный традиционный по случаю приезда родителей к воспитанникам интерната, концерт. Кроме Любы в день приезда ее мамы выступали и другие дети. Они пели, танцевали, даже показывали небольшие гимнастические этюды, позволительные для слепых. Спела песню на казахском языке и маленькая Аяулым.
– Это песня о маме, – пояснила Люба. – Аяулым очень скучает по своей маме, иногда плачет. Ее мама пьяница, часто била дочку, оставляла одну дома без пищи, но Аяулым говорит, что она все равно очень хорошая, просто ей тяжело живется. Когда она привезла дочку к нам в интернат, звала ее Аяшкой. Но Мария Ивановна сказала нам ее настоящее имя. Аяулым – отличница, умная и добрая девочка. Она сочиняет стихи, только на своем родном языке. Мария Ивановна попросила нашу учительницу по музыке положить ее стих на ноты, вот так и получилась эта песня о маме. Ты знаешь, мамочка, такая радость, у нас был медосмотр, и врачи сказали, что у Аяулым, похоже, можно восстановить зрение. Теперь Мария Ивановна возит ее на всякие анализы. Врачи проводят подготовительное лечение и потом сделают операцию. Представляешь, мамочка, Аяулым будет видеть! Мария Ивановна говорит, что такой случай уже был в интернате.
Валентина порадовалась за дочь, хорошо ей здесь. Но где-то, очень глубоко в сердце елозил и подтачивал его червячок. Трудно сказать это была уязвленная совесть или зависть к женщине, отломившей и присвоившей себе огромный кусок любви, которая по праву всецело должна принадлежать только ей, Валентине. Делить дочь она ни с кем не хотела. Этот червячок так и не дал ей вдохнуть счастье полной грудью.
Глава4
Было одиноко. Работа – дом, дом – работа. Хотелось выть. Необласканная, недолюбленная, но еще молодая и красивая она проводила рукой по своей эластичной нежной коже и искренне жалела, что ни одна рука не почувствует нежность этой кожи и не насладиться ее прелестью. Казалось жизнь замерла в этой ядовитой тоске, но, увы, годы пролетали сменяя друг друга не оставляя никаких изменений, только сгущая тоску и делая ее еще ядовитее. Иногда вспоминалась дочь, но долго не задерживаясь, уплывала, как ненадоедливый, ни на что не претендующий призрак. Недообдуманной, недовзвешенной причиной тому было поселившееся в интернате спокойствие при виде обустроенности жизни дочери. Ей Валентине куда хуже живется, чем дочери.
Вспоминалось обещание приехать к ней, а как? Мало ли, много ли, забот хватает. Коровенка есть, теленок. Их по утрам надо на выпоса выгонять. Опять же кто будет доить? Доверишься людям, только коровенку испортят. Кому охото пальцы утруждать, высвобождая вымя до конца, а это сразу скажется на удое. Тут куры, гуси, утки. А работа? Кто держать-то будет тебя, если будешь разъезжать по своим надобностям. В деревне работу найти, что в рай попасть.
Так вполне резонно думалось Валентине. Но совсем не так думалось Марии Ивановне. В один из летних дней, возвращаясь с работы домой Валентина заметила у калитки своего дома женщину. Чем ближе, ох, да это же директор интерната. Валентина зашагала быстрее, даже побежала. Женщины обнялись. Ахая, что вот нежданно, негаданно, что есть же Бог, и о ней вспомнили, Валентина наконец достала из какой– то щели над дверью ключ и, открыв дверь, впустила гостью в дом
Не обессудь, Валюша, я к тебе не на денек приехала, отпуск у меня. Так захотелось деревенским воздухом подышать, – говорила гостья совсем неизвиняющимся тоном, как, будто здесь жил человек, испытывающий потребность видеть ее.
– Да, ради Бога, хоть совсем поселяйтесь, я одна от скуки помираю, – отвечала Валентина, совсем не сознавая ответственности за свои слова.
– Ну, совсем, не совсем, а недельку-то погощу, помогу тебе, чем смогу.
Гостья подтянула к себе большую туго набитую сумку.
– Я вот привезла городского лакомства – фрукты, колбасу, у вас тут рынка нет. Ничего не завозят.
– А навезла-то, будто у меня семеро под лавкой, – нарочито возмутилась хозяйка дома.
– Разве фруктов бывает много!– в тон ей отшутилась гостья.
Отшумел чайник. Завершилось чаепитие. Валентина так и не обмолвилась о дочери.
– А у меня для тебя есть еще один подарок, – сказала гостья и вытащила из папки чей-то портрет. – Это Любушка по памяти нарисовала тебя.
Валентина взяла из рук гостьи рисунок.
– Я такая уродина? – толи растерялась, толи расстроилась Валентина.
– Да что ты! Даже, если есть какие недоработки так ведь это почти вслепую нарисовано. Когда она рисовала, так волновалась, все спрашивала, похожа ли? Так ли мама улыбается? Моя мама самая красивая. Ведь на портрете у меня она получилась добрая! – горячилась Мария Ивановна, повторяя слова Любы. Голос ее дрожал.
– Ну, может быть. В искусстве я не разбираюсь, – отошла от конфуза Валентина и положила портрет сверху на шкаф.
«И запылится, и будет лежать там вечно», – подумала Мария Ивановна и тут же осудила себя: «зачем так плохо думать о человеке!»
– Ладно, если какой-то цветок рисуешь, можно его к глазам поднести, руками ощутить, А портрет человека-то как? – высказала свое недоумение Валентина.
– Она видела тебя сердцем. Любушка рисует то, что чувствует, а не то, что видит.
– Валя, а еще я привезла тебе Библию.
– У меня была Библия. Я пробовала читать, ничего не поняла. Там везде твердый знак и слова странные, какие-то «ежи на небеси». Отдала я ее соседке.
–Ну, а эта понятная, переведенная на современный язык, на котором мы сейчас разговариваем. Мне ее подарили благовестники. Начнем читать и что-нибудь поймем.
Глаза уже смыкались: гостья с дороги, Валентина после работы. Где– то на полуслове и уснули.
Утром встали обе спозаранку, одна с подойником выскочила во двор, другая занялась готовкой пищи. Мария Ивановна мучила себя одним и тем же вопросом: почему Валентина не кинулась расспрашивать о дочери сразу же, как сделала бы любая мать, ведь уже несколько лет не видела своего ребенка. Мария Ивановна и в этот раз скрыла от Любы, о поездке в деревню, чтобы она ни в коем случае не догадалась, что поехала приглашать маму, ведь для Любы несравненно важнее, если мама сама приезжает, соскучившись.
Глава5
Прошел уже почти месяц, как уехала Мария Ивановна. Валентина не приняла ее приглашения вполне, как она считала, оправданно и обоснованно, сомнения ее не посещали, раскаяние не мучило. Люба получала квартиру. И директор интерната предлагала переселиться Валентине к дочери, ведь ей, слепой, будет трудно жить одной в квартире.
«Ну да, конечно, «ехать в Москву разгонять тоску». Бросить дом, хозяйство… Как легко люди рассуждают!» – бунтовал разум Валентины.
Трудности, с которыми столкнется дочь, реально Валентина не представляла, да и не задумывалась над этим. К тому же, чего им со взрослой уже дочкой вместе делать? Пусть выходит замуж, обзаводится семьей. А Валентине и о себе подумать надо, еще молодая, чего себя заживо хоронить.
Предложил сойтись вдовец с двумя сыновьями из соседней деревни. Обещал любить и жаловать, если она сумеет заменить детям мать. Обременять себя лишними заботами не хотелось, но других предложений не было. «И куда смотрят эти мужики», – сокрушалась Валентина, всматриваясь в зеркало. Но, заметив, углубляющиеся моршины, со вздохом проворчала: – «Да и мне чего уже ждать да выбирать, как говорится: «Я стою у ресторана, замуж поздно, сдохнуть рано».
Хозяйка Валентина хорошая. Стол полон еды. Ну а в другом не обессудьте, опыта материнского не набралась. На том и согласилась сойтись.
Чувствовал ли кто-нибудь из четверых, что обрел семью, трудно сказать. Пожалуй, пока только приглядывались друг к другу, понимали, что надо смириться.
Почувствовать себя любимой новым сожителем Валентина не могла, ловя его тревожные взгляды на сыновьях, видела – им принадлежит его сердце. Претворяться любящей мамой не умела, хотя понимала, что этим могла бы завоевать расположение их отца. Срастется ли все? А если нет, такое сожительство – одни бремена.
Тимофей, так звали ее нового сожителя, не спешил выставлять притензии, да и к чему придирешься, дети сыты, ухожены. Полюбить их, совершенно чужих, сразу невозможно, обманывать не стоит, дети это сразу улавливают. Почувствуют притворство и тогда вообще не пойдут на сближение. Прежде чем переехать к Валентине, Тимофей серьезно поговорил с детьми, рассказал о возможных трудностях, о том, что женщина, с которой он хочет продолжить свою жизнь, конечно, не мама. Он постарался обьяснить, что тем не менее с ней будет легче, потому как его, работающего на лесовозе, подолгу не бывает дома, а они еще малы, чтобы перейти на полную самостоятельность. Да дети уже и сами убедились, ведь больше года без мамы. Трудно им, измучился папа. Они знали, как сильно их любит папа, потому в обиду их не даст. Ну а остальное можно терпеть. Оставшись без матери, дети быстро взрослеют.
Почувствовать облегчение от того, что в доме появилась мужская рука, Валетина пока тоже не успела. Большее время он на работе, в разъездах, все дела по хозяйству так же лежат на ее плечах, да еще добавилась забота о детях. Проблескивать начала мысль, что сделала неверный шаг. « Не было у бабы хлопот, купила баба порося», – пришла на память поговорка, и от этого на душе стало еще досаднее.
Тучу в доме начал замечать и Тимофей. Угрюмый взгляд, поджатые губы ничего хорошего не предвещали. Он чувствовал – молчит, а если заговорит, это уже будут грозовые молнии.
Тимофей позволил себе взять несколько дней отпуска без содержания. Он понял, что сейчас это просто необходимо. Надо установить благоприятную погоду дома. С утра помог управиться на кухне, развесил белье, вместе с сыновьями натоскав воды, дров, растопил баню. Валентина напекла блинов. Распаренные краснощекие мальчишки, поблескивая карими глазами, как у отца, швыркали чай, уплетая блинчики, начиненные творогом. Чинно попивал чай отец, грузный с небольшим брюшком мужик с крепкими, мускулистыми руками. В нем сидела мощная, надежная сила. Валентина, тоже разрумяненная после жаркой бани, едва успевала разливать чай, изредка прихлебывая сама, и разглядывала свою новую, невесть откуда свалившуюся семью. Валентина, непривыкшая к такой семейной идилии, ощущала себя чужой в ней. И все казалось чем-то неестественным и не надежным. Все рассыпится и улетучится, как небывало.
