Нина Любовцова
Пирамида Хуфу
Забыв обо всем на свете, Руабен любовался обширной панорамой. Его восторг прервал грубый окрик надзирателя. Восхищенные улыбки сбежали с лиц. Отряд начал спускаться по насыпи за следующей глыбой.
Через несколько часов никто уже не смотрел на город. Тело мучительно болело, дрожали руки и ноги. Казалось, что день никогда не кончится. А когда он все-таки кончился, Руабен с трудом дотащился до постели и повалился на тощую циновку, не желая ничего. Он только чувствовал боль во всем теле. Товарищи с настойчивой заботливостью заставили новичков съесть свою долю пищи. Тяжелый сон показался коротким, как миг, когда на заре их снова разбудили. И опять знойный кошмар под солнцем, томительная жажда, жгучие удары треххвостной плетки.
И глыбы… бесконечное число глыб… потом просто ненавистные глыбы, мука подъема по насыпи. Страх перед ней преследовал даже во сне.
И потянулась нескончаемая вереница дней и ночей. Они были однообразны, как песчинки в пустыне. И как будто ничего другого не было в жизни, кроме глыб, жажды, боли… Не было родной деревни, любимой жены, милых детей. Ничего не было. Были только камни – большие, тяжелые.
Он ужаснулся, когда увидел человека, раздавленного глыбой. Но это потом случалось часто, и он привык…
Камни выпивали кровь и силы из молодых человеческих тел, калечили их, давили и превращали в ненужный хлам. Раздавленные, умершие от непосильного труда, дурного питания, солнечных ударов поступали в руки бальзамировщиков. Те наскоро натирали их содой, сушили на солнце, потом хоронили в грубых циновках в общих могилах. Траты на массовый способ бальзамирования и захоронения были невелики, но этот обычай старались соблюдать, он поддерживал веру в могущество жрецов и хоть немного утешал людей. Каждый житель Кемет старался сохранить свое тело, чтобы его Ка после смерти могло найти свою земную оболочку и на полях Иалу встретиться с дорогими людьми. Нарушать этот обычай не решались в Большом доме.
Руабен постепенно знакомился с окружающими. Все они были из разных сепов и селений. В одной группе, с которой они часто встречались, ему особенно нравился, как и он, коренник – ведущий на канате салазок – Нахт. Это был мужчина лет двадцати восьми, высокий, крепкого сложения, с быстрым взглядом угрюмых глаз. Группа тянула салазки молча, прислушиваясь к его редкой команде. Руабен часто помогал ему с товарищами на подъеме, хотя это было мучительно тяжело после того, как поднята своя глыба. Но помощь была взаимной, и никто не возражал.
В поселке их хижины находились поблизости, и они перебрасывались приветствиями и иногда просто говорили по душам, вспоминали прежнюю жизнь. Однажды Нахт расхохотался, и Руабен, пораженный, молча смотрел на него и не узнавал, так изменилось его лицо.
– Ты думаешь, я всегда такой угрюмый, как голодная гиена? Эх, друг! В этой распроклятой жизни люди так меняются, что родные не узнают при встрече. Уж не воображаешь ли ты, что у тебя на лице все время радость?
Руабен невольно улыбнулся.
– Наверное, у тебя характер помягче, я же злее тебя. Да ты временами думаешь: Осирису было бы больше по душе, если бы Ахет Хуфу поменьше угнетала людей. Зачем живому богу такая гора? Строили же его предки поменьше, пониже и попроще.
Руабен опасливо оглянулся:
– Не наше это дело – говорить о живом боге.
– Зато наше дело ломать спину и падать от голода. Умный ты мужчина и мастер на все руки, а этого недодумаешь.
– А если и додумаю, что из того? Ты додумал, но идешь в такой же муке на гору, как и те, кто недодумал, – с досадой ответил Руабен.
– И это верно, – с горечью согласился Нахт.
