Людмила Шаховская
Сивилла – волшебница Кумского грота
Глава IX. Дочь Тарквиния Гордого
Сивилла ушла в лес бодрым шагом безгранично смелой тридцатилетней женщины и пропала в его густой чаще.
Фульвия робко сказала осужденному:
– Эмилий, ты был мне… ты был для меня… радостью жизни, надеждой, любовью… всем…
Больше ничего у нее не выговорилось. Она упала, рыдая, на руки Лукреции и своего брата.
Спурий и Валерий простились с осужденным, но из других участников охоты – никто. Все боялись подойти к нему. Сыновья и любимцы Туллии совершенно открыто радовались и насмешничали.
Печально повел Брут юношу в лес, но тотчас остановился. Новая надежда блеснула перед ним: к шатрам подошла толпа слуг в этрусских одеждах, а за ними показались другие с богатыми носилками, на которых под пурпурным навесом, защищавшим от солнца, лежала жена лукумона Арна Мелкнеса.
Трудно было узнать в этой умирающей женщине прежнюю Арету!..
Встав при помощи невольниц, она бросилась в объятия отца.
Тарквиний был жесток, но чувство любви к дочери еще не погасло в его развращенном сердце. Он нежно обнял и поцеловал Арну. После этого она весело стала здороваться с родными, пока не увидела связанного Эмилия.
– Эмилий под стражей!.. – вскричала она, затрепетав от ужаса. – Он связан… батюшка!.. матушка!.. что вы решили с ним делать?..
Подбежав к молодому человеку, она стала обнимать его со слезами.
– Милый мой друг, товарищ игр моих детских, чем ты провинился? Что намерены делать с тобой?..
– Я осужден на казнь, Арета, – ответил он, назвав подругу детства ее прежним именем, – я очень рад, что перед смертью вижу тебя и узнал, что твои чувства ко мне не изменились. Я теперь умру гораздо спокойнее, умру с мыслью о тебе, с твоим милым образом в сердце, с твоим именем на устах. Ах, Арета, Арета, как я люблю тебя!..
Он поник головой, скрывая проступившие горькие слезы сожалений не о своей собственной жизни, а об этой дивной молодой женщине, в годы полного расцвета сил загубленной мачехою.
– Погоди, Луций Юний! – обратилась прибывшая к Бруту, потом пошла к Тарквинию и преклонила колени в мольбе. – Батюшка! Мой дорогой отец! Я ничего у тебя никогда не просила, выслушай же благосклонно эту первую мольбу твоей дочери, если чувство любви ко мне еще не заглохло у тебя… Прости Эмилия!..
Сухой, удушливый кашель не дал ей возможности договорить.
Тарквиний с сожалением взглянул на погубленную дочь, и нечто, близкое к доброте, кротости, разлилось по лицу этого странного человека – нечто такое, что ясно сказало Коллатину, насколько он в своем мнении прав, всегда защищая престарелого дядю от намерений Брута и Валерия. Не будь этого злого гения, Туллии, Тарквиний Гордый не был бы тираном и Рим не возненавидел бы его до такой степени, как теперь, потому что переносил в былые времена очень терпеливо суровость других властителей, далеко не очень кротких.
Обняв дочь, Тарквиний нежно заговорил с ней:
– Арета!.. Арна!.. Милое мое дитя!..
Туллия в гневе оттолкнула жену лукумона от отца, закричав:
– Нет, нет, никогда!.. Эмилию пощады не будет!..
Арна обняла колени злодейки.
– Матушка, я слаба, больна… мне недолго жить… Неужели ты не исполнишь моей единственной мольбы?! Ведь просьбы умирающих священны!.. Томясь на чужбине, я надеялась найти здесь, у родных, отраду моей скорби. Неужели меня здесь встретит прежде всего казнь моего друга, казнь, без сомнения, незаслуженная им? Эмилий не может стать преступником, нет, нет!.. Я его слишком хорошо, слишком давно знаю, чтоб верить чьим бы то ни было обвинениям, клевете на него!.. Матушка, разуверь меня, возьми назад твои суровые слова, откажись от них!.. Такой ли встречи я ожидала на родине?!
– Арна, – сухо отозвалась Туллия, точно не слыша просьб, – довольно тебе на траве валяться! Встань! Вместо обычных приветствий и расспросов про здоровье ты меня мучишь твоими причудами!.. Нельзя отменить этот приговор, если бы я и хотела, потому что сивилла наложила свою руку на плечо осужденного. Тень Турна требует сына себе в жертву! Сивилла возвестила мне это с повелением казнить Эмилия тем же способом, каким казнен его отец.
