Людмила Толмачева
Солнце моё в белой панаме

Полная версия

I часть

1

В класс вошли двое: классный руководитель 9-Б Василиса Геннадьевна и девочка такой необыкновенной внешности, что Стас, оторвавшись на секунду от сочинения, зажмурил глаза, словно его ослепила вспышка профессиональной фотокамеры.

Юноша впервые услышал свое сердце. Сбившись с обычного ритма, оно сотрясало грудную клетку редкими глухими ударами.

– Ни фига се! – придушенным голосом изрек Фунтиков.

Кто-то слегка свистнул, а друг Стаса и он же сосед по парте Денис Зорин восхищенно цокнул языком и локтем толкнул Стаса:

– Ништяк, принцесса!

Стас судорожно сглотнул и уставился на «принцессу», хотя глаза после «вспышки» резало будто стеклом.

Василиса Геннадьевна улыбнулась Гузель Рашидовне, учительнице словесности, вопросительно округлившей глаза, и объявила:

– Знакомьтесь, ребята! Вероника Синцова, наша новенькая. Она перевелась из другой школы и, надеюсь, успешно продолжит учебу в вашем коллективе. Прошу отнестись с пониманием, а то знаю вас – начнете проверять на… Кхм! Короче говоря, поделикатнее прошу, поласковее. Ну, я пошла, Гузель Рашидовна. Отдаю Веронику в ваши надежные руки. Уверена, ей понравится у нас.

Она кивнула своей коллеге, незаметно показала кулак Фунтикову и удалилась, звонко постукивая высокими каблуками.

– А чо, мы приласкаем. Это мы можем. Правда, Жандарм? – ухмыльнулся Фунтиков, обращаясь к своему дружку Жандареву.

Тот издал короткий смешок, похожий на ржание необъезженного коня.

Класс зашумел, довольный нештатной ситуацией. Всем захотелось высказаться по поводу неожиданного события, да и просто без всякого повода побалдеть, растратить избыток накопившейся энергии.

– Вероника, садитесь за вторую парту, с Аней Маширенко. Аня, вы не возражаете? – мягко произнесла Гузель Рашидовна.

Аня меланхолично пожала плечиком и сделала приглашающий жест ладонью, мол, пусть садится, ей все равно. Новенькая робко уселась за парту, начала возиться с сумкой, извлекая из нее письменные принадлежности.

– Ребята! – Гузель Рашидовна строго постучала указкой по столу.

Ее нежный грудной голос утонул в пучине молодых ломающихся теноров и баритонов. Фунтиков в порыве сразить новенькую остроумием старался изо всех сил.

– Жандарм, – хихикал Фунтиков, растягивая в улыбочке большой рот, – возьми Синцову на поруки! Кстати, они у тебя чистые?

Жандарев, растопырив пальцы рук, тупо уставился на них, а Фунтиков, хохоча над собственной шуткой, добавил:

– А удержишь? Если чо, я помогу.

– Посмотри на них, – фыркнула Лиза Пронина, повернув белокурую головку к своей подруге, Инне Величко, – как с ума все посходили. Фунтик аж упарился, бедный. Весь на остроты изошел, придурок.

– А Жандарев, как всегда, ведется на его тупые шуточки, – поддакнула Инна, презрительно скривив рот.

– Ребята! Успокойтесь! Продолжаем писать сочинение! – сделала вторую попытку утихомирить класс Гузель Рашидовна, но ее никто не слушал.

– Э! Народ! Кончай базар! – раздался зычный бас с последней парты.

Шум постепенно утихал. Фунтиков сменил выражение лица, превратившись из рыжего клоуна в печального Пьеро, взял ручку, уткнулся в тетрадь.

– Фунт, тебе же сказано: поделикатнее. Не понял? – невозмутимо продолжил тот же голос.

– Понял, – буркнул Фунтиков, еще ниже склоняясь над тетрадью.

Жандарев бросил быстрый взгляд на печального Фунтикова и тоже запыхтел над неподдающимся сочинением.

Зычный бас принадлежал Венедикту Бабенко, в обиходе Дику, красивому парню с волевым подбородком и серыми глазами-бритвами.

Авторитет Дика среди одноклассников держался в основном на страхе, все знали его жесткий, мстительный характер и непомерную гордыню и старались не вставать на его пути. Единственный, кто не желал с подобострастием заглядывать ему в рот, был Стас Борзунов, появившийся в этом классе два года назад. Стас не принял местный «этикет» из неписанных законов, отчего не раз случались стычки с Диком и его верным вассалом Егором Лечиным. Но до настоящей драки еще не доходило.

В полной тишине Гузель Рашидовна приблизилась к новенькой и вполголоса объяснила задание. Вероника кивнула головой, а когда учительница отошла от нее, принялась что-то быстро строчить в тетради.

Стас исподтишка наблюдал за ней, не переставая удивляться хрупкой, какой-то неземной красоте. Длинные волнистые волосы с золотым отливом она скрепила на затылке голубой заколкой в виде бантика, отчего походила на сказочную Мальвину. Белый свитерок обтягивал стройную спину и узкую талию. Взгляд Стаса робко задержался на отчетливо выступающей груди, скользнул выше, на нежную шею в кольцах пушистых завитков, остановился на розовых, вытянутых, словно для поцелуя, губах. Эта ее милая привычка – слегка вытягивать губы во время глубоких раздумий – станет для Стаса и сладкой истомой в ночных мечтах, и невыносимой мукой на уроках. Но это будет впереди. А пока он лишь изучал это чудесное создание, ощущая в сердце непонятную тяжесть.

– Ты чего? – шепнул Денис, которого в классе все звали Дэн. – Написал, что ли?

– А?

– Два! Я спрашиваю, написал?

– Не-а. Сколько до конца?

– Десять минут.

– Успею.

Стас с трудом включился в творческий процесс, но уже через минуту его рука не успевала за мыслями, бегущими непрерывным потоком. Сочинять он любил, даже тайком «баловался» стихами, а литературу знал не из учебника. Причины этому явлению не надо искать слишком глубоко – родители Стаса всегда были отъявленными книгочеями, к числу которых невольно приобщили и своего сына.

Последняя точка в сочинении была поставлена одновременно с прозвучавшим звонком. Стас захлопнул тетрадь, перевел дыхание и взглянул на новенькую. Та все еще что-то быстро писала, не обращая внимания на шум, означавший начало большой перемены.

– Идем в столовку? – спросил Дэн, складывая учебник в сумку.

– Что? В столовку? – рассеянно переспросил Стас, оторвав взгляд от Вероники и отдавая дежурному учебник вместо тетради с сочинением.

– Стас, ты чего тупишь? Заболел, что ли? – не унимался Дэн, меняя учебник на тетрадь.

Стас искоса посмотрел на друга, загадочно усмехнулся, но промолчал. Просто взял сумку и пошел на выход.

Такое было с ним в раннем детстве, когда он болел гриппом. Высокая температура вызвала легкие галлюцинации – все предметы уменьшались в размере, будто отдалялись от него, а он плыл, покачиваясь на волнах, и голос мамы звучал чуть слышно, издалека, хотя она находилась рядом, у его постели.

Стас шел по школьному коридору, в толпе учеников, спешащих в столовую. Рядом шагал Дэн, горячился, рассуждая о любимой футбольной команде. За спиной «травил» анекдоты Фунтиков, смеялся Жандарев. Но для Стаса окружающая картинка существовала в другом измерении: толпа словно расступилась, стала пестрым, колыхающимся, жужжащим фоном, на котором яркой бабочкой выделялась Вероника. Ее лицо с большими, широко расставленными и почему-то грустными глазами маячило перед Стасом, не исчезая из воображения даже в столовой, куда он пришел вместе с остальными.

– Э! Я, кажется, к тебе обращаюсь, – сердился Дэн, дергая Стаса за рукав. – Первое будешь?

– Первое? Какое первое? – переспросил Стас и тряхнул головой.

– Ему лучше сразу два вторых, – ерничал Фунтиков, намекая на старый скабрезный анекдот, коими его голова была набита до отказа.

Жандарев громко захохотал. На них оглядывались, показывали пальцем. Дежурный преподаватель Эрна Витальевна, или попросту Серна, оставив в покое пятиклашек, устремилась к источнику беспорядка.

– Жандарев, тебя не учили подобающе вести себя в общественных местах? А ты, Фунтиков, снова-здорово? Опять выговор захотел?

– А чо я? Я ни чо, – заныл с фальшивым смирением Фунтиков. – Мы Сер… Ой, Эрна Витальевна, просто шутили. А Леха не удержался, заржал… Ой, то есть громко рассмеялся. Вот и все, собственно.

– Собственно! – передразнила учительница. – Словечек нахватался, а ума не прибавилось. Каким был скоморохом в восьмом классе, таким и остался. Быстро садитесь за стол, и чтобы ни звука. Поняли?

Ребята схватили подносы и пошли в дальний угол у окна, на свое излюбленное место. Стас поднял глаза и едва не выронил поднос: в дверях столовой показалась она – девочка-принцесса. Рядом шла Аня Маширенко и что-то говорила, делая округлые жесты рукой.

Сделав над собой усилие, Стас внешне спокойно сел за стол, взял вилку, но, как оказалось, аппетит полностью пропал. Он давился котлетой, вполуха слушая нескончаемые байки Фунтикова. Ребята сдержанно посмеивались, чувствуя на себе неусыпный взор Серны.

Стас лишь один раз, как бы случайно, повернулся в сторону Вероники, оказавшейся за одним столом с Диком, и больше старался не смотреть. Сердце все время напоминало о себе тягучей, но не физической, а душевной болью. Хотелось прижать к груди ладонь, чтобы унять боль, но приходилось контролировать себя и, что самое противное, участвовать в общей болтовне.

– Сечешь, Дэн? – размахивая вилкой с нанизанной на нее котлетой, возмущался Фунтиков. – Продуть с таким диким разрывом! Один – шесть! Это постараться надо, а? Они чо, в хоккей играли на футбольном поле? Лузеры, мать их!

– Тренера надо менять, – морщился Дэн, которому поражение любимой команды испортило немало крови.

– Да их всех менять надо, – заключил Фунтиков и с остервением голодного волка откусил полкотлеты.

– Стас, приходи завтра. Собираемся у меня. Родаки на юбилей шефа сваливают, вернуться не раньше часа, – подал голос Жандарев, первым разделавшись с обедом.

– Угу, – коротко согласился Стас, опустив глаза в стакан с компотом.

– Он сегодня не в себе, походу, – прокомментировал Дэн. – Какой-то рассеянный…

– С улицы Бассейной, – захихикал Жандарев.

– Жандарм, ты все стишки помнишь? – спросил Стас, которому надоело быть предметом насмешек.

– Какие стишки? – наморщил лоб Жандарев.

– К примеру, Бориса Заходера:

 
Стрекочет сорока, стрекочет —
Никто ее слушать не хочет:
Ведь в том, что болтает сорока,
Нет никакого прока!
 

Прочитав стишок, Стас легонько шлепнул вилкой по макушке Жандарева. Парни так громко рассмеялись, что Эрна Витальевна решительным шагом направилась в их сторону, но они оказались проворнее – быстренько убрали подносы с посудой и выбежали из столовой.

2

Последние дни октября удивляли почти летним теплом. Сумасшедшее солнце золотило оставшуюся листву на деревьях, сверкало веселыми бликами, согревало и томило душу, будто хотело оставить добрую память о себе на всю долгую зиму.

Дача Борзуновых была готова к приходу зимы. Стас только что закончил сгребать опавшие листья в большую кучу, которую они с отцом собирались сжечь.

Он сел на теплую скамейку, огляделся и вздохнул, довольный проделанной работой. Слушая задорный птичий пересвист, доносившийся из поредевших крон яблонь и слив, Стас старался гнать мысли о Нике.

Прошел месяц, как она появилась в их классе. Этот месяц Стас приравнял бы к году жизни – столько событий и переживаний он вместил в себя, что и за год, пожалуй, в прежние времена, не набралось бы половины.

Каждое утро он с замиранием сердца входил в фойе школы, искал взглядом Нику и, если видел ее возле зеркала, расчесывающую свои золотистые волосы, испытывал сложное чувство радости и боли. Он радовался тому, что на свете живет эта девочка, зеленые глаза которой излучают волшебный свет. Радовался, что учится в одном с ней классе и может видеть ее в течение шести часов, пока идут занятия. Но боль… Она мешала свободно дышать, пронизывая юношу от макушки до пят. Каждое движение и слово, каждый взгляд Ники причиняли ему невыносимые страдания.

Роман Александрович, отец Стаса, поднес зажигалку к куче сухих листьев, и запах дыма приятно защекотал ноздри. Стас втянул в себя знакомый с детства воздух, пропитанный дымом костра, романтикой походов, счастьем беззаботного времени, когда не существовало этой боли, от которой нет спасения.

– Пап, можно тебя спросить? – неожиданно для самого себя сказал Стас.

– Валяй, сынок! – бодро разрешил Роман Александрович, подгребая листья к костру.

