М. Коваль
Искры Последнего Лета
Глава 1. Вот тебе Бог, а вот порог15
Жизнь была сложной во все времена. У кого-то она была наполнена бесконечной удачей в делах, с самого начала обещая идущему славную дорогу. У иных жизнь, напротив, представляла собой извилистую тропинку посреди темного леса, то и дело приводя их к новым препятствиям, а то и вовсе заводя в тупик. Сильны ветра, что гонят вперед бурные волны жизни, но куда сильнее тот, кто теми ветрами правит.
Никогда не были люди одни в своих бедах и радостях. Ничего не случалось само по себе. На все и всегда была милость богов многочисленных, над коими власть имели лишь боги их породившие: Род-Батюшка да Мать – сыра земля.
Из уст в уста, из поколения в поколение переходила притча о Роде, что мир вокруг создал, разделив хаос, до тех самых пор царивший, на свет и тьму. День ночью, а ночь днем сменяться стали. Во свету сотворенье и жизнь оказались, тьма разрушенье и смерть приютила, что в противовес жизни, как речка бурлящей, иначе вечным покоем зовется.
Чтобы мир привести к равновесию большему поделил его Род на три части, на три мира между собой различных, да накрепко связанных.
Выше всех легла та, что он Правью нарек. Вошли в нее первые боги: Сварог, Лада и Мокошь, довершившие мира творение да многие годы им славно правившие, прочих богов за собой породив.
Навь же, напротив, резко от мира богов отличаясь, расположилась на самом дне мирозданья. Рука об руку здесь будущее с прошлым взялись, обращая скалы в песок, а стариков во младенцев. Прощает Навь все обиды, покрывая их костной пылью, точно слоем чистейшего снега. Выходят отсюда души людские, воплощение новое обретая, а вместе с ними дурные сны, что души те гложут. Всю тьму вобрала в себя Навь, оттого порождения тьмы, в ней кишащие, вслед навью зовутся.
Ниже небес, но выше царства покоя вечного, по всей земле глазу видимой распростерлась Явь. Населили Явь люди и звери, наполнились леса травами, а озера водой – породила Мать – сыра земля все, что в мире живо. Бушует здесь жизнь, ослепляя своими красками, и от того она боле прекрасна, что конечна.
Веками множился род людской, осваивал он земли новые и ремесла, появлялись под стать им новые боги да духи. Знает каждый из них свой надел, в нем и властвует, пока люди его во храмах да на капищах16 чествуют.
Никого не обходят почести и молитвы. Правь и Навь в равной степени почитают, никого не забыв, ведь нельзя зло сего мира отринув, принять в полной мере добро его.
Однако характер и истоки того почитания были делом иного толка: кого-то восхваляли, превознося его мощь, кого-то за щедрость славили, иных же чествовали из страха разгневать да беду себе на голову накликать, что в общем касалось обычно обитателей Нави. Нередкие духи вовсе не имели собственных храмов, считаясь в народе недостаточно значимыми для подобного рода дел сущностями.
Так и Лель, несмотря на свое исключительно божественное происхождение, пребывая долгие годы в статусе среднего порядка духа, храмов не удостоился, оттого и принимал молитвы, а вернее прошения, что ввиду содержания их исключительного и молитвами назвать стыдно, в святилищах, матери его предназначенных, а то и вовсе собирал то тут то там редкий людской ропот.
Лель приходился родным сыном, или тем, кто в Прави имел обычай так зваться, великой Ладе, что особо почиталась людьми, будучи одной из перворожденных богов, а также властительницей любви, красоты и весенней пахоты. Однако же достались ему от нее в надел лишь чувства первые да полные страсти, коим веры в народе во все времена было не много. Меж тем брат его родной, Полель, оказался занят куда более важным делом: людей нерушимыми узами связывает, на жизнь счастливую и плодородную благословляя.
Так и повелось, что Полель был на свадьбах гостем желанным, невидимый глазу почести собирая, встал подле матери он в Прави великой, тогда как сам Лель, в Яви обосновавшись, по свету странствовал, время от времени поручения исполняя семьи своей над миром возвышающейся, да ни ногой без причины весомой в него не ступающей.
Вот и сейчас велено было Лелю не позднее средины изока явиться в град Корчев, чтобы союз знатный одарить любовью пылкой да лаской что цветы яблони нежной – видать ни того ни другого в достатке в нем не было, а князь уж шибко молился, дары многочисленные к храмам матери да брата лелевых возлагая. Смилостивились над ним всемогущие боги, Леля в ответ послав. Но это уж как посмотреть…
Сам Лель от дела ему порученного особого восторга не испытывал. Много ли пользы, думал он, от его помощи, если страсть в один миг рассеется, а супруг камнем на шее болтаться останется, что к земле пуще всякого прочего иных тянет. Тем не менее лишних вопросов он как водится старался не задавать – в конце концов, куда ему духу простому судить о союзе, небесами, чтоб их, благословленном.
Впрочем в последние пару сотен лет Лель вовсе к полемике не был склонен, стараясь избегать острых углов и встреч со своей глубокоуважаемой семьей, состоящей, по его скромному мнению, из сущностей занятых исключительно собственным увеселением. Не прекращали греметь словно исполинские колокола в Прави пиры; божественными яствами уставлены столы, покрытые скатертями о золотых нитях, разносятся ударяясь о небесные своды мелодии самогудов17, тогда как Явь уже давно приютила зло на землях своих и в душах людей, их топчущих.
Честно сказать, услышанное Лелем на площади не было ему в новинку. Дни, проведенные бок о бок с простыми смертными, складывающиеся в лета, давно дали понять ему, что люди без каких-либо раздумий променяют одну жизнь на десять или двадцать других жизней, а то и вовсе на личное счастье.
Картина становится еще более одухотворенной, а возможно и начинает отдавать нотами праведничества, когда выбранная, нередко образом далеко не случайным жизнь, обрывается во славу богов. Кто же осудит добрых служителей, защищающих семьи свои да соседей и уважающих порядки божественные?
Вот и Лель не мог. Точнее, мог, но не в той мере, которая бы могла повлиять на порядок, что был прочен словно вековые горы и подобно им же холоден к чувствам и нуждам людей, копошащихся подножья. Время, как известно – единственное, что способно превратить горы в прах. На время Лель рассчитывал и в этом случае, надеясь, что однажды человеческие чувства и воспеваемая всеми чистота души возьмут верх, над поселившейся в сердцах тьмой и страхом перед с годами не ставшим менее враждебным миром.
Тем не менее время – штука коварная, и истирая в песок подверженные тлению людские тела, оно лишь едва задевает то, что есть их сущность. Похожи друг с другом идущие в Навь: прижимают к небьющемуся сердцу дары предсмертные, словно ценную ношу несут с собой страхи и горести в жизни земной изведанные – все заберет с собой Забыть-река18, да не исчезнет оно во век.
Лелю не было особого дела до того, что творится в душах, на которые он самолично повлиять не способен, да и не мог он остановить каждого, кто задумает свершить смертоубийство.
«Такова жизнь», – продолжал уговаривать он себя, да только ноги сами несли его мимо изб, в чьих еще не задвинутых19 на ночь окнах люди, готовясь ко сну, собирались гасить лучины20; мимо плохо огороженных дворов, не украсть пару кур с которых казалось преступлением не меньшим, чем все же украсть их; мимо, несмотря на многие тяготы, все еще казавшейся мирной крестьянской жизни, что потребовала за себя мизерную плату в виде уже и без того умирающего мальчишки.
Стараясь следовать за внезапно покинувшим толпу мужчиной как можно более незаметно, Лель то и дело замедлял шаг и уже практически потерял его из виду, когда наконец уловил грязно-белый всполох одежд, скрывающихся за маленькой дверью одного из домов.
На мгновение Лель опешил – отправляясь в своеобразную погоню за показавшимся ему подозрительным из-за полыхавшей на его и без того грозном лице жажды расправы крестьянином, он не успел продумать ни единого шага, что мог бы предотвратить непоправимое.
Ускользающее словно песок сквозь пальцы время почти физически ощущалось застывшим посреди незнакомого двора Лелем.
Все еще было тихо.
Отсутствие последовавших за появлением в избе мужчины криков и каких-либо иных шумов не могло его не радовать, однако и особенного успокоения не приносило.
«Да, что я в конце концов сделаю?!» – от досады Лель был готов по-детски притопнуть ногой, а лучше и вовсе пнуть какой-нибудь пень. Как назло, ни одного такого на глаза не попадалось.
Сомнения разрывали то, что могло бы называться его сердцем. Лель уже тысячу раз зарекся не лезть в дела смертных, если они не касались молитв о внимании соседа-кузнеца или помощи с мужским бессилием.
Это все куда проще и понятнее, чем убийства!
«Бах!»
Из избы послышался грохот, заставивший погрузившегося в собственные мысля Леля вздрогнуть всем телом. Мешкать было нельзя. В следующее мгновение он уже стоял на пороге распахнутой настежь двери, однако не смог сделать и шага в темноту сеней, тут же наткнувшись на того, кого ранее преследовал через всю небольшую деревню.
На поселение уже давно опустился вечер, однако того малого количества света, что лился из низкого дверного проема позади Леля, было вполне достаточно для того, чтобы осветить фигуру, стоя в узком проходе, казавшегося особенного здоровенным, средних лет мужчины, чьи глаза даже в темноте сверкали гневом, а руки сжимали немного погнутую ржавую кочергу:
– Что тебе здесь нужно?
Судя по тому, что мужчина не казался удивленным его внезапным визитом, а даже напротив, можно сказать, подготовлен к нему, остаться по пути незамеченным у Леля не вышло.
Не то чтобы убежденный в собственной рассеянности, которую не раз подмечали и его многочисленные братья, он рассчитывал на особый успех. Попытаться стоило.
– Иду, значит, мимо, слышу – упало что-то. Дай, думаю, зайду спрошу, все ли нормально. Вдруг чем помочь нужно, – Лель неловко развел руками, которые по своему обыкновению не знал куда деть во время разговора, тогда как его взгляд судорожно бегал по помещению в поисках того, чем можно было бы обезвредить противника.
Вид насупившихся бровей и руки, покрепче сжимающей кочергу, дал Лелю понять, что ответ не пришелся местному по вкусу.
К счастью, нападать тот также не спешил, а с сомнением рассматривал едва перешагнувшего порог Леля, очевидно, пытаясь прикинуть, что вообще может предъявить ему безоружный и значительно уступающий ему в размерах юноша.
На несколько мгновений сени заполнило молчание, а в остановившемся в районе головы Леля взгляде мужчины промелькнуло недоумение.
Венок.
Пожалуй, в сложившейся ситуации, без видимого повода нацепленный на голову венок полевых цветов, что и без того не редко вызывал вопросы, делал его вид и вовсе нелепым. Однако же снять его для Леля означало потерять чуть ли не единственную доступную связь с Правью.
Не сказать, чтобы перспектива не казалась со временем все более заманчивой.
«Бах»
Новый грохот, уже куда более громкий, раздавшись из глубины избы, разорвал туго натянутую нить напряжения. Грозное выражение лица мужчины резко сделалось будто бы обеспокоенным:
– Коли правда так – ступай прочь. Без тебя забот хватает.
Метнув взгляд ко внутренней двери, он тут же, но уже с куда меньшим интересом, но все также колко посмотрел на Леля:
– А коли тебя эти прислали – передай, что мы с братом и сами жить не желаем бок о бок с волками, что шкуру спасая родства не помнят.
Лель едва удержался от того, чтобы стукнуть себя по голове. Все это время перед ним был вовсе не преисполнившийся общественным долгом местный, а тот самый старший брат калеки, вокруг которого развернулся весь сыр-бор.
Будто бы в подтверждение настигшего его осознания из избы, за дверью которой несколькими мгновениями ранее скрылся мужчина, послышались надрывный кашель и едва различимое шарканье, будто бы по полу к двери тащили небольшой мешок.
– Все хорошо, – звучавший до сих пор довольно грубо голос заметно смягчился.
Боле не имея на своем пути препятствий, Лель прошел вглубь дома, тут же отмечая удивительно большое пространство избы.
Притормозив у самого входа, он вскинул взгляд на матицу21, однако тут же перевел его на едва стоящую на ногах хрупкую человеческую фигуру, чьи углы в слабом отблеске лучины за спиной выделились особенной остротой, и которую сейчас так бережно поддерживал его новый знакомец:
– Нам нужно идти.
Опустив не проронившего в ответ и звука подростка на покрытую сеном и ветошью скамью, приходившуюся тому лежанкой, мужчина едва не спотыкаясь принялся метаться по избе из стороны в сторону, закидывая что-то в небольшую вышитую лентами котомку и будто бы совершенно не обращал внимания на присутствие в доме постороннего. Предметы то и дело выскальзывали из его рук и больше самому себе нежели кому-то он продолжал повторять: «Все хорошо», постепенно переходя на неразборчивый бубнеж.
– Куда вы пойдете?
Спокойный голос Леля даже ему самому показался чем-то инородным в атмосфере паники и еще только набирающего свою силу тихого отчаяния братьев, на чью долю одно за одним выпадали тяжелые испытания.
Естественно, сомнений в личности присутствующих не оставалось, что несказанно уже успокоило и даже слегка взбодрило Леля – в ближайшие часы никаких жертв богам или прочим сущностям ждать не приходилось. Однако же едва тронувшая его губы улыбка тут же обожгла их, а исчезнув, унесла с собой и все мало-мальски светлые мысли. В конце концов радость, вызванную чем-то подобным, Лель посчитал высшей формой разочарования в людях.
Все еще ожидая ответа на свой вопрос, он с интересом рассматривал внутреннее убранство избы, если таковым можно было назвать встретившие его практически полностью голые углы. То, что ранее показалось ему большим и просторным помещением, на деле оказалось лишь видимостью, созданной отсутствием в избе какой-либо утвари, свойственных обычаям северных поселений украшений, служащих одновременно оберегами от злых духов и непрошенных гостей, а также многих других предметов, попросту необходимых для ведения быта.
Крепкий и массивный дубовый стол в углу комнаты особенно ярко контрастировал с одиноко стоявшей на нем миской недоеденной каши.
– Как думаешь, тебя уже хватились? – будучи очевидно проигнорированным Лель и не думал сдаваться. – Все были очень заняты, но уверен, не я один видел, как ты, стремглав бежал с чего бы то там ни было у вас на площади. Говоря начистоту, я перво-наперво принял тебя за одного из желающих принести твоего брата в жертву, оттого сразу и бросился в погоню. Однако они тебя знают и уж наверняка раскрыли намерение увести жертву из-под носа. Сколько времени им понадобится, чтобы, схватив веревки да вилы явиться сюда?
Поток вопросов подействовал на мужчину не хуже опрокинутого ушата ледяной воды, заставив того наконец приостановить сборы и перевести, наполнившийся чуть большей осмысленностью взгляд на привставшего на лежанке брата, чье лицо от услышанного застыло в испуганном, но в то же время безысходно-смиренном выражении. Кажется, они оба уже предполагали подобный исход.
Плечи мальчика подрагивали и в оранжевом свете лучины, едва освещающей место у стола Лелю, наконец, удалось рассмотреть Еремея получше, однако, даже не приглядываясь, он уже понял главное – болезнь мало что оставила мальчишке от его прежнего облика.
Если ранее Лель представлял себе на его месте походящего ростом и статью на старшего брата пятнадцатилетнего юношу, то теперь он видел перед собой щуплого, даже с учетом жизни впроголодь, ребенка, которому никак нельзя было дать больше тринадцати. Его широко распахнутые глаза были залиты местами уже почерневшей кровью и казались особенно выпученными на фоне сильно ввалившихся щек, тонкая кожа которых, казалось, плотно обтягивала череп заранее очерчивая его форму. Когда-то явно кудрявые, как и у самого Леля, короткие волосы сейчас представляли собой тусклую жухлую солому, при взгляде на которую Лель невольно потянулся к собственной макушке, будто бы проверяя, что с его собственными волосами все в порядке.
При взгляде на него становилось понятно, что «не жилец», оброненное в отношении мальчика на площади, было не так уж далеко от правды – идущим на поправку мальчика точно нельзя было назвать, а подъем, совершенный чуть ранее, скорее всего, отобрал у него и последние силы.
– Почему я должен тебе отвечать? – и без того не блещущий терпением мужчина терял его последние капли, а вцепившийся словно клещ Лель никак не способствовал их скорому отбытию, напротив замедляя процесс сборов и, очевидно, стремясь нагнать страху на его и без того беспокойного младшего брата.
– Нам действительно нужно уходить. Но твой брат слаб. Это значительно осложнит путь, – с каждым новым словом мужчина все больше убеждался, что вдохновенная речь не была ответом на его вопрос. – Да и мне ли тебе объяснять, что по округе бродит зверь, разрывающий людей, овец и всякое такое на куски. Неужели надеешься на удачу? Что-то незаметно, чтобы она за вами следом шла. Если тебе интересно мое мнение, народ у вас не такой отчаянный как ты и на ночь глядя никуда не сунется – какая разница вести вас к зверю или позволить самим на него напороться. Засветло у нас куда больше шансов.
– У нас? Кто ты, черт возьми, такой и почему продолжаешь повторять это «мы»? – в голосе появился нажим. – Уходи подобру- поздорову. Нечего тебе здесь делать.
«Неужели это все, что тебе удалось услышать?!»
Не сдержавшись, Лель цокнул языком, тут же падая на скамью неподалеку от Еремея.
– Я ответил уже на два твоих вопроса, тогда как сам не получил ответа ни на один из своих, – тон его голоса сделался чрезвычайно дружелюбным, что резко контрастировало с выраженным им ранее недовольством, тем не менее широко распахнутые голубые глаза и мягкие черты улыбчивого лица мгновенно располагали к себе собеседника, стоило тому ослабить защиту. – Кроме того, я так и не услышал твоего имени. Если что, я не нежить, так что не подменю тебя на полено или вроде того22. Или в ваших краях принято скрывать имена до гробовой доски даже от друзей? Разве это не усложнит наше общение в пути?
Крестьянин продолжал смотреть на Леля взглядом полным сомнений, однако же с начала их практически одностороннего разговора успел немного расслабился, будто бы начиная привыкать к заполошной манере общения нового «друга»:
– Да ты ведь и сам не представился. Я вообще в первые тебя вижу.
Наконец нашелся мужчина и к Лелю обратились сразу две пары глаз.
Называть смертным свое настоящее имя было привычкой лишь готовящейся кем-то поужинать нави, тогда как среди богов было совершенно неприемлемым.
Вряд ли кто-то мог заподозрить в этом хоть и красивом лицом, но все же довольно посредственном всем прочим юноше шкодливого духа, дарующего страсть в любовных делах, однако же проявляя требуемую осторожность, практически с самого начала своих скитаний по Яви, Лель то и дело примерял на себя новые имена.
– Миролад.
Выдав первое пришедшее в голову имя, Лель широко улыбнулся, тут же схватив для крепкого пожатия руку до сих пор растерянного от присутствия незваного гостя Еремея.
– Можете считать меня неравнодушным путником, что не видит в смерти добра и общинного блага.
– Меня Деяном звать.
Слова гостя определенно пришлись ему по душе, заставив уголки губ на его простом мужицком лице приподняться в сдержанной улыбке. Последний тонкий лед наконец растаял под вездесущими лучами освещающего избу изнутри летнего солнца, что теперь так ярко играло своими бликами в волосах Леля, притворяясь последними всполохами умирающей лучины.
Вскоре прогоревшая до конца лучина была заменена на новую, с дубового стола исчезла одинокая глиняная миска, а на ее месте появился куда больший в размерах чугунок с только что разогретой в печи пшенной кашей.
Будучи духом, Лель не нуждался в человеческой пище для утоления голода и насыщения тела силами, тем не менее пренебрегать радушием хозяев себе никогда не позволял, доедая все что дают до последней крошки.
Пар струился тонкими отражающими мягкий желтый свет нитями к потолку предавая на первый взгляд бедному столу необходимые доброму, хоть и слегка запоздалому ужину оттенки теплоты и домашнего уюта, которых Лелю не доводилось испытывать уже довольно давно.
«Будь сия страва
Чиста и здрава,
От Богов да Земли даждена
Хлеб да соль!»
– зычным голосом произнес Деян, на что Лель незамедлительно ответил: «Жива хлеба ести!» и уже было приступил к трапезе, когда в глаза ему бросилось явное несоответствие – на столе стояло лишь две миски, тогда как в доме их определенно было трое.
Лель озадаченно рассматривал пустой стол рядом с теперь полулежащим на двух свернутых наспех тулупах Еремеем:
– Ты не хочешь есть?
Понявший, что обращаются именно к нему, Еремей растерянно распахнул свои большие болезненно-красные, а в полумраке избы казавшиеся и вовсе черными из-за расширенных зрачков, глаза.
Будто бы забыв о собственной немоте, мальчик открыл рот, но тут же захлопнул его, словно сам испугался раздавшегося из него надрывного хрипа, и тут же, отводя взгляд, стыдливо помотал головой.
– Уже утром пытался накормить. Вряд ли сейчас что-то есть сможет, –напряженно пояснил пантомиму Деян.
– Лекарь сказал, что болезнь на живот легла, теперь что ни ест – почти все наружу лезет.
Лель еще раз осмотрел хрупкую фигуру мальчишки, практически полностью состоящую из острых углов и глубоких впадин.
Удивительно, что за пару месяцев тот вовсе не помер с голоду.
– Где у вас самовар? – взгляд Леля забегал по углам в надежде самостоятельно отыскать нужный предмет.
Почесав затылок, Деян неловко усмехнулся, вслед за Лелем принимаясь осматривать комнату, будто бы и сам не знал, что мог здесь обнаружить:
– Нет его, сгорел намедни – не уследили.
– Сгорел?!
Даже его рассеянность никогда не приводила к сожжению самовара!
Лель покачал головой и тихо хмыкнув, полез в расшитую многочисленными растительными узорами, а оттого аляпистую калиту23 поочередно выуживая оттуда бутыльки и мелкие свертки пергамента.
– Ты травник? – мгновенно сообразил наблюдавший за этим Деян.
– А? – занятый перебором вещей Лель не сразу понял вопрос. – Нет, понахватался от деда. Тот кем-то вроде лекаря был, люди часто к нему ходили, а я рядом сидел. Что-то запомнил.
– Ты сам откуда будешь?
Деян явно пытался разузнать больше о новом знакомом, но этот его вопрос был мастерски проигнорирован Лелем, переключившим все свое внимание на младшего из братьев.
– Пей!
В его руке своим эмалированным боком переливался маленький глиняный сосуд, увидев который старший забеспокоился:
– Что это?
– Обычный капустный сок. После него, думаю, и краюшку хлеба можно будет. Лекарь не наказывал пить такой? Или может быть велел принимать что-то другое
Деян понуро покачал головой.
– Ивы кору говорил жевать… А больше ничего и не сказал вроде…
– Что за шарлатаны нынче людей калечат…
Куда в конце концов смотрела твоя жена?! Детей она тоже ивой при любой хвори кормит?
Не успели последние слова развеяться в тишине избы, как Лель резко захлопнул свой в очередной раз оказавшийся в порыве чувств болтливым рот. В избе повисло молчание, в котором при большом желании можно было услышать, как Лель мысленно корил свой длинный язык.
– С чего взял, что я женат?
Попытавшись обернуть ситуацию в свою пользу, Лель одарил его выразительным взглядом, демонстрировавшим, что ответ на вопрос очевиден.
Но то ли полутьма не позволила собеседнику различить его глаз, то ли Деян и вовсе был туг к намекам, а маленькая затея Леля с треском провалилась. К счастью, сам Деян понял его молчание по-своему, а потому решил пояснить собственное замешательство:
– Ты же не местный, а жену и детей я дней восемь назад в отчий дом отослал.
На лице Леля расцвела неловкая улыбка:
– Я всего лишь предположил, – поспешил признаться он. – Да и было бы странно, если в свои годы ты до сих пор без жены ходил.
Деян кивнул, соглашаясь с разумностью его доводов.
После позднего ужина до рассвета оставалась еще пара часов. Лель достал из-за пазухи аккуратно выструганную свирель.
– Нам бы гостей незваных не проспать, да и с музыкой всяко веселей, – пояснил он, поймав на себе удивленный взгляд.
Заиграла тихая и ненавязчивая мелодия.
Устроившийся возле сонного брата Деян на мгновение все же прикрыл глаза. Мелодия набирала темп и от тихого шелеста листьев постепенно перешла к подобию бурного весеннего ручья, рядом с которым они с братом и другими соседскими ребятами еще кажется не так давно, пытаясь столкнуть друг друга в воду, весело напевали:
Разливался родник ключевой,
Белый, снеговой:
По чистым полям,
По синим морям,
По мхам, по болотам,
По зелёным колодам.
Царь едет жениться,
Царевна велит воротиться:
Сама к тебе буду,
Летом – в карете,
Зимою – в возочке,
Весной – в челночочке!
Наполнившая избу мелодия отдаленно повторяла мотив забавной песенки, однако же лилась куда более мягко, будто бы против воли игравшего ее Леля стремясь захватить любого слушателя в объятия сна.
Из мыслей Деяна выдернуло слабое движение слева – немного сменив положение скорее всего затекших от долгого лежания конечностей, Еремей продолжил свой сон.
Слегка развернувшись к брату, Деян вытащил соломинку из спутавшихся светлых волос, напоследок бережно пригладив их, словно те и в самом деле были сделаны из сухой речной травы, готовой рассыпаться от любого неловкого к ней прикосновения.
– Он давно так спокойно не спал, – зачем-то пояснил Деян, поймав на себе задумчивый взгляд Леля, однако в ответ ему послышалось то, что в одно мгновение выбило его из охватившей неги:
– Он тебе так дорог?
Ответ тем не менее казался очевидным.
– Он моя кровь, мой родной брат. И… я обещал родителям позаботиться о нем. Он самое дорогое, что у меня есть…
– А как же семья?
– Это другое, – Деян прикрыл глаза, всем своим видом давая понять, что тема закрыта.
– И жизнью ради него пожертвуешь?
– Да.
Решив, что тема, и правда, себя исчерпала, Лель снова поднес к губам свирель, чья мелодия, воспользовавшись отведенными ей крупицами ночи, унесла своих слушателей в мир грез о далеком и безоблачном прошлом.