Людмила Шаховская
Сивилла – волшебница Кумского грота
Глава II. Отцовская кровь
В палатке пировали сыновья Тарквиния, Луций Коллатин с женой и сестрой, его друг Валерий, молодой человек из патрициев, старик Брут, его сыновья и много других мужчин и женщин.
Все были, казалось, веселы. Шумная болтовня с громким смехом раздавалась в шатре, многие были пьяны, а пьянее всех Говорящий Пес.
Без счета наливал он себе кубок за кубком и едва говорил.
Сыновья Тарквиния и их товарищи, давно хмельные, не следили за смешным чудаком, не видели, как искусно он выливал вино под пол, вместо того чтобы пить.
Представляясь пьяным, Брут зорко следил и взором и слухом за всем, что происходит вокруг него. Страдания его сердца в эти годы достигали своего апогея. Больше двадцати лет этот человек томился жаждой мщения за своих погубленных ближних и не мог отомстить, видел бедствия Рима и не мог устранить их.
Брут ненавидел Туллию, как только человеческое сердце может ненавидеть, но убить ее не мог.
Пролитая по ее приказу кровь отца Брута вопияла к сыну об отмщении, вопияла и кровь родного отца Туллии, задавленного ею на улице царя Сервия, вопияла к его сродственнику Бруту о мести дочери-цареубийце! Страшно было это море пролитой крови, но чистый совестью Брут страдал лишь от скорби, эта кровь не падала ни единой каплей на его голову – он был чист.
В шатер вошла невольница с несколькими хористками и музыкантами. Болтовня утихла. Тарквиний дал знак, что хочет слушать пение.
Подойдя к его кушетке, невольница запела:
О, чем я увенчаю
Тебя, властитель мой,
И что я избираю
Венцом твоим, герой?
Украшу ли цветами,
Найденными в лесу,
И робкими руками
Гирлянду поднесу?..
Хор возражал ей:
Но нет того растенья,
Какое бы могло
Пойти как украшенье
На славное чело!..
Ни нежная душица,
Ни роза, ни жасмин,
Ни пальма не годится,
Ни лилия долин,
Ни беленький вьюнок
В победный твой венок.
– Потому что цветам не почет, а унижение красоваться на голове этого пьяного Тарквиния, – шепнул Валерий своему другу Луцию. – Если бы цветы имели свою волю, ни один не пошел бы украшать эту когда-то умную, а теперь оглупевшую голову.
– Как не пошли бы и мы в эту палатку красоваться за столом на пирушке безобразников, – ответил Луций со вздохом.
Пение продолжалось:
Возьму ли я спокойно
Железо, медь и сталь,
И с золотом эмаль?
Властитель, недостойно
Ничто твоих заслуг,
Ни пестрые опалы,
Ни пурпурные лалы,
Ни Индии жемчуг.
Одно мне остается —
Воспеть тебя в стихах.
Струна сейчас порвется,
Владеет сердцем страх.
Найду ли в песне звуки?
Найду ли я слова
У мудрецов в науке
И в книге волшебства,
Достойные, властитель,
Всех подвигов твоих?
О грозный повелитель!..
Тебя не стоит стих.
Тарквиний недолго слушал льстивые воспевания его мнимых достоинств, он задремал над недопитой чашей, содержимое которой уже не принимала душа.
Нежная, льстивая песня не была окончена, ее прервали, возник шум.
Туллия, с утра настроенная дурно, пришла в исступление. С ней начался один из ее обычных припадков панического страха.
Ей послышалось, будто кто-то переломил кость в жареном. Это было последней каплей переполнения ее сегодняшних самодурств.
Пьяная, трясущаяся Туллия в ужасе вскочила со своего места. Глаза ее дико блуждали, как у безумной. В расстроенном воображении этой ужасной женщины предстала картина смерти ее отца, она заметалась, точно преследуемая врагом, крича отрывисто и бессвязно:
– Треск костей!.. Звук, давно забытый мной!.. В моих жилах кровь стынет от этого звука. Вот он… отец… вот он встает из-под земли, из могилы… он опять меня проклинает… – Она махала руками во все стороны, как будто кого отстраняя. – Скройся, тень, уйди!.. ужасный призрак, исчезни!.. твой взор страшен… уйди, уйди, отец!.. Он точно так глядел на меня, когда лежал под колесницей, раздавленный мною. Я выхватила бич и вожжи из рук раба… и мчусь, лечу… в груди загорелось адское пламя ненависти… под тяжелым колесом захрустели твои старые кости, несчастный отец… Хрустят они… хрустят и ломаются под колесницей дочери… я слышу вслед отцовское проклятие… его последнее слово, последний крик, предсмертное хрипение… Мой праздничный наряд обрызган отцовской кровью… Горячая, она обдала меня лавой вулкана, взвилась и взлетела до самого неба – это струя отцовской крови, пролитой дочерью родной!
Туллия стала горестно разглаживать складки своего платья, вместо воплей тихо бормоча воспоминания о совершенном ею отцеубийстве.
– И нельзя ничем смыть этих багровых пятен отцовской крови… жгут они меня, сверкают… вот… вот они… напрасно я меняю мои платья – на самых новых, чистых эти пятна все равно выступают, терзают мне сердце… тень погубленного отца витает подле меня, шепчет мне свои проклятия. Разве может иметь покой дочь-убийца?! Только забуду все, страдания сердца утихнут, и вдруг опять… опять тревога, муки, несносные терзания полнят всю мою несчастную душу.
Туллия в горючих слезах закрыла лицо руками и стояла молча, не замечая, что Брут в течение всего припадка находился подле нее, пытливо заглядывая в лицо с напускной лестью.
Глава III. Ужас злодейки
Все собрались вокруг гневной, обезумевшей тиранки. Ее ужас сменился яростью.
– Кто смел ломать кости при мне? – закричала она диким голосом. – Все знают, что я этого не выношу! Юний, ты не видел, кто это сделал?
Продолжая представляться пьяным, шут ответил со смешными кривляньями:
– А кто это может узнать? Виновно, должно быть, вино! Может статься, это я хрустнул… Собаки любят кости, а я твой пес. Вот тебе моя палка, поколоти хорошенько мою спину за это. – Он опустился на четвереньки и завыл по-собачьи.
– Да разве твои гнилые зубы могут грызть кости? Никогда этому не поