М. Ю.
Мальчик который. Часть 1
1
Всем приготовиться. Запуск через минуту. Начать обратный отсчёт.
– Ко взлёту готовы.
Рассвет задребезжал на горизонте. Коснулся гладкого блестящего бока космического корабля, пробежал лучами по буквам «Омега спейс», заглянул в кабину пилота, отразившись в забрале шлема скафандра. Сверхпрочное стекло со светофильтром защищало от лучей, от ярких вспышек, от всего, что могло бы навредить глазу космонавта, поэтому он без опаски смотрел на восходящее солнце. Никогда ранее оно не казалось настолько родным, словно хлеб, приготовленный матерью в воскресное утро.
Пилот унял дрожь в руках, сверил датчики на панели перед собой – идеальная точность всех показателей – выдохнул и, прикрыв глаза, улыбнулся. Нынешняя ситуация совершенно ничем не отличалась от пройденных раз за разом тренировок на симуляторном корабле: те же действия, та же кабина, то же кресло, ставшее уже родным, тот же сенсорный экран, те же цифры и координаты на панели перед глазами. Лишь одно маленькое незначительное отличие заставило сердце замереть на секунду – он взлетит, и корабль унесёт его в космос.
На этот раз всё по-настоящему. Он не выйдет спустя час из кабины и не выпьет колы, не съест свой обед, не разомнёт руки и не пробежится под дождём до корпуса, где упадёт на свою кровать и уснёт, не снимая ботинок. Теперь не видать ему своей маленькой комнатушки в лучшем случае в течение нескольких последующих лет, а в худшем…
Он тряхнул головой, размял шею, запястья,потянулся. Хотел почесать нос, но забрало скафандра герметически захлопнулось ещё пару минут назад.
Вдруг ужасно захотелось в туалет. Так всегда бывает, когда собираешься в долгую дорогу. Вроде бы и справил нужду перед выездом, но в самый неподходящий момент прижмёт по-новому, да так, что начнёт сводить низ живота, а когда съедешь наконец с главной дороги и спрячешься в кустах – упадёт пару капель, и всё. Мнимое ощущение наполненности мочевого пузыря.
– Ссыкун, – говорил ему брат, когда отцу в очередной раз приходилось останавливаться у обочины.
Почему в самые ответственные моменты появляется это давящее чувство внизу живота?
– Ссыкун, – повторил тихо пилот и ухмыльнулся.
Ближайшей обочины не видать ему ещё лет десять. Это по самым оптимистическим прогнозам. А туалетной комнаты – как минимум пару часов.
«Быстрее бы», – думал он, подёргивая ногой и не понимая, чего хотелось сильнее – быстрее очутиться в космосе или в туалете.
Минута вдруг растянулась в вечность, а вся жизнь, всё то, что происходило когда-то там, за обшивкой космического корабля, за пределами этого скафандра, стало чем-то мимолётным, мелочным, неважным. Словно все тридцать лет, оставленные там, позади, были лёгким послеобеденным сном, взмахом крыла бабочки, лопнувшим мыльным пузырём.
Вот, где вся его жизнь, – здесь, в нескончаемых шестидесяти секундах.
Трепет в сердце – совсем как в детстве, когда впервые взбирался на заброшенное здание, когда увидел город, будто игрушечный, раскинутый у себя под ногами. Трепет, когда раскачивался на качели всё сильнее и сильнее в попыткахдотянутьсяногами до самого неба, когда чувствовал, что летишь и никто не в силах остановить. Трепет первого поцелуя и первого рассвета, роса на изогнутых травинках, снег в рождественскую ночь, звёзды в далёкой галактике, трепет двигателей космического корабля.
Пилот оборачивается и видит незнакомого мальчишку в синих коротких шортах и красной футболке. В руках ребёнка игрушечная ракета, он присел на корточки перед телевизором, на экране которого прямой эфир со взлёта космического корабля «Хи спейс», давним предшественником «Омеги».
– Десять, девять, восемь, семь, – повторяет мальчик за торжественным голосом из телевизора. – Шесть, пять, четыре. – Космический корабль дрожит, дрожит мальчик, сжавшись, как пружина, дрожат люди, собравшиеся у своих телевизоров, молятся, приковав взгляды к картинке. – Три, два, один.