– Э-э… Я хотел сказать… А! Теперь уже не важно.

Роман Александрович внимательно посмотрел на сына, крякнул, поднимаясь с корточек, еще раз подправил что-то в полыхающем костре и подошел к скамейке.

– Поговорим?

Стас пожал плечами и слегка подвинулся, как бы предлагая отцу присесть рядом.

– У тебя неприятности в школе? – спросил Роман Александрович, закуривая и выдыхая первую струю дыма подальше от Стаса.

– Да как тебе сказать, – неопределенно ответил сын, – можно и так сформулировать.

– Сформулировать, значит, – усмехнулся отец. – А если я уже догадался? Можно озвучить?

– Валяй, – в тон ему ответил Стас.

– Ты влюбился, и теперь не знаешь, что с этим делать. Угадал?

– Почти, – покраснел Стас и опустил голову.

Роман Александрович помолчал, искоса посмотрел на суровый профиль сына, тяжело вздохнул.

– Сочувствую. Со мной было то же самое. В восьмом классе. Она не замечала моих терзаний. Но даже если заметила, легче бы мне не стало. Этим надо переболеть.

– Спасибо. Успокоил, – с легким сарказмом изрек Стас, не глядя на отца.

– У тебя все сложнее? – допытывался отец, стараясь не нарушать доверительную атмосферу.

– Нет повести печальнее на свете, – хрипло произнес Стас с кривой улыбкой. – Ладно, па. Закроем эту душещипательную тему. И так все ясно.

– Погоди, Стасик. Ничего не ясно. Ты хочешь, чтобы я снова терзал себя, как тогда, в восьмом классе? Но уже мыслями о тебе? Сжалься над моими сединами.

– Ну, во-первых, седин у тебя пока не наблюдается… А базарить на эту тему как-то… не по-мужски, что ли.

– Понимаю, – не сразу продолжил разговор отец. – Прости, что лезу в душу… Но ведь я у тебя один отец. И ты у меня один сын. Другого не дано. К кому тебе идти с вопросами? К другу? Что он может посоветовать, твой ровесник? И учти, бывают случаи, когда в одну влюбляются оба друга.

– Вот об этом я не подумал, – протянул Стас, засовывая руки в карманы куртки.

– Именно это произошло со мной.

– Да? В восьмом классе?

– Нет, на первом курсе института. А яблоком раздора стала твоя мама.

Стас удивленно свистнул, с интересом взглянул на отца.

– Да, твоя мама. В то время совсем еще девчонка. Такая, знаешь…

– Ну, маму я прекрасно знаю, можешь не расписывать.

– Да ни фига ты не знаешь, – отмахнулся Роман Александрович, сразу помолодев лет на двадцать. – Когда я ее впервые увидел, земля из-под ног ушла. Я просто поплыл. Как потом оказалось, не я один. Мишка, мой школьный друг, с которым вместе поступали, тоже втюрился. И именно он первым признался…

– Ей?

– В том и дело, что не ей, а мне. А я уже просто сгорал от своего чувства. На медленном огне поджаривался, как теленок на вертеле.

– И кто-то камень положил в его протянутую руку.

– А? Ну да. Примерно так и произошло. Он мне душу выкладывает, как на блюдечке. А я просто онемел. Ни бэ ни мэ не могу выдавить. Сижу как истукан.

– И что?

– А ничего. Было два друга и не стало. Через год, на практике под Ярославлем, наша девушка сама поставила точку в негласном поединке.

– Выбрав тебя?

– Да. Знаешь, что самое тяжелое в любви? Ревность. Одни говорят, что трудно сделать первое признание, другие твердят о невыносимости безответной любви. А по мне так нет ничего страшнее и разрушительнее ревности. Не дай бог, сын, впутаться в ее паутину. Завязнешь – пиши пропало.

– К счастью, синдромом Отелло не страдаю.

– Отелло это крайность, хотя и сегодня встречается довольно часто. Ревность так или иначе испытывает каждый. Важно не впадать в крайности, стараться быть выше своего эгоизма, доверять любимому человеку. Ну что, костер догорел. Поехали домой?

В пути они молчали, но в лифте Стас задал вопрос, как бы продолжая начатый еще на даче разговор:

– Кого, по-твоему, должна выбрать девушка – у кого понты круче?

– Это смотря какая девушка. Если она ценит только понты, то не стоит за нее бороться. Человека узнать надо. В разных обстоятельствах. И понять, нужен ли он тебе.