Людмила Шаховская
Сивилла – волшебница Кумского грота
Глава XIII. На корабле
Юноши и старик отплыли в Грецию.
Корабли этой эпохи (до пунических войн) были простой, примитивной конструкции.
У карфагенян, славившихся флотом на весь тогдашний мир, уже имелись суда с некоторыми замысловатыми приспособлениями для рискованных плаваний вдаль по открытому морю, но греческие триеры, пентеры и другого рода корабли, на каких из-за неимения своих поневоле приходилось плавать римлянам, даже самым знатным, – все они были подобны не чему иному, как огромным лодкам, двигаясь на веслах, когда не было благоприятного ветра для парусов.
Эти корабли не могли пускаться в открытое море, а плавали всегда исключительно вблизи берегов.
Для сыновей Тарквиния был нанят не очень большой корабль частного владельца, вмещавший не более ста человек гребцов, матросов и слуг, необходимых для защиты от морских разбойников.
Он был вполне похож грубой конструкцией на тот «корабль крутобокий» у Гомера, в каком лавировал между Сциллой и Харибдой царь Одиссей Хитроумный.
Наступал тихий, жаркий вечер. Солнце опускалось в волны моря, окрасив и его и небо в дивные, разнообразные цвета.
Во время долгого, медленного плавания путники нередко видели вдали скалы какого-нибудь пустынного островка с низенькими пальмами, обвитыми диким виноградом, и всевозможными другими вьюнками и ползунками. То они слышали шум прибоя, доносившийся с берега, мимо которого плыли.
Невзирая на все путевые трудности медленных и опасных переездов, тогдашняя молодежь из цивилизованных государств, не исключая и Рима, уже любила ездить за границу, причем общей любимой мечтой было посетить Афины. Туда стремились со всего света щеголи и празднолюбцы богатых семейств без различия звания и веры.
Из Афин исходил свет мудрости. Там сосредоточивались все наслаждения. Это был век высшего развития, расцвета Афин – век Сократа, Фидия, Аспазии, великого Перикла, Алкивиада. Все они жили в годы, близкие к этой эпохе.
Тогдашняя молодежь любила и богомолье, потому что греческие жрецы прилагали всю свою изобретательность для привлечения к храмам если не святостью, которой не было, то занимательностью обрядов, оригинальностью обстановки.
Каждое божество имело свой культ, непохожий на присвоенный другим – в одном месте можно было видеть жрецов в женских платьях с дубинами (у Геркулеса), в других (у Дианы) женщин-жриц в мужском охотничьем костюме с луком и стрелами.
Молящихся подвергали длинной процедуре подготовки, занимавшей молодежь как оригинальная забава, тем более что при этом не требовалось ничего обременительного.
Но больше всего другого веселые богомольцы любили оракулы. Эти места прорицаний также имели каждое свою обстановку.
Пристрастившиеся к веселым переездам богачи, случалось, проводили лучшие годы жизни в скитаниях с места на место, гоняясь за сильными ощущениями и новизной, и нельзя сказать, что бесполезно; они при этом видели новые страны, узнавали быт других народов, по необходимости говорили на иностранных языках – все это сглаживало их грубость, развивало умственный кругозор воззрений, устраняло домашнюю одичалость и замкнутость в традициях прадедовских национальных преданий, сближало и мирило со взглядами людей иного склада.
В самом центре «корабля крутобокого», на котором плыли сыновья Тарквиния Гордого, у его средней мачты было устроено нечто вроде палубной рубки из холщового навеса, который теперь, ненужный, весь был раздвинут на острове.
В рубке, состоявшей из одних перекладин без стен и потолка, находились постельные тюфяки, подушки, сундуки и небольшой стол. На этой незатейливой мебели расположились путешествующие – юноши и старик, которому они были вверены.
Младший сын римского рекса Тит, едва вышедший из детства, был самым обыкновенным мальчиком по наружности, уму и характеру, но брат его Арунс, достигший уже восемнадцати лет, принадлежал к тому типу счастливцев, баловней судьбы и родителей, о каких древние сложили поговорку: «Эрос чихнул при его рождении». Красавец и франт, он ни за что не соглашался играть на флейте, как и Алкивиад, живший тоже в те времена, не играл на этом инструменте, потому что флейта, раздувая щеки, карикатурно безобразит лицо.
Братья находились в очень хороших отношениях между собой и со старым Брутом.
При всей распущенности полученного воспитания при отвратительно-дурных примерах жизни родителей и большей части ближних эти младшие сыновья Тарквиния вышли лучше, нежели их старший брат Секст, любимец матери, замечательный негодяй, оставшийся в Италии по случаю войны с рутулами, а также и по неимению цели ехать, уже кончив свое научное образование, тогда как его братья были отправлены не к одному оракулу. Они плыли на целый год для слушания лекций в Афинах и других городах, чтобы завершить домашнее обучение.
Арунс уже несколько раз так ездил, но Тит ехал впервые. Этого мальчика занимало все, что он видел, все интересовало, возбуждало любопытство, вызывало с его стороны вопросы, которые подчас надоедали его спутникам.
– Как хорош звук этого далекого прибоя! – воскликнул он, перебив другие разговоры брата с воспитателем, на что они, однако, не рассердились.
– Море при всей его суровости можно любить тому, кто к нему привыкнет, – отозвался Арунс.
Этот красавец юноша, запустив обе руки в свои роскошные черные кудри, сидел, облокотившись с понурой головой, в глубокой думе, весьма далекой от моря, по которому плыл, и от цели поездки.
Отчаянный кутила и сердцеед, как все его товарищи, Арунс, однако, не походил на Секста, дошедшего до способности чувствовать только скотские, животные страсти.
Арунс еще не опустился духом до дна той пропасти, где мужчина становится предметом ужаса честных женщин и отвращения мужчин, тогда как Секст давно стал таким пугалом – циник в самом худшем смысле этого понятия.
Арунс еще сдерживался, еще умел быть вежливым, приветливым и при всем легкомыслии ветрогона любил честную женщину, умел стать даже любимым ею.
Безграничный деспотизм матери этой поездкой разлучил его с любимой особой точно нарочно в то самое время, когда он только что убедился в ее взаимности.
Возможен ли их брак? Об этом Арунс не думал, для него, легкомысленного вертопраха, была желательна только любовь Вителии, светившая ему солнцем из ее больших черных глаз.
Вителия, родственница Брута и великого понтифика, была родственницей Арунсу. Девушка восемнадцати лет, полюбившая первой любовью.
Арунсу думалось, что целого года он не усидит в Греции, сбежит домой под самым пустым предлогом, лишь только выдумает его.
Он апатично разговаривал, равнодушно поддерживал всякую тему беседы спутников, думая только о покинутой девушке.
Глава XIV. Прибой морских бурунов
Брут тоже задумчиво глядел на волны, пестро окрашенные заходящим солнцем в золото, пурпур, темно-синий цвет с другими самыми прихотливыми переливами, оттенками, контрастами.
– Море, в сущности, злодей, – стал говорить этот старый философ-чудак, думая о самом себе, высказывая затаенные чувства в иносказательной форме, – но море, друзья мои, есть злодей грустный, невольный. Оно подвластно грозному Нептуну и по его велениям совершает злодейства. Прислушайтесь к звуку прибоя старательно: в нем вам послышится то гнев, то тихие стоны, как будто волны ропщут, горюют о чем-то. Печален и грозен этот вечный шум прибоя!.. Ударяясь о скалы, он гудит, подмывая их, врываясь в самые их недра, образует в них огромные пещеры, кипит и пенится, как в котле, отходит назад, наталкивается на высунувшийся из пучины камень и разлетается мелкими брызгами. Если берег отлог, не скалист, прибой свирепо катится, как будто стремясь смыть все, что встретит на берегу, но его сила ослабевает, потому что остров велик и волна не может перекатиться через него. Отступая назад, она тихо шепчет, точно жалобно умоляя нимф острова простить ее за исполнение жестокой воли владыки морей. Она отходит от берега так далеко, что можно предположить в ней желание открыть, обнажить все морское дно, явить миру все неведомые тайны его пучин… Нептун запрещает это, ибо поглощенное глубиной, по его воле, должно навеки остаться сокровенным. Волны снова замыкают врата подводного царства, и нам, если не вовеки, то все-таки очень долго не узнать, что такое там находится.
Брут запел гимн в честь моря, и юноши стали вторить ему:
У мощных скал бушует море,
Как человеческое горе,
Как в сердце лютая тоска.
Утесы с шумом подмывая,
То в глубину их проникая,
Как рока грозная рука,
То встретив камня неприступность,
Как чистой чести неподкупность,
Оно стремглав бежит назад
И, в мелких каплях рассыпаясь,
Снопами брызгов раздробляясь,
Являет чудный водопад.
То заревет, как наша злоба,
Что мстить клянется – мстить до гроба)
Не зная жалости к врагу,
И мчит свирепо вал за валом,
Своим зеленым покрывалом
Грозя все смыть на берегу.
То тихо шепчет, отступая,
Как будто просьбу выражая
О снисхождении к нему.
Открыть нам хочет бед причины,
И тайны все своей пучины,
И доступ к сердцу своему.
Но увидавши невозможность
И всех усилий безнадежность
Тайник души нам показать,
Оно ревет, оно клокочет,
Стонать и плакать будто хочет,
И замыкается опять,
Скрывая дно от наших взоров,
Шепча слова своих укоров,
И вознося глубокий вздох
Туда, где в светлом небосклоне,
На неизвестном людям троне,
Царит всеведующий Бог.
Римляне, еще плохо знакомые с мифологией, легко мирились со многобожием, придавая значение верховности существа своему Юпитеру, имя которого на древнесабинском языке значит «помощник», но греки, извратившие весь смысл религии поэтическими вымыслами, в ту эпоху уже изверились, скептически относились к почитанию своих богов, за что именно был казнен Сократ. Они начали склоняться к единобожию, воздвигли в Афинах жертвенник Неведомому, считая всех богов за аллегоричное выражение сил и свойств Единого, но распространять такое учение не дозволяли в силу привязанности народа к старым традициям как массы, всегда и везде не способной подниматься выше уровня видимого культа.
Брут и сыновья Тарквиния, несмотря на их сравнительно с другими римлянами образованность и даже склонность старика к философии, принадлежали к наивно верящим во все бредни и россказни жрецов, не сопоставляя их противоречий в своем простом уме, получившем лишь поверхностную шлифовку.
– Расскажи нам, Юний, что-нибудь об оракулах, – сказал Арунс, когда они пропели гимн морю, – ведь ты несколько раз по желанию наших родителей ездил в Грецию.
– Оракулы есть разные, – ответил Брут, – и не всегда они правдивы. Говорят, будто Крез, царь лидийский, доказал, что есть только один настоящий оракул – в Дельфах, куда мы теперь плывем. Крез послал своих царедворцев к разным оракулам с приказанием в назначенный день и час обратиться с вопросом о том, что он теперь делает. Находясь далеко один от другого, посланные в назначенное им время вопросили оракулов. Чтобы испытать верность прорицателей, Крез выдумал для себя самое необыкновенное занятие: положил овцу, не сняв с нее шкуры, в один котел с черепахой и стал варить. Из всех оракулов один только Аполлон Дельфийский угадал это. «Чувствую я странный запах! – вскричала пифия-прорицательница с недоумением. – Как будто овца с черепахой варится!»
Ни Брут, ни юноши не усмехнулись этому наивный рассказу. Они не додумались до того простого объяснения «чуда», что жрецы могли поручить своим агентам подкупить царедворцев, остававшихся дома, у Креза, и те составили для него подложный ответ оракула.
– Несмотря на всю эту «святость», вопрошать оракулы все-таки очень весело, – заметил Тит.
– Не всегда, дитя мое, – возразил Брут со вздохом. – Есть такие места прорицаний, где ответы божества даются при ужасной обстановке.
– Но ведь вопрошающие не умирают? Чего же бояться?
– И не рискуя жизнью не всякий согласится быть напуганным до полусмерти. Без особенно важных побудительных причин редко отправляются в Саронский залив острова Эгина к богине Гекате. Вы знаете, дети, что эта адская богиня носит факел перед самой Прозерпиной, царицей преисподней. Ее статуя имеет три головы, потому что Геката уважается одинаково в Аиде, на земле и на Олимпе.
– Она богиня волшебства, – сказал Арунс, снова рассеянно задумавшись о другом.
– Да, – продолжал Брут, – на острове Эгина ей приносят в жертву собак и черных ягнят, сопровождая эти моления такими обрядами, обстановка которых может привести в ужас души людей похрабрее вас, мои дорогие. Но оракул Трофония в Ливадии еще страшнее. Я сам там не был, но слышал от других, что кто раз там побывает, тот никогда больше не улыбнется. Трофониев грот имеет сообщение с царством теней. Чтобы идти туда, готовятся не столь весело, как в других местах. Надо поститься, надо несколько суток провести в почти непрерывной молитве без сна со жрецами, после чего они уводят гадающих в пещеру среди полного мрака по дороге, известной им одним. Там они вызывают теней. Адские чудовища уносят вопрошающих в глубокие недра земли, откуда издали можно видеть даже Тартар. На этой границе царств живых и мертвых Трофоний дает ответы.
– Ах, как это страшно! – вскричал Тит.
– А я хотел бы отправиться к Трофонию, – сказал Арунс, – нечего бояться теней и духов, если они не делали вреда гадающим, а напротив, очень услужливы. Иногда мне думается, Юний, как и многим в Греции, что все эти оракулы… так… не духи в них… люди наряженные, чтобы жрецам получать деньги. Если б у меня было в полном распоряжении так много денег, сколько их тратит моя мать на пиры и наряды, я, право, мог бы устроить весь Аид, даже с самим Плутоном, подле самого Рима, в том лесном гроте, откуда течет водопад…
– Грешно это говорить, молодой человек!.. – с суровой серьезностью перебил Брут, – Крез, царь лидийский, также вот, как ты, усомнился в могуществе Аполлона и послал в Дельфы Эзопа-баснописца с тайным поручением высмотреть, нет ли тут обмана. Не успел Эзоп подойти, как из самого треножника пифий выскочила молния и убила его.
– А я слышал, будто жрецы сбросили его со скалы в море за то, что он увидел все их машины, – заспорил Арунс.
– Нет-нет-нет!..
Глава XV. Сыновья Тарквиния Гордого
Брут даже руками замахал в ужасе от «развращенности» юноши, выразившего такой скептицизм к «святости» оракулов, и готов был читать длинные нотации с предостережениями, чтобы Арунс не верил молодым грекам, студентам Афинской академии, которые и прежде сбивали его с толку, а теперь это может кончиться весьма плохо.
Арунс, разумеется, не стал бы молчать перед материнским любимцем, в котором видел больше дядьку, нежели наставника, так как вообще этот сын Тарквиния Гордого имел все черты характера отца, теперь в стареющем рексе уже увядшие, погасшие, но отличавшие его в молодости. Едва нахватавшись самых поверхностных знаний от чтения книг и слушания лекций, Арунс мнил себя мудрецом. Неплохо метавший копье и стрелявший, он полагал, будто скоро сделается великим полководцем. Прозрев кое-какие плутни греческих жрецов от болтовни учеников философии, он сам готов был делать то же самое.
Но Арунс не знал, как далеко на весь тогдашний мир греческие жрецы раскинули сети. Одни евреи, даже временами впадая в идолопоклонство, убереглись от их влияния, а остальные народы все благоговели или боялись их.
Арунс не знал, что Дельфийский оракул давно следит за всем, что творится в Риме, имея своих агентов в гроте сивиллы Кумской, у Вирбия-Ипполита на Неморенском озере и в других местах, – не знал, что жрецам Аполлона важно знать, кто властвует в Риме, потому что от этого зависит роковой для них вопрос: кто больше даст им приношений?
Жрецам крепко не нравился начавшийся в Греции среди молодежи скептицизм – предвестие эпохи Сократа, который первым из язычников стал учить, что Единый Бог правит вселенной, а специализация отдельных богов есть лишь проявление Его сил: память (Минерва), мудрость (Паллада) и прочее.
Суеверие не терпит реализма, как тьма – света, главным образом, от опасения, что приношения оскудеют, не станет предлогов и способов к выманиванию подачек от простаков.
Начавшееся при Тарквинии развитие умственной сферы римлян, наплыв этрусской культуры, карфагенских и египетских торгашей, привозивших в числе товаров и литературные манускрипты, – все это испугало греческих жрецов как возможность угрозы потерять влияние на Италию, где Этрурия, исповедовавшая совсем другой культ, не благоговела перед оракулами, славясь собственными волшебниками, хоть и не чуждалась греческих прорицаний. Но этрусская молодежь ездила исключительно веселиться и учиться, а с таких «богомольцев», понятное дело, оракулы не могли получать обильных даров как с вопрошающих лишь «между прочим», для развлечения.
Возникновение в Риме недовольства жестокостью жены и старшего сына Тарквиния, образование оппозиции, обещающей сплотиться в формальный заговор, обрадовало жрецов Греции как нечто, дающее им новый опорный базис для захвата всего, что едва начало ускользать от них.
Во что бы то ни стало остановить начавшееся развитие цивилизации, культуры Рима на этрусский лад, погасить развитие образованности, соперничающей с греческой, сделалось жгучим стремлением жречества Эллады, ненавидевшей Этрурию.
Глубоко религиозный Брут казался жрецам самым подходящим субъектом, на которого можно возложить совершение решенного ими дела и все последствия в случае неудачи.
Уже давно римские места прорицаний, где Брут любил гадать, подбивали его действия против семьи Тарквиния.
Спор Брута с Арунсом перебил не любивший этого Тит:
– Довольно вам говорить про Креза с его оракулами! Дедушка Юний, скажи, есть ли в Дельфах хорошенькие женщины?
– Где ж им и быть-то, как не вблизи Аполлонова храма, у подошвы Парнаса, жилища муз?! – ответил Брут, неохотно отрываясь от более приятной темы. – Но тебе, мой милый, еще рано заниматься ими.
– Я не о себе говорю. Арунс что-то грустит, ему не хотелось ехать учиться в Афины, а я слышал, как его твои сыновья утешали, что везде по Греции есть в кого влюбляться и с кем кутить.
Тит засмеялся, но Брут вздохнул о невозможности исправить порученных ему юношей и, ничего не ответив, перевел разговор снова на серьезный предмет.
– Аполлон помогает в разных просьбах. Хочешь иметь успех у женщин – призывай Музагета, а в искусстве – Кифареда. Болен – молись Пеану, а надо тебе узнать будущее или получить совет – обратись к Пифиосу Дельфийскому. Под всеми этими прозвищами один и тот же Аполлон.
– Мне нравятся мифы о похождениях этого светлокудрого божка-проказника среди женщин, – сказал Тит, – ни одна не могла устоять против его ухаживаний.
– Была одна, – возразил Брут, – ее звали Дафна. Когда Аполлон преследовал ее, она обратилась с мольбой о защите к его сестре Диане, и эта богиня-девственница превратила ее в лавровое дерево.
– Нет, Юний, – заспорил Арунс, – Дафна также не избегла участи других красоток. Аполлон обладает Дафной, потому что сделал лавр своим священным деревом.
– А Диана одна и та же богиня с Селеной? – спросил Тит. – Это тоже царица луны?
– Мудрено на это ответить, дитя, – произнес Брут, инстинктивно чувствуя несообразность противоречий мифологии, но как человек глубоко религиозный он не мог отвергать ее. – Это кто как понимает. Аполлон и Гелиос, он же и римско-латинский Соль, – боги солнца. Каждый из них заведует светилом по-своему. Так и Диана с Селеной… Одни говорят, будто это одна богиня, потому что имя Диана значит «дочь богов» и служит Селене лишь титулом, а другие их раздваивают. У аркадийцев есть предание, будто их предки жили уже в этой стране, в Аркадии, в те времена, когда еще не было луны.
– Стало быть, и Селена, или Диана, а следовательно, и ее брат-близнец Аполлон родились после людей?
– Нет, Арунс…
– А как же?..
Брут запутался в лабиринте противоречий мифологии, но, подумав, нашел из него выход.
– Все боги родились из недр Хаоса гораздо раньше людей, – заявил он свои предположения, – родились с ними вместе и светила, а предание аркадийцев, мой юный друг, надо понимать в том смысле, что при их предках не было не светила луны, ходящего вокруг земли для показания времени, а по-гречески, вы это знаете, называется seleni, – она не почиталась за богиню. Предки аркадийцев не чтили Селену, и, следовательно, не было почитания Селены (луны) на земле, то есть в их земле, в их стране.
Это запутанное объяснение философа не удовлетворило молодых людей, но они не стали делать дальнейших расспросов и перевели речь на другое.