Корабль, утонув в белом дыму и заревев турбинами, взмывает ввысь. Мальчик подпрыгивает как можно выше, протягивая игрушечную ракету к потолку, кружится с ней, запрыгивает на диван, перескакивает с него на подоконник и подносит к небу – туда, где виднеется белый след от взлетевшей «Хи спейс».
На игрушечном кораблике неровным детским почерком написано: «Омега спейс».
– Я лечу за тобой, папа, – говорит малыш и становится на носочки, опасно высовываясь в окно.
Вместе с игрушечной ракетой от Земли отрывается уже и настоящая «Омега спейс». Пилот часто моргает, избавляя себя от странного наваждения. Мальчик до боли знаком, как будто встречались с ним когда-то давно, в другой жизни.Но настолько ясно и чётко увидеть события двадцатипятилетней давности, а именно тогда покинула земную орбиту «Хи спейс», было чертовски странно. Ощущение, что подсмотрел за чьими-то чужими воспоминаниями.
Справа в иллюминаторе восходящее солнце выныривает из-за согнувшегося горизонта, на секунду заливает кабину золотым светом. Пилот, сложив руки на коленях, запрокидывает голову и всматривается в иллюминатор, в облака, оставшиеся позади.
– Центр управления. Приём, – говорит он.
– «Омега спейс», вы покидаете пределы мезосферы.
– Показатели в норме.
– «Омега спейс», вы покидаете термосферу. Настроить координаты.
– Координаты настроены.
– Удачного путешествия, «Омега спейс».
– Благодарю, центр.
– Удачи, Луи.
– Спасибо, Джейк.
Брелок в виде собаки с растянутой до ушей улыбкой плавно всплывает на панели управления, словно его кинули в бассейн с водой – знак того, что корабль в невесомости.
Луи проводит пальцами по сенсорной панели, и искусственная гравитация роняет пса обратно на титановую панель. Его пластмассовые глаза качаются из стороны в сторону, а улыбка кажется ещё шире.
Астронавт отворачивает брелок от себя и отстёгивает ремни безопасности; кусает губы, растянутые довольной улыбкой, прижимает руку к груди, удерживая себя от того, чтобы не вскочить и не пуститься в пляс от радости. Он поднимает забрало шлема и глубоко вдыхает. Воздух кажется чище и свежее, чем на Земле. В нём нет примеси запахов чужих людей, цветущих деревьев, запаха земли и зданий, запаха автомобилей и соседних заводов. Абсолютная чистота.
В соседнем отсеке наконец можно снять тяжёлый скафандр, утолить жажду и размяться, но первым делом пилот бежит в туалет. Как всегда: пара капель – и мочевой пузырь пуст. Неужели снова, как в детстве, приспичивает в туалет при любом важном моменте?
Он смывает и долго моет руки, всматриваясь в своё отражение. Глаза наконец обрели утерянный блеск. Нет, скорее, даже приобрели новый. В них светится сама жизнь, сами звёзды. Ни в какое сравнение с тем, что был раньше. Да и был ли этот жизненный блеск когда-либо вообще? Скорее, лишь его слабое иллюзорное подобие. Теперь же глаза кристально чисты. Так же чисты, как разум и сердце, как воздух на корабле и вымытые до скрипа руки.
Когда Луи вышел из уборной,в главном зале уже стоял робот с искусственным интеллектом, названный простейшим именем – Ии. Видимо, его создатели не стали слишком заморачиваться и просто сократили первые буквы двух слов. Аплодисменты им. Не придётся беспокоиться, чтобы называть робота человеческим именем, – а вдруг железякузвали бы, как старого друга детства, или бывшего одноклассника, или, не дай боже, бывшую возлюбленную. А такразработчики сразу расставили точки над всеми Ии, дали понять, что это всего лишь машина, лишённая чувств, собственных мыслей, запрограммирована и создана человеком.
Луи ещё хорошо помнил скандалы с человекоподобными роботами, которые до чёртиков пугали одних и до мелкой дрожи восхищали других. Слишком похожие на людей, слишком идеальные и ещё куча всего слишком, слишком, слишком.
Был один такой на их лётной базе. В него вроде даже как влюбилась одна из студенток, рвала волосы на голове, когда того отправили на опасное для человека задание, на котором он превратился в расплавленную груду смятой фольги от шоколадки. После того случая студентка покинула корпус кадетов лётного училища и с красными от слёз глазами и сгорбленной от потери спиной скрылась за главными воротами.
Луи нравилось, что Ии на корабле выглядел как большой мусорный бак. Да, у него были идеально гладкие округлённые края, милая пиксельная мордашка на экране, бесшумные гусеницы, спрятанные внутри длинные выгнутыеназад в коленях ноги и тонкие детские ручки, но всё равно отчего-то Луи Ии напоминал именно мусорное ведро.
– Ии.
– Да, капитан, – пропищал роботмилым детским голосочком. По мнению создателей, именно подобный голос оптимален для робота-спутника, когда тот сопровождает своего хозяина в космосе долгие месяцы и годы.
Слишком басистый, мужской голос способен спровоцировать у астронавта мужского пола раздражение или восприятие на подсознательном уровне Ии как соперника. Ав задачу Ии входил полный контроль здоровья, психического и эмоционального состояния астронавта.
– Заткнись, ты! – кричал астронавт-испытатель, когда робот посоветовал тому принять успокаивающую ампулу. – Не указывай, что мне делать, чёртова железка!
Один на один на протяжении двух лет в открытом космосе астронавту в компании Ии с голосом какого-то знаменитого в то время актёра пришлось нелегко. Астронавт был раздражён, Ии вернулся на Землю с помятыми боками и ободранной облицовкой.
Женский голос же, напротив, заставлял астронавтов испытывать слишком частое возбуждение, вследствие чего, не «выпустив пар наружу», как говорится, они показывали раздражение и понижение показателей работоспособности. Астронавты впадали в депрессию и возвращались на Землю с нарушением полового поведения или проводили долгие месяцы на реабилитации у психотерапевтов.
– Понимаете, этот голос, он сводил меня с ума. Как будто жена зовёт. Особенно когда вылезаешьиз капсулы, ну, для сна которая, голова ещё толком не варит, а тут Ии ласково мурлычет: «Доброе утро, капитан» – и всё, хочешь не хочешь, а крышу сносит. Сразу перед глазами жена в кухонном передничке на голое тело, сразу желание, разгорающееся внизу живота огнём, сразу в голове «щёлк» – и ты ни о чём, кроме как о том, чтобы присунуть кому-нибудь, думать больше не можешь. А, – мужчина показал кулаком неприличный жест, – сами понимаете, не то. Вот и сидишь пять лет в открытом космосе в компании робота и собственной руки.
Создатели Ии стояли за односторонним зеркалом и записывали исповеди астронавтов в свои портативные записники.
Именно поэтому Ии в конечном счётеобрёл голос, приближенный к детскому, лишённый какого-либо пола. Голос был ровным, успокаивающим, чутким.
– Включи FrankSinatra – Feeling good, – скомандовал Луи.
– Да, капитан.
По кораблю разлилась приятная приглушённая музыка. Она мягко обволакивала, текла, словно из всех невидимых щелей корабля.
– Ии, подай вино.
– Да, капитан.
Через минуту робот въехал в залу с бокалом вина на маленьком белом подносе, который прятался и высовывался при необходимости из бока Ии.
– Допустимая норма алкоголя – десятьграмм в месяц, – сказал Ии.
Луи знал, что вино разбавлено водой. Пусть даже всё на корабле и было максимально автоматизированным, да и запрограммированный на чрезвычайный случай Ии всегда был под боком, но капитан обязан быть в трезвом уме и рассудке. В некоторых ЧП, насколько бы хорошо ни был оснащён «разумом» Ии, только мозг человека смог бы правильно среагировать и логическими решениями избавиться от проблемы или вовсе избежать её. Ии не ведом страх смерти, человека же спасают инстинкты. Поэтому даже в самых непредвиденных ситуациях только человек способен на принятие верных, пусть и не всегда корректных, решений.
Луи взял бокал разбавленного вина и, салютуя Земле, одним глотком осушил его. Не удержался, сжал руки в кулаки и чуть не подпрыгнул на месте.
– Мы сделали это! – выкрикнул он и упал на колени перед окном корабля, занимавшим всю левую сторону главного зала судна.
Пилотприжался к стеклу ладошками и щекой и, закрыв глаза, прислушался.
Еле слышное мерцание моторов где-то внизу, тихо шумят приборы, гудят лампы освещения, Ии разъезжает по кабине пилота, проверяет, всё ли верно с координатами и данными общего состояния корабля.
Наконец гул космического шаттла сменяется еле слышимым дыханием. Сначала это слабый писк в ушах, затем белый шум, такой, который не услышать на Земле, сигналы как будто поступают из космоса прямо в мозг, словно подводная эхолокация, передаваемая китами. Голос космоса, дыхание нашей Вселенной.
– Ты слышишь это? – не открывая глаз, шепчет Луи, от его горячего дыхания стекло запотевает.
Ощущение – словно он младенец, который вернулся в утробу матери. Всепоглощающая любовь, уют, вселенское спокойствие и безграничное доверие накрывает разом всё тело. Тянется от головы, растекается по рукам, капает в ноги. Никогда ранее Луи не чувствовал себя настолько умиротворённым, как сейчас.
– Я дома, – улыбается он.
Луи съел еду, которую принёс Ии, выпил ещё один бокал разбавленного вина, хотя робот настаивал не налегать на алкоголь, сходил в туалет и почистил зубы.
Перед тем, как отправиться в отсек с камерами для сна, пилот вернулся в кабину, проверил, всё ли идёт по плану, – всё шло чётче лучших швейцарских часов. Отправил отчёт в центр.
Спать совершенно не хотелось, хотелось сидеть на полу в главном зале корабля, смотреть на бесконечные просторы космоса, ловить глазами звёзды и пролетающие вдали астероиды; хотелось сесть за штурвал и, выдавив рычаги на максимум, запустить двигатели на полную мощность, разорвать пространство и время, разорвать сам космос яркой вспышкой.
Но нужно было экономить расходуемый материал – как топливный, так и материал жизненного обеспечения. Поэтому теперь Луи предстояло уснуть на долгих сто двадцать часов, чтобы проснуться там – далеко меж звёзд и обломков его предшественников, среди тех, кто положил начало дороге, по которой сейчас следует Луи, которая стала его целью и смыслом.
Укладываясь в капсулу, он знал, что не успеет крышка захлопнутьсяза ним, как он тут же уснёт. Специальный снотворный газ усыпит его в одно мгновение. Немного помедлив, Луи всё же опустил голову на подушку.
Впервые в жизни Луине хотел спать, хотя раньше о сне онмог только мечтать. Во время подготовки к полёту уснуть удавалось часов на пять, не больше. Теперь же, видимо, он отоспится за все бессонные ночи разом.
«Ещё успеется», – думал Луи, подавляя желание выскочить из капсулы и снова прижаться к стеклулицом, обнять Млечный Путь своими глазами, утонуть в космосе, раствориться меж планет.
– Спокойной ночи, Ии, – сказал он уже вслух.
– Спокойной ночи, капитан.
Прозрачная крышка капсулы мягко опустилась, закрываясь. Ии убедился, что капитан погрузился в глубокий сон, что его жизненные показатели – пульс, содержание кислорода в крови, дыхание – в норме, и зафиксировал своё мусороконтейнерное тело у изголовья капсулы. Ии прикрыл свои глаза на мониторе – имитация сна – и ушёл в режим энергосбережения.
Корабль погас, лишь несколько аварийных лампочек слабо светились на полу, да красным светом горели теплицы с овощами в тепличном отделе.
«Омега спейс» уснул в колыбельной космоса под ласковый голос матери-вселенной.
2
– Луи. Луи, вставай.
Голос брата вырвал мальчишку из сновидений. Ему снилось, что он был свободным ветром, летал поверх колосящегося золотой пшеницей полю. Он подхватывал птиц и вместе с ними парил в небе, путался в пушистых облаках, поднимаясь всё выше и выше, оставляя и облака, и птиц внизу, теряя из виду золотые поля и маленькие дома. Он летел к солнцу, к звёздам, как можно выше, и радость свободы наполняла его сердце.
– Луи, не зли отца.
Брат стащил мальчишку за руку с кровати. Упав на пол, Луи ударился локтями.
– Хочешь снова получить ремня?
Оливер был старше Луи на пять лет. Он был высоким, крепким, как отец, с крючковатым его носом и тёмными волосами. От матери же ему достались мягкие зелёные глаза и добрая ласковая улыбка.
Умывшись и причесавшись, они оба спустились к столу, где уже стояли тарелки с тостами, блинами и повидлом. Мать в разноцветном переднике ждала, пока закипит чайник, и расставляла возле тарелок чашки. Она вытерла влажные руки о полотенце, которое всегда пахло подсолнечным маслом, и принялась разливать чай.
Мальчики сели за стол, и женщина нежно поцеловала каждого в макушку.
Дверь в прихожей громко распахнулась, ударившись о стену. Послышались тяжёлые медленные шаги.
– Проснулись, лентяи.
Это был отец. Он бросил в раковину две ощипанные курицы и уселся за стол. Мать убрала птицу в холодильник – одна будет приготовлена на сегодняшний ужин, вторая заморозится и станетждать своего часа в морозильнике.
Луи поморщился. Он ненавидел курицу в любом её виде. Ненавидел мясные куски в супе, разваренные и застревавшие меж зубов. Ненавидел жареные ножки и жир, стекающий по пальцам. Ненавидел живых куриц – глупых и громких, вонючих и вечно куда-то убегающих.
Отец вытирал грязные руки о полотенце и рассказывал матери, что свиньи в этом году какие-то тощие. Он каждый день просыпался раньше, чем встанет солнце, спускался на веранду дома, долго курил, ждал, пока начнёт рассветать, потому что в целях экономии денег никогда не включал свет во дворе и в сараях, шёл отпирать скот и набирал воду в металлические вёдра. Поил свиней и, закидывая мешок с кормом на плечи, кормил кур. Как только первые лучи утреннего солнца касались скотного двора, он брал в руки длинную косу и шёл к речке косить траву.
К тому времени, как он возвращался, мать уже накрывала на стол, а дети его просыпались. Отец называл их лентяями, потому что те спали до семи утра и растормошить хоть одного из них раньше этого времени было практически невозможно.
Лишь Оливер по выходным вставал на час раньше Луи, сонно и лениво собирал объедки, оставшиеся после ужина, и кормил свиней и голодных собак, которые, вечно тощие, с высунутыми от жары красными языками, охраняли их дом и небольшую птичью фабрику, находившуюся тут же, подле дома – вернее, дом стоял в тени её грязного кирпичного строения.
От отца всегда пахло травой, солнцем, землёй, потом и табаком. Руки его были мозолистыми и шершавыми с полопавшейся кожей, с тёмными деревянными ногтями, под которые, как бы долго и упорно ни тёр он их щёткой с мылом, всегда забиваласьгрязь – Луи казалось, что это засохшая кровь, – а лоб всегда был в испарине. Отецвытирал лоб рукавом своей рабочей рубашки и тяжело дышал.
Онбыл огромен, широкие плечи его были темны от загара, а на носу всегда шелушилась обгоревшая кожа. Заходя в дом, он всегда наклонял голову, чтобы не удариться о низкий дверной проём, до которого Луи не мог достать даже в прыжке. Стулья и мебель в доме, казалось, были малы отцу, только широкое кресло в зале и родительская кровать были ему по размеру – их он смастерил сам, когда Луи ещё не было на свете.
Отец был грозен; Луи никогда не видел, чтобы тот чему-то радовался или улыбался. Он лишь слышал, как отецраскатисто смеётся вечерами перед телевизором. Смех вырывался как будто изнутри живота, лицо же по-прежнему оставалось серьёзным, с нахмуренным бровями и плотно сжатыми губами.
Отец был строг и порол детей ремнём при любой их провинности, будь то случайно разбитая тарелка или замечание из школы, малейшее непослушание или недоеденная еда. Поэтому, видя отца, те всегда опускали глаза в пол, боясь разозлить его.
Следом за отцом в кухню вошла старшая сестра Луи и Оливера – Оливия. Ей было двадцать, она окончила христианскую школу и теперь помогала матери по хозяйству.
Она принесла свежую морковь, только что с земли, и охапку красных спелых помидоров.
– Сегодня ты опять станешь на конвейер, – обратился отец к Луи, усаживаясь за стол.
– Но, отец… – мальчик хотел было возразить, но Оливер ударил его под столом по ноге.
– Не зли его, – прошептал брат, опустив голову. Казалось, за все годы своей жизни Оливер научился угадывать настроение отца и всегда шипел на Луи, когда тот был особо зол.
Слёзы навернулись Луи на глаза. Он глотал их, заедая блинами, которые даже с вареньем казались ему солёными.