– Что-то я не понял я ее туманных завываний, – вмешался Тарквиний, уже успокоившийся от нагнанного чародейкой страха. – Куда же она советовала послать наших сыновей?
– К Дельфийскому оракулу, – ответила Туллия, усмехнувшись на постоянную рассеянность, забывчивость и сонливость, владеющими ее мужем в последние годы.
– А я не понял, – вмешался Брут, – для чего надо мне непременно взять с собой деньги и одежду к водопаду?.. Кто придет туда за всем этим?..
– Вероятно, чтобы принести это в дар тени Турна, которого ты, Пес, сознайся, очень любил. А вы, стража, не пускайте вслед за ним никого в лес, чтобы не вздумали отнять Эмилия у старика силой.
– Пойдем! – сказал Брут Эмилию.
– Оставь! – возразила Туллия саркастически. – Дай ему проститься с друзьями! Пусть он прощается, и как можно нежнее!.. – Она поманила Брута к себе и шепнула: – Примечай! Я хочу видеть и знать, с кем ближе всех будет этот негодный сотник.
– Я его разорву на части моими собачьими зубами, прежде чем утопить. Ты недаром зовешь меня Псом, Туллия, – я постараюсь оправдывать данное мне тобой прозвище, – ответил Брут.
Пока они перешептывались, Валерий так же тихо успел сказать Эмилию:
– Ты не умрешь, мой друг, в пучине. Я подкупил сивиллу еще раньше ее появления здесь, она поклялась мне спасти тебя.
Фульвия безнадежно рыдала, обнявшись с Лукрецией. Арна продолжала молить свою жестокую мачеху и отца, попеременно обращаясь к ним.
– Не плачь понапрасну, Арета! – сказал ей Эмилий. – Твоей злой мачехе приятны только слезы и стоны людей, осужденных на смерть.
Тогдашние хорошие люди нередко прощали кающихся врагов, даже сближались с ними вплоть до дружбы, если устранялась причина вражды, но ни один из них не додумался бы до идеи прощения врагов, до идеи молитвы за ненавидящих и обидевших. Язычеству Греции и Рима, несмотря на его сравнительную с другими религиями мягкость, гуманность, такая идея была совершенно чужда.
Поэтому Эмилий с ненавистью обратился к Туллии, проклиная ее:
– Желаю, чтобы эхо стократно повторяло тебе каждый день мои стоны! Желаю, чтобы злые фурии отняли у тебя и аппетит и сон! Мой призрак, взвиваясь из бездны; куда меня кинут, не даст тебе покоя ни на минуту! Позавидуешь моей участи и сама кинешься в пропасть!
Отвернувшись, даже не кивнув Арне, не взглянув на нее, он ушел в лес с Брутом и рабом его.
Тарквинию успело нестерпимо наскучить все происходившее пред ним. Деспотизм жены томил его, как тяжкий камень на шее. Обрадовавшись окончанию процедуры ее суда над сыном Турна, о вине которого он даже не полюбопытствовал узнать, старый властелин поднялся с кресла и заторопился на охоту, приказывая ловчим трубить сбор и досадуя, что он из-за сивиллы и дочери сегодня промешкал – солнце уж высоко, к полудню успеют убить очень мало дичи.
Сыновья его делали в это время насмешливые замечания, что разбитый подагрой и хирагрой Тарквиний, как было и все эти дни, только станет тешиться мыслью, будто он охотится, но на самом деле не только в какую-нибудь юркую пташку, но даже в неповоротливого кабана или сонную днем сову не попадет.
Глава X. Чары сивиллы
Положение осужденного было безвыходное. Помочь, казалось, было ничем нельзя. Брут дал волю горьким слезам; Эмилий же, напротив, держался спокойно, и Брут увидел в нем достойного сына Турна.
Идти пришлось недалеко, но страшный овраг находился в густой чаще. Проклятое место, которое гуляющие не посещали, а казнить там никого давно уже не осуждали, оно заросло и стало почти непроходимым.
Раб должен был прорубать секирой дорогу идущим.
– Отец мой, – сказал Эмилий, – когда волшебница обняла меня, обрекая этим на смерть, мне показалось, будто ее рука чрезвычайно похожа на… даже рубец от пореза… но нет, нет… я не должен это говорить! Это священная жрица, ее нельзя сравнивать со смертными, даже с умершими. Я понял: милая тень в этом сходстве явилась мне с призывом в иной мир.
– Чья тень, сын мой? – спросил Брут.
– Сестры моей Ютурны. Я все время видел ее в образе сивиллы, если бы не седина, не морщины…
– Странное совпадение! И мне показалось то же самое… хвала богам!.. Это показывает, что тень погибшей сестры покровительствует тебе. Скройся, Эмилий, здесь! Вот захваченная нами пища, вот кошелек с деньгами… Живи в лесу, пока не минует опасность. Сюда никто не ходит, если тебя увидят – убегут, как от привидения. Я стану навещать тебя, снабжать всем нужным, открою это и Валерию.
– Ах, отец мой! К чему мне жить?! Путь моей жизни усеян лишь терниями горя. Я не хочу жить. Любимая мной женщина страдает в неволе у мачехи и мужа, навязанного и противного ей. Арета скоро умрет, а я останусь влачить мое горе? Нет, нет, долой это бремя печали… я покоряюсь моему ужасному року. Прощай, отец мой! Ты не желаешь казнить меня… я брошусь сам! Прими меня, сокрой навеки в твоих пучинах, губительный водопад!..
Подбежав к краю оврага, Эмилий хотел броситься в него, но Брут успел схватить его за руку и стал говорить уже не грустно или ласково, а сурово и укоризненно:
– Стой, несчастный, малодушный юноша! Повелеваю тебе властью старшего как твой опекун, по закону имеющий все права отца над тобой с детства, когда ты осиротел! Остановись, не смей поступать вопреки воле старшего! Какую смерть ты вздумал избрать себе для завершения жизни, которая еще может стать долгой, хорошей, даже славной? Смерть за женщину!.. Ты – римлянин… Стыдись! Ты не робел, не смутился, не плакал в минуты произнесения приговора, сознавая свою правоту перед тиранкой, казнящей за изломанную кость жареной курицы! Ты отказался от бегства в изгнание, считая это постыдным! Эмилий, одумайся! Разбери спокойно все, что говорю тебе, взвесь слова мои! Я только что стал надеяться получить от судьбы то, чего она мне доселе не давала, стал надеяться иметь в тебе сына ласкового и почтительного – взамен моих грубых, испорченных сыновей. Неужели я все это опять потеряю? Эмилий, где же твоя благодарность, преданность, в какой ты уверял меня? Отца на женщину ты хочешь променять, хочешь покинуть, оттолкнуть меня…
Неизвестно, чем могли кончиться эти увещевания, потому что их прервали. Эмилий и Брут услышали певучий речитатив сивиллы и увидели ее.
Волшебница появилась за водопадом на выступе скалы и начала вещать:
За вами сивиллу послал Аполлон,
Да будет Эмилий тут вами казнен!..
Обернувшись в другую сторону, она стала звать:
О горные духи! Сюда вас зову —
Не будьте вы глухи к веленьям сивиллы;
На свет из могилы летите скорее
К глубокому рву!..
Она размахивала волшебным жезлом, и по этому сигналу из разных мест ущелья выступили несколько человек в странных костюмах, которые тогдашние люди могли считать за атрибуты сильванов, фавнов, мертвецов, козлоногих сатиров.
Эти прислужники знаменитой чародейки ответили ей тоже нараспев хором:
Мы здесь! Человека готовы спасти
Иль душу его, исторгнув из тела,
В пределы Аида вести.
Что нам повелишь?
Веленьям сивиллы покорны все силы,
Когда заклинаньем ты нас покоришь.
Виндиций, раб Брута, от ужаса упал на землю, закрыв руками глаза и крича диким голосом:
– Я вижу духов! Стынет кровь моя! Боюсь!.. Господин!.. Ах!..
Но Эмилий не сробел и тут.
– Решайте скорее мою участь, – сказал он, – я смерти не боюсь. Прощай, отец мой!.. Я говорил, что сами боги желают этого. Врата Аида распахнулись предо мной, спастись надежды нет, если бы я и хотел.
– О рок, беспощадный гонитель! – вскричал Брут, залившись слезами. – Когда ж ты прекратишь вереницу моих преступлений и бед? Я должен своей рукой казнить сына Турна… Нет, не могу!
Сивилла заговорила с ним:
Клянися Зевеса стрелой громовой,
Когда ты из леса вернешься домой!
Не будет доступна всем тайна твоя,
Не будут преступны и клятвы слова.
Сивилле несите скорее дары!
Она вам защита до лучшей поры.
Хор прислужников дружно подхватил и прогудел последние слова повелительницы:
Сивилле несите скорее дары!
Она вам защита до лучшей поры.
Они перебрались через поток по им одним знакомым местам его, где их чуть не сшибло с ног стремниной воды, взобрались, схватили данный им кошелек и столкнули Эмилия в пропасть с такой быстротой, что Брут ничего не успел сообразить – ни дать согласия, ни воспрепятствовать этому. Но потом, наклонившись вслед за упавшим, он стал звать раба:
– Виндиций!.. Виндиций!.. Гляди!.. Чудо!..
Со дна потока поднялась как бы сама собой сеть и влекла Эмилия против течения.
– Чему вы удивляетесь, жалкие, беспомощные, бессильные смертные?! – заговорила с ними сивилла.
Волшебница может дряхлеющий тис
Менять моментально в младой кипарис!
Орла – в черепаху, оливу – в жасмин,
Ткань белую – в пурпур, а жемчуг – в рубин.
Хор подтвердил уверения повелительницы:
Все тайны природы открыты пред ней;
Покорны ей воды земли и морей.
Это речитативное пение походило на ритуал служения жрицы. Сивилла заключила его возвещением:
Эмилий Гердоний нашел свой конец
В пучине, где умер и храбрый отец.
Он духами в царство теней уведен.
Решит беспристрастно могучий Плутон,
Достоин ли жизни или гибели он.
Хор подпевал ей:
Эмилий Гердоний нашел свой конец
В пучине, где умер и храбрый отец.
– Старец! – воззвала сивилла к Бруту. – Клянись мне молчать о тайне целый год!..
Брут поклялся, а когда сивилла скрылась, он под влиянием всего пережитого долго молился у края оврага, не зная, как понять все, что случилось.
Глава XI. Предатель
Фуллия целый день нетерпеливо прождала своего любимца, удивляясь его долгому отсутствию, но не посмела нарушить запрет волшебницы – никого не послала к оврагу.
Больная, еще хуже расхворавшаяся от огорчения Арна лежала снаружи подле шатра на поставленной для нее кушетке. Фульвия сидела подле нее.
– Он погиб! Уж теперь наверняка погиб, – говорила жена лукумона, – ненаглядный мой друг детства! О Фульвия, если бы ты знала, как я люблю его! Он один всегда был моим идеалом.
– Я тоже горюю, Арета, – ответила сестра Колатина, – и чувствую тоже самое, что и ты – беспощадный рок для нас обеих одинаков.
Эта девушка, честная и правдивая, не считала нужным таиться перед подругой в чувствах к человеку, который, как они обе полагали, уже умер.
– И я его любила, Арета, я им восхищалась, мечтала о нем и всегда буду носить в сердце дорогие черты милого Эмилия, но сокрушаться о его гибели уж поздно – он умер. Успокоимся, дорогая, не будем метаться от горя; Лукреция постоянно говорит мне, что это неприлично римлянкам. Будем питать лишь тихую грусть, будем, как родные сестры, скрываясь ежедневно куда-нибудь вдвоем, вспоминать Эмилия, будем призывать его тень. Поверь, его дух прилетит с дуновением зефира, увидит нас, услышит беседу о нем, разделит наше горе! Повесим лиру к перекладинам потолка сквозной беседки в вашем римском саду – это было любимое место Ютурны, да и ты тоже любила эту беседку.
– Да, – тихо ответила больная, – в этой беседке я простилась навсегда с моим счастьем, с надеждами на лучшие дни.
– Мы будем молиться о повешенной лире, чтобы ни ветры не шевелили ее струн, ни птицы не садились к ним и не производили звуков… Будем молиться, дорогая Арета, чтобы наша лира звучала лишь в те минуты, когда дух Эмилия будет с нами. Пусть он играет на лире, отпущенный в наш мир из преисподней.
К беседующим подошел Валерий, слышавший их разговор и любовавшийся сестрой Колатина, к которой был давно неравнодушен. Но он таил свое чувство с железной твердостью римского духа, зная склонность девушки к его другу.
Он уважал любовь Фульвии настолько, что если бы было можно, помог бы осуществить ее счастье, и теперь ничуть не радовался устранению соперника, когда счастье стало казаться возможным для него самого.
– Ты, Фульвия, твердо переносишь горе, – молвил этот великодушный молодой патриций со скорбным вздохом.
– Я следую советам Лукреции, Валерий, – ответила девушка, взглянув на него ясным, почти спокойным взором кротких глаз. – Дикарки плачут, вопят без ума, наши невольницы катаются по земле, когда у них бывает горе, рвут волосы и платье. Но я – римлянка, и слабость чужда моей душе в горе, как чужда и необузданная смешливость в радости. Римлянка всегда должна быть спокойна, ровна, тиха в выражении чувств. Я люблю Эмилия, томлюсь печалью о нем, но мой дух не может ослабеть в горе.
– У тебя со мной одна дорога жизни – месть. Мы лишь в ней найдем себе отраду.
– Да, – ответила девушка.
Они соединили свои правые руки в горячем пожатии, но ни взор, ни вздох молодого человека не открыли Фульвии, что Валерий любит ее, любит, не смея признаться после ее признания в любви к его другу.
Этот благородный патриций, высокой души человек, был слишком деликатен, чтобы навязывать свои чувства сестре Колатина. Он боялся, что брат станет принуждать ее, еще не успевшую успокоиться после рокового удара, выйти за товарища.
Сватовство Туллией ее этой племянницы за Секста они все сразу стали игнорировать как дикую выходку пьяной старухи после ужина, минутную причуду, которую Бруту ничего не будет стоить разрушить искусной насмешкой в удобную минуту.
– Месть! – произнесла Арна, сменив тему беседы. – Друзья мои, не говорите об этом при мне, умоляю вас! Ведь это мой отец, мои братья… Ах! Ваша месть падет на них… – И она залилась слезами.
Валерий и Фульвия намеревались уверить ее, что месть будет не кровавая, а какая-нибудь нравственная, мирная, но замолчали, обратив внимание на другое.
Солнце уже садилось.
Беседующие услышали песню, несущуюся из леса. Брут возвращался и так весело пел, как давно от него не слышали.
Друзья ободрились надеждой, забыв о клятве, данной им перед отправлением к водопаду.
А Брут пел:
Налейте скорее вина мне, друзья!..
До дна выпью чашу от радости я.
О Вакх! Возлиянье тебе я творю!
Друзья, наливайте – я жаждой горю!
Давайте же вина! Разве вы не слышали, что я пел?..
Рабы немедленно принесли кубок. Брут с наслаждением осушил его до дна, на этот раз не пролив ни капли.
Все смотрели на эксцентричного философа с ожиданием.
После длинной процедуры подготовительных ломаний Брут, встав перед Туллией, торжественно возвестил:
– Клянусь громом Юпитера в том, что Эмилия Гердония на свете больше нет.
Тиранка торжествовала. Она хотела расспросить своего любимца о подробностях казни, но Брут стал перед нею кривляться и лаять. Больше от него ничего нельзя было добиться, и Туллия, расхохотавшись, ушла в свой шатер, полагая, что шут ее пьян.
Притворная личина балагурства моментально сбежала с лица философа.
– Все кончено! – произнес Брут с мрачным спокойствием, когда друзья окружили его.
– Скажи нам, Юний… – начал было спрашивать Валерий.
Но старик перебил его на полуфразе.
– Ведь, я сказал: Эмилия на свете нет, он казнен. Чего же вам еще надо?
– Ты мог его казнить! Но как же… я думал, сивилла…
– Какие разговоры были у тебя с сивиллой, я не знаю, а Эмилий брошен в поток с высоты. Клялся я Туллии, клялся и вам, друзья мои. Вам клялся выручить Эмилия, а ей – погубить. Ну а теперь решайте сами, кому мне было выгоднее услужить.
– Значит, ты… изменник! – вскрикнул Валерий в ужасе, так как Брут знал все его тайные замыслы.
– Ты предатель! – воскликнул Спурий, всплеснув руками.
– Ты настоящий Говорящий Пес! – добавил Луций Колатин.
– Юний Брут лгал! После этого где же правда, римляне?! – произнес Валерий с рыданием в голосе.
– Вот в этой палке, – ответил Брут, с усмешкой замахнувшись своею суковатой дубинкой.
Эти слова имели сокровенный смысл, но друзья не поняли их. Один Валерий обратил внимание на ответ и заговорил:
– Может быть, твоя клятва…
– Я клятвами не играю.
– Пес!..
– И пес, и предатель, и изменник, мне теперь все равно, – заявил Брут, удаляясь в свою палатку.
Глава XII. В объятиях найденной сестры
Арета со стоном упала в обморок, а когда очнулась, около нее сидела одна Фульвия. Прочие все разошлись, толкуя, всякая группа на свой лад, о происшедшем.
– Он погиб! – говорила жена лукумона, обнимая подругу бед своих. – Будем оплакивать его вместе, будем повторять все его слова, припоминать малейшие поступки. Это будет нам утешением. Я расскажу тебе, Фульвия, как Эмилий защищал меня в детстве от моих грубых, подчас совсем несносных, братьев. Ах, лебедь мой белый!.. Уплыл он от меня в безбрежную даль по волнам Коцита и Стикса, и никогда, никогда не вернется ко мне!.. Не покидай меня, Фульвия, живи при мне, не уезжай в Коллацию, погости в Риме!..
– Я не покину тебя, Арета, – ответила сестра Коллатина.
Панический страх и бешеный гнев тиранки Туллии миновали так же внезапно, как начались.
Подобные беспричинные припадки с произнесением смертных приговоров к лютой форме казни за сломанную куриную кость ясно показали бы людям более цивилизованных времен, что эта женщина страдает периодическим помешательством галлюцинаторной формы, но римляне были очень плохо знакомы с психическими сторонами человека, как и со всей медициной.
Они приписывали видения и взрывы ярости Туллии жестокости сердца и угрызениям совести, мучениям, которые она терпит от злых, но справедливых эриний-фурий, адских сестер, карающих злодеев заживо, приготовляя их к грядущим мукам в Тартаре, на берегах огненного Флегетона и Коцита, реки вздохов, скорби.
Удовлетворив гнев жестокой казнью, Туллия была в хорошем настроении, увешивала себя драгоценными украшениями и шутила с молодыми людьми, веря их льстивым словам, будто она до сих пор прекрасна, как была во времена молодости.
Три дня еще провел Тарквиний Гордый в лесу, а потом вся эта веселая компания возвратилась в Рим.
Луций с женой уехал в Коллацию, оставив Фульвию гостить у тетки при больной Арне.
Причуда Туллии соединить браком эту племянницу со старшим сыном не прошла, как и надеялись Брут и другие, но тоже замолкла, угомонилась в ее голове, как и все другое этого сорта. Туллия стала готовить Фульвии роскошное приданое, но со свадьбой не торопилась, даже ничего больше не говорила об этом, главным образом потому, что ее младшие сыновья уехали в Грецию, а на римскую область напали рутулы. Секст, уже славившийся как искусный полководец, уехал осаждать Ардею.
Эмилий был в самом деле казнен, так как над ним была выполнена вся процедура казни и он умер, если витание души в ином мире подобно настоящей, хоть и временной смерти.
Эмилий был в Аиде, в мире теней или только в его вратах, в преддверии, – он этого не знал, но то, что он испытал – минута казни, – было ужасно.
После этого он ощущал чьи-то слезы, капавшие на его лицо, ощущал чьи-то поцелуи, мужские и женские, слышал чьи-то уверения, будто Аполлон не хочет его смерти, потому что любит его сестру, ставшую жрицей оракула, слышал уверения, будто Аполлон упросил парок, властительниц судьбы, отсрочить смерть казненного, не перерезать, а удлинить спряденную ими нить его жизни.
Мало-помалу эти голоса затихли, сменились вереницей других видений, не имевших ничего общего с сивиллой и казнью.
То ему казалось, будто злые охотничьи собаки Тарквиния, натравленные на осужденного, готовятся рвать его на куски – они уже спущены ловчими со своры, бегут при безумном хохоте Туллии, мчатся прямо к нему.
То хороводы девушек плясали на поляне.
То бюст Турна, бывший тайком в одном из сундуков Эмилия, оживал и говорил с ним.
То жрецы хотели посвящать его на служение какому-то неизвестному, этрусскому или сабинскому, божеству, не обращая внимания на уверения, что он его не почитает.
Эти тяжелые кошмары горячки сменились более легкими грезами, и наконец Эмилий очнулся в богато отделанной комнате, но темной, подземной. Лампа слабо освещала это помещение.
В сидевшей у его кровати женщине Эмилий узнал пропавшую Ютурну и с криком радости обнял найденную сестру, а скоро к нему подошел скрывавшийся от казни его родственник Луций Эмилий Арпин, уже ставший мужем Ютурны.