Проходили дни, и где-то иногда в сознании теплилась надежда, что пройдут эти безрадостные времена и они вернутся домой. Но пришла еще неприятность, которая была в их положении особым злом. Жесткие ячменные лепешки, составляющие основную еду в их убогом рационе, с каждым днем становились тоньше и меньше. Чеснок, лук или редька не могли насытить мужчин, выполняющих нечеловеческую работу.
В один из таких дней, когда рабочие, пошатываясь, спускались тихо с салазками, Руабена поразил непривычный яркий блеск внизу, под навесом. Он смутно догадался, что, вероятно, сам царь любовался на свою любимую пирамиду, и блеск исходил от его носилок, украшенных листовым золотом.
Вместе с царем там стоял и чати. Хемиун за многие годы видел всяких строительных рабочих, но теперь он внимательно смотрел на их движение и хмурился все больше. Группа их нестройно двигалась по насыпи.
– Почему они такие худые? Особых причин на это нет, распоряжений об уменьшении норм зерна не было, питание должно быть обычным, – вслух высказал свое беспокойство Хемиун.
Он отошел от царя и приказал позвать к себе начальника припирамидного поселения. Тот подошел встревоженный.
– Почему они у тебя такие костлявые?
– Начальник Дома пищи говорит, что убавили норму ячменя.
– Ты не думаешь, что они упадут и некому будет работать?
Начальник молчал, бледнея под взглядом Хемиуна.
– Тебе надо было заняться этим вопросом и выяснить точно, сокращены ли дневные нормы.
Хемиун не стал продолжать разговора, сумрачный, уселся в свои носилки и направился вслед за царем.
«Завтра наведем в этом деле порядок», – с досадой думал он. Однако он не предвидел, что события развернутся быстрее, чем он мог предполагать.
На следующий день во время обеда в поселке при пирамиде все с возмущением обнаружили, что лепешки по сравнению с прежней нормой убавились наполовину.
Худые, озлобленные, вечно голодные перевозчики и каменотесы, раньше такие молчаливые, теперь прорвались в полный голос.
– Нас совсем решили уморить! – кричали одни.
– Работаем, как быки, а кормят хуже собак… – возмущались другие.
– Скоро совсем не будут давать еды. Один чеснок да редька!
– Собак кормят лучше, чем нас!
– Братья! – вдруг раздался сильный голос Нахта. – Наши глыбы не увезет и пара быков, мы же должны поднимать их на огромную гору. Но хороший хозяин заботится о своих быках, когда пашет на них. Он бережет их и хорошо кормит, если они на тяжелой работе. Кто у нас хозяин? Зачем нас пригнали сюда? Зачем оторвали от родных, от детей? – слышался гневный голос Нахта в напряженной тишине. – Мы работаем тяжелее, чем любой бык, но нас не хотят кормить. Сколько наших братьев упало на этой горе, когда тащили глыбы сверх своих сил? Сколько из них умерло, надорвавшись от работы и плохой еды? Нас ожидает такая же участь. Пусть отпустят домой, к нашим семьям, если нет для нас еды! Пойдем заявим об этом чати! Если не желают отпустить, пусть перебьют. Чем мучиться без конца на этой горе, лучше умереть враз…
– Пойдем! Все пойдем! – раздались голоса в толпе. – Веди нас!
– Идемте все! – сверкая жгучими черными глазами, призывал Нахт.
И он сильно, порывисто зашагал к воротам, за ним потоком устремилась армия строителей Ахет Хуфу.
Руабен, слушая Нахта, забыл обо всем и чувствовал лишь непреодолимо властную силу призыва. Он двинулся за Нахтом, и они пошли рядом, впереди всех, и стража в воротах уже ничего не могла с ними сделать. Эта безоружная армия с сильными руками сверкала ненавидящими глазами вместо секир, и стражники отступили перед стихией гнева.
Начальник поселка пробовал защитить ворота, но людской вал отбросил его, и он, оглушенный, смотрел, как толпа выплеснулась на дорогу и, неудержимая, полилась к пригороду. Он не знал, что делать, и, только собравшись с мыслями, послал двух стражников предупредить чати о бунте.
– Какое несчастье! Как на беду, всю стражу из поселка отправили с караваном в Ливийскую пустыню. Но кто же этого ожидал? Всегда все было тихо, спокойно! Теперь несдобровать! – жаловался начальник оставшимся стражникам.
Они вышли за ворота и беспомощно смотрели, как человеческий поток, извиваясь, быстро удалялся. В знойном слепящем мареве он становился все более слитным в своем красновато-черном цвете, в едином порыве…
Руабен бежал рядом с Нахтом, в толпе слышались восклицания, отдельные слова и тяжелое дыхание сотен бегущих. Свобода пьянила; опасность взрыва еще не представлялась, она была еще не видна. Но всем было ясно, что жить так, работать так дальше нельзя. В этом была их правота и сила. В душевном подъеме они не замечали палящей жары и жажды. Нахт между тем мучительно соображал, что он должен делать, куда он стремится и ведет за собой людскую массу? К чати! Он ведает всем строительством Ахет Хуфу. Вот уже скоро поворот дороги к дворцам, там же живет и Хемиун.
Руабен резко вскрикнул и остановился, схватившись за ногу.
– Что? – остановившись на секунду, спросил Нахт.
– Сильно ранил ногу!
– Перевяжи и догоняй! – Нахт снова устремился вперед, словно хотел скорее разрешить все вопросы, которые его мучили.
Руабен заковылял на одной ноге в сторону и упал. К нему из густой толпы пробрался сосед по хижине Маи. С размаху Руабен наступил на острую кость, и она глубоко вонзилась в подошву. Кровь лила сильной струей, смывая дорожную пыль. Маи отделил от повязки Руабена лоскут, но, прежде чем перевязать рану, осмотрелся. Заметив куст, оторвал несколько листьев и, закрыв ими рану, туго перевязал ногу. Руабен потерял сознание. Маи с тревогой смотрел на него. Толпа ушла уже далеко, закутавшись в облако пыли. Если бы они и пытались догнать, то не смогли бы.
– Что же делать? Вода далеко. Как помочь?
Но в это время Руабен открыл глаза, сел и, увидев, как по направлению реки шли его товарищи, пытался встать, но не мог наступить на ногу от резкой боли.
– Что же теперь? Пойдем в поселок, недалеко мы с тобой уйдем.
– Пойдем за ними! Это же предательство! – умолял Руабен.
Но когда он встал и наступил на раненую ногу, снова упал без сознания.
– Тоже бунтовщик, – разговаривал вслух Маи, – так выработался, что и на мужчину перестал походить. А кровь-то все идет…
Он оторвал еще кусок и снова перевязал рану, прикрыв свежими листьями. Маи стоял, не зная, что делать. От слабости, от палящего солнца, от потери крови Руабену становилось хуже. И тогда Маи взвалил себе на спину раненого и, задыхаясь от тяжести, побрел назад к поселку.
В это же время князь Хемиун сидел со своим дядей на крыше дворца под полотняным навесом. Хуфу торопил со строительством пирамиды.
– До вершины еще далеко, да стена вокруг пирамиды, храмовые постройки. Сколько еще лет надо? Ты должен спешить. Поставь больше людей на строительство, – настаивал царь. – Прошло уж больше двух с половиной десятилетий.
Хемиун с досадой покусывал губы, сдерживая внутреннее кипение. Уж если он не вкладывал умения и энергии в эту гробницу, то кто же тогда это сможет? Но вслух он сказал очень спокойно:
– Твое величество! Вершину мы закончим быстрее, ведь с каждым слоем ее площадь уменьшается, глыб и работы требуется меньше. Мы очень спешим, но рабочих рук не хватает. Крестьяне остаются на удлиненные сроки. Кроме того… – Он замялся.
– Что еще тебе надо?
– С едой плохо. Мы их плохо кормим.
– Ты – чати, и поэтому у тебя все права. Делай, что надо для ускорения. Я с твоими мерами соглашусь.
– Хорошо, твое величество! Я постараюсь изыскать зерна, не хватающего нам до нового урожая. При хорошем корме работа пойдет лучше. Мы вместе были вчера на Ахмет Хуфу. Я никогда не видел, чтобы все наши рабочие были такие худые.
– Насколько мне известно, отпуска зерна не сокращали, – заметил царь.
– Я проверю. Подозреваю, что в Доме пищи обворовывают. Нужно проверить чиновников. Казнокрадство создает добавочные трудности.
– Если это так, наказать со всей строгостью расхитителей.
– Сегодня будут посланы надежные люди для проверки, – ответил Хемиун. Его энергичное лицо сделалось злым и усталым.
Хуфу сидел, перебирая пальцами по резной ручке кресла. С тех пор как начали строить пирамиду, прошло более двадцати пяти лет. Как много было за это время трудностей, нехваток, недородов и неурожаев! Но она росла вверх несмотря ни на что. И сейчас он думал о том, что надо спешить и изыскивать всяческие средства для завершения.
В это время Хемиун заметил непривычное движение на западе, со стороны поселка при пирамиде. Неясная, но близкая к истине догадка молнией сверкнула в его сознании. Он резко встал, но сейчас же вспомнил о присутствии царя.
– Прости, твое величество! Мне надо быть на строительстве.
Дядя удивленно посмотрел на него. Это была неслыханная дерзость. Как будто что-то могло быть важнее разговора с царем. Племянник явно забывался, избалованный властью. Но лицо Хемиуна выражало тревогу, озабоченность.
– Если я сейчас не попаду на пирамиду, затормозится подвозка камня, – на ходу сочинял чати. Не мог же он сказать, что подозревает бунт рабочих. Он низко поклонился дяде и, не ожидая его милостивого разрешения, начал спускаться вниз. Во дворе он торопливо объяснил начальнику дворцовой стражи, чтобы направил отряд навстречу толпе, а сам на носилках повернул в ту же сторону.
Вооруженный отряд встретил толпу каменотесов и перевозчиков вблизи дачного городка, когда они были близко от цели.
Впереди бесстрашно шел Нахт.
Воины встали поперек дороги, преградив путь и выставив вперед сверкающие секиры и пики.
– Что вам угодно? – грозно спросил военачальник Нахта. – Что за бунт? Кто позволил вам выйти на стену поселка?
– Мы хотим, чтобы нас не только заставляли работать до упаду, но и кормили. Прежде чем пускать в дело оружие, спроси, сколько наших товарищей упало от недоедания, оставив вдов и сирот. Ни один человек не может работать без еды. И нам все равно – погибать от голода или в тюрьме, – смело говорил Нахт и продолжал: – Посмотри на эти тени вместо людей! И не хочешь ли ты, гладкий и сытый, доказать голодной толпе, что ты сильнее со своими пиками? – уже насмешливо закончил Нахт.
Военачальник сделал своим воинам округленный жест, и они незаметно окружили толпу. Но их было слишком мало, и толпа на них не обратила внимания.
– Куда вы направляетесь? Здесь дворцы царской семьи, и никто из смертных не имеет права ходить здесь. Прекратите бунт и идите к себе.
– Мы идем с жалобой к чати. Он рассудит нас. Бунтовать же мы не собираемся, – снова заговорил Нахт под одобрительный гул толпы. – У нас всех есть семьи в родных местах, и мы хотим к ним вернуться. Мы просим прибавки еды, чтобы тянуть наши глыбы.
– Так вот что: отправляйтесь в свой поселок, пока не поздно. О еде позаботится начальник вашего поселка, просьбу вашу передам чати. Тебя же, главного бунтовщика, я забираю с собой. Забирайте передних! – скомандовал начальник.
Но огромная толпа, поняв все, окружила Нахта, и горстка воинов сама очутилась в кольце озлобленных, молчаливых рабочих. Военачальник удивленно следил за их перемещением и обнаружил – он сам был зажат так, что никаким оружием уже не смог бы воспользоваться. Он растерянно озирался в поисках подчиненных.
– Приведи к нам чати, если мы не можем идти туда! – сказал Нахт.
Кто-то цепкими пальцами разжал руки у военачальника, и он понял, что его обезоружили. Сотни настороженных глаз следили за ним, и вот уже он и Нахт стоят снова впереди толпы.
– Хорошо! Я передам князю, что вы требуете, чтобы он выслушал вас, – ответил военачальник на молчаливый вопрос Нахта. Он был красен от бессильной злобы и унижения перед этой жалкой толпой.
В это время, задыхаясь от быстрой ходьбы, появились носильщики с Хемиуном. Он подошел к толпе, остановив удивленные глаза на плененных воинах.
– Что здесь случилось?
– Вот вздумали бунтовать, – осмелев от присутствия чати, начал объяснять начальник воинов.
– Нет, великий господин, это совсем не так.
– Объясни, Нахт! Расскажи все, как надо, – слышались голоса.
– Здесь собрался трудовой люд, привычный к тяжелой работе. Но нет больше наших сил терпеть. Нам убавили и без того скудную еду наполовину. Скоро некому будет тянуть камни. Все мы упадем без всякой пользы.
– Чего вы хотите? – резко спросил Хемиун.
– Мы просим увеличить нам еду, прибавить хлеба. При такой пище, что нам дают, мы не в силах таскать собственные ноги, не то что глыбы…
– Хорошо! Отправляйтесь немедленно в поселок. Вопрос о пище разберем. Что можно, сделаем.
Его голос, как удар молота, обрушился на толпу.
– Ты останься, – приказал он Нахту.
– Идите, братья! – мягко обратился Нахт к толпе. – Князь не будет нарушать данного им слова.
Он смотрел, как нерешительно и нехотя поворачивался медленный поток темно-красных загорелых тел. Какая-то душевная слабость охватила его. Еще минуту назад люди беспрекословно подчинялись ему. И вот он сам нарушил это единство и один должен нести наказание за их справедливые требования.
– Мы не оставим его, – вдруг раздалось несколько голосов. – Мы виноваты все. Он говорил за всех нас.
– Так что же, вы все хотите в тюрьму? – зло спросил Хемиун.
Толпа остановилась и молча ждала конца событий.
– Идите! – говорил Нахт. – У вас семьи, отработаете срок и вернетесь домой. Князь строг, но справедлив и накажет нечестных чиновников.
– Мы не пойдем без тебя.
– Идите! Вернется ваш бунтовщик! – нетерпеливо проговорил чати и повелительно показал на запад.
Люди нерешительно топтались.
– Идите! Князь дал слово, что я вернусь к вам!
Нахт прощально махнул рукой и в сопровождении стражи направился к столице.
Хемиун проводил его глазами, повернулся и смотрел вслед жалкому человеческому стаду. Вопиющая худоба, отвратительные запахи чеснока и редьки, как бы вросшие в их тела, грязные отребья повязок – все это вызывало только брезгливость. Но сейчас же он вспомнил толпы мужчин, когда их приводили с пристани в поселок.
Те новые, приходящие сюда люди были свежими, с блестящими глазами, и от них исходил запах степей, речной воды. Тела их были свежими и гладкими, лица – испуганно-доверчивыми. У этих – глаза отупевшие и ненавидящие. Но без этих людей никогда бы его замыслы не выполнились.
Теперь сотни людей медленно двигались на запад, понуро опустив головы. Единство их было разрушено, порыв погашен. Голодные, они возвращались, не веря в обещания сытого князя, и со страхом ждали наказания.
Хемиун неторопливо направился к своему особняку. То, что он видел, требовало разумных мер.
Он вызвал к себе двух преданных помощников и отправил их для ревизии расходования продуктов в Доме пищи. К вечеру пришли дрожащие начальник поселка и виновник – начальник Дома пищи. Хемиун долго с ними разговаривал.
В тот же вечер рабочим увеличили нормы пищи по приказанию князя. Со следующего дня все нормы были восстановлены, и даже стала появляться сухая вяленая рыба, иногда вареная.
Рабочие успокоились.
В наказание всем, принимавшим участие в бунте, а в нем участвовали все до единого, срок пребывания на работах увеличили в два раза, об этом объявил начальник пирамидного поселка. Гроза над ним прошла благополучно, и он все приказания князя выполнял неукоснительно.
Руабен не мог ходить, и его, чтобы не ел даром хлеб из закромов живого бога, отправили на зернотерки размалывать зерно, пока заживала рана.
Он очень беспокоился об участи Нахта и грустил о нем. Но однажды слышал разговор стражников между собой. Они говорили, что после допроса Хемиун отправил его с товарищами в наказание на Асуанские каменоломни сроком на три года. Князь не сдержал своего слова.
Через пять дней молодые ревизоры явились к чати и сообщили, что произвели тщательную проверку казнокрадства. С ними был и царевич Хауфра, который уже несколько лет занимался государственными делами, готовясь к управлению страной. Сейчас он сидел в кресле и внимательно следил за разговором. Хемиун – двоюродный брат царевича, обозленный неполадками на строительстве, был хмур. Докладывал один из молодых людей. Чувствуя состояние чати, он смущался, боясь какой-нибудь неловкостью вызвать гнев князя, но Хауфра ободряюще кивнул ему, и молодой человек смелее продолжал:
– Я уже сказал тебе, великий господин, что нам пришлось съездить в окрестности Она, где Аму обменял участок земли на украденное зерно. Там он построил две большие башни, и они полны доверху зерном. Кроме того, ячмень и полбу меняли его слуги и родственники на базаре и отдельным людям. Все это, конечно, делалось втайне, но соседи следили за ним, да и в Доме пищи тоже были не слепые. За все время Аму похитил из Дома пищи пятьсот тридцать мешков зерна. Но не ожидал проверки, поэтому ничего не успел спрятать, и все золото, электрон, ткани и многое другое – все находилось в кладовых. Мы переписали все имущество и по приказу великого господина Хауфра поставили стражу, а самого казнокрада отправили в тюрьму, пока ты не прикажешь, что с ним делать.
Возмущенный, разгневанный чати нетерпеливо прошелся по комнате и залпом выпил бокал пива.
– Как будем наказывать расхитителя? – спросил Хауфра.
Хемиун враз успокоился и сел. Его распоряжения всегда были молниеносно быстры и кратки:
– Наказание ему будет таково: все зерно отправить в Дом пищи и не оставить в закромах вора ни зернышка. Все имущество взять по списку и отправить в казну живого бога, оставить лишь то, что не имеет цены. Ему самому дать пятьдесят ударов палками на самой людной площади, на базаре, чтобы все знали, что ожидает бессовестного вора, от которого страдает государство и люди. И пусть об этом кричат самые голосистые глашатаи. После наказания отправить на три года в Туринские каменоломни и кормить так же, как он кормил каменотесов. Как, царевич, не прибавишь ли чего?
– Лучше не придумаешь, брат! – ответил Хауфра.
– Но у него четверо детей, как же быть с семьей?
– Оставь три мешка, а потом как хотят. О семье надо было думать раньше, – резко ответил князь.
– Сама богиня истины Маат не поступила бы справедливей! Мошенник заслуживает эту суровую кару, – льстиво проговорил первый ревизор, и оба низко поклонились.
– Вас благодарю за добросовестную работу, за быстроту. Вознаграждение получите из имущества вора. Одного из вас, – и он посмотрел на докладывающего, – назначаю начальником Дома пищи. Надеюсь, – чати сделал паузу, глаза его недобро сузились, – что тебе такого наказания не придется выносить! Не спеши богатеть!
Молодой человек вспыхнул и поблагодарил за назначение.
Хемиун спокойно уселся в кресло, только левое веко его судорожно и часто подергивалось.
– Идите, немедленно выполняйте!
Молодые люди распростерлись в поклоне и удалились. Хауфра остался с братом, чтобы обсудить несколько важных вопросов.
Все было выполнено, как приказал князь. Наказание казнокрада устрашило всех больших и маленьких начальников. Об этом говорили во всех домах. Столица притихла.