Семье Блэков принадлежала небольшая птицефабрика, вернее, они разводили цыплят и продавали их на соседние фермы или фабрики птичьего мяса. Отец закупал яйца, которые помещали в длинные инкубаторы с автоматически поддерживаемой температурой в 37,8 градуса по Цельсию, затем они ждали вылупления жёлтых пушистых комочков и сортировали их.
Сортировку цыплят Луи ненавидел больше всего. Ему и сестре приходилось стоять у широкого конвейера и отбирать молоденьких петушков, скидывая их в жёлоб, по которому тескользили вниз и попадали в измельчительную машину, где их, живых и громко пищащих, заживо изрезало в мясо. Некоторые, раненые, но ещё живые, барахтались и пытались сбежать, но всех их отец с братом выносили и сжигали в каменной печи напротив фабрики, либо оставляли в холодильниках и продавали на корм.
Луи намеренно долго рассматривал крылья птенцов, по которым определялся их пол, только чтобы как можно меньше несчастных попало в эту ужасную мясорубку. Иногда отец стоял за спиной и подгонял Луи, толкая его в спину.
– Живее, живее, – приговаривал он и грубо хватал цыплёнка. – Этого в трубу, – бросал он птенца и принимался за следующего.
По щекам Луи стекали слёзы, а через жёлоб внизу измельчительной машины – кровь. Мальчик слизывал с губ солёные капли и шептал каждому тёплому бьющемуся комочку: «Прости, прости, прости».
На фабрике, помимо детей Блэка, работали двое мужчин и женщина – все они были беженцами из соседней страны, в которой разразилась война. У женщины было трое детей, они были искалечены и обожжены. Эти люди, кожа которых была темнее, нежели у Луи и его семьи, жили в бараках за фабрикой, у них не было света, а мыться они ходили на речку. Они готовили мучные лепёшки на открытом огне на улице и каждое утро молились своим богам.
Семья Луи тоже молилась Богу. За завтраком, перед тем как приступить к еде, они складывали перед собой руки, и отец своимровным голосом читал молитву. Только после слов «аминь» можно было начинать есть.
– Отец наш милостивый, благодарим тебя за еду на нашем столе, за мирное небо над нашими головами, за возможность работать и восславлять имя твоё.
– Аминь, – говорила мама.
– Аминь, – говорили Оливер, Оливия и Луи.
– Отец, – однажды обратился Луи, – скажи, разве Бог посылает нам эту еду?
У матери выпала вилка из рук, а брат и сестра испуганно уставились на мальчика, боясь даже глянуть в сторону отца. Отец же спокойно опустил перед собой столовые приборы и, медленно отпив чай из своей огромной кружки, ответил.
– Конечно, Луи.
– Тогда зачем мы работаем с утра до ночи?
– Потому что Бог посылает пищу только тем, кто работает.
– Но разве мы не сами добываем себе еду? Мы зарабатываем деньги, чтобы потом купить всё нужное.
– Замолчи и ешь. Если бы не Господь наш, ты бы не сидел здесь и не наслаждался этой едой.
– Но разве Бог построил нашу фабрику? Разве он запускает наш конвейер? Разве он носит ящики с яйцами?
Отец ударил кулаком по столу.
– Не богохульствуй! – зарычал он. Глаза его налились кровью, вены на шее вздулись. – Замолчи! – закричал он, и слюна слетела с его бескровных губ.
Луи выскочил из-за стола и выбежал во двор.
– В Библии написано «не убий»! – кричал он, убегая в сторону реки. – Я не хочу больше стоять на конвейере! Я не хочу убивать цыплят!
Позже, вечером, когда соседский охотник поймал прятавшегося в лесу Луи и привёл домой, отец выпорол его ремнём. Оливер держал брата за руки, прижимая к длинной узкой лавке, стоящей в сарае за домом, а отец бил его до тех пор, пока спина, ягодицы и ноги мальчика не стали багровыми с тонкими полосками крови.
Во время наказания отец заставлялЛуи читать молитвы и таскал его за волосы, если тот сбивался, если слова его тонули в слезах и криках боли.
Сколько Луи себя помнил, он всегда был в окружении кур и цыплят. Отец запрещал ходить ему на скотный двор – мать боялась, что сын может упасть в загон к свиньям и те его затопчут и съедят, – поэтому с утра до ночи он либо крутился возлематери, которая занималась садом и огородом, либо гонял пугливых кур. Однажды он увидел, как из закатившегося в угол сарая яйца вылупился цыплёнок. Сначала скорлупа покрылась тоненькой паутинкой из трещин, затем образовалась небольшая дырочка, откуда показался маленький клюв. На минуту движение в яйце прекратилось, и Луи ткнул в него палочкой. Испугавшись, что цыплёнок не сможет сам выбраться, он легонько стукнул по скорлупе, и та раскололась надвое. Из яйца выпал мокрый слабый комочек, который, как только поднялся на своих тоненьких лапках, тут же бросился к ногам Луи.
– Он теперь будет думать, что ты его мама, – послышался голос Оливера за спиной.
Оливер стоял в дверях сарая и жевал травинку. Волосы его были мокрыми, а рубашка повязана поверх обрезанных шорт. Брат был бос, и ноги его испачкались в грязи.
– Не нужно было ему помогать.Цыплята сами должны выбираться из яиц, иначе они вырастут слабыми и их заклюют другие куры.
Маленький Луи испугался, что этот комочек может пострадать, и на глаза его навернулись слёзы.
– Что мне делать, Оливер? – спросил он брата и осторожно взял цыплёнка в руки.
Оливер скрестил руки на груди и пожал плечами.
– Посади его в коробку и спрячь в комнате, пока отец не дома.
Луи так и поступил. Каждое утро после завтрака он кормил птенца, который при виде мальчика сразу же подбегал к нему и жался к ногам, затем он выносил цыплёнка в сад и наблюдал, как тот бегает за муравьями, как клюёт зелёную траву, как встряхивает свой жёлтый пушок и нелепо скачет вокруг. Луи брал его с собой на реку и сажал в обрезанную пластиковую бутылку, цыплёнок громко пищал и испуганно смотрел по сторонам.
Через неделю цыплёнок зачах и перестал есть. Он больше не скакал так же резво, как прежде, лишь лежал на дне коробки, широко расставив крылья и открыв клювик.
– Оливер, что с ним? – спрашивал вечером Луи брата.
– Наверное, заболел. Он умирает, Луи.
Луи проплакал над птенцом всю ночь, а на рассвете, как только солнце заглянуло в окно и послышались шаги отца на веранде, цыплёнок вытянул свои розовые лапки, напрягся всем телом и замер.
Луи похоронил цыплёнка у речки, из тонких веток осины сделал ему небольшой крестик, положил рядом полевые цветы и долго сидел, размазывая слёзы по лицу.
– Не плачь, Луи, – успокаивал его Оливер и гладил по волосам, прижимал рыдающего брата к себе.
Оливер смертельно устал после работы на фабрике и уснул сидя.
Луи было всего десять, и он вторую ночь ложился спать с пустым желудком.
– Кто не работает, тот не ест, – сказал отец и запретил матери давать ему даже кусок хлеба.
– Я не хочу убивать цыплят, – говорил Луи и убегал далеко в лес, где собирал ягоды и пил воду из ручья.
Луи был ещё маленьким, но уже задавался вопросами. Он смотрел на распятого на кресте Иисуса и шёпотом спрашивал его:
– Если Бог есть, почему он позволяет отцу бить меня? Почему заставляет меня убивать цыплят?
Затем он становился перед изображением Иисусана колени и просил:
– Прошу, дай знак, сделай так, чтобы конвейер сломался, а фабрика закрылась.
Но каждое утро фабрика вновь и вновь запускала свои механизмы, а конвейер всё так же тащил на себе маленькие жёлтые пищащие комочки.
– Почему ты позволяешь всему этому происходить? Почему никогда не отвечаешь на мои вопросы?
Луи рассматривал терновый венок на голове у мученика, его изувеченные ладони и прикрытые глаза.
– Мама, наш Бог добрый?
– Конечно, Луи. Он любит тебя и меня и всех людей на планете. Плохих и хороших.
– Тогда Бог, наверное, ненавидит цыплят?
Луи сидел за столом и болтал ногами, которыми ещё не доставал до пола.
– Бог любит всех.И цыплят тоже.
Луи спрыгивал со стула и снова убегал в лес, прятался от отца и его голоса, громом нагонявшего его.
– Паршивый лентяй! – кричал он сыну вслед.
«Бей сколько угодно», – мысленно отвечал ему Луи и представлял, как рано или поздно скажет это отцу в лицо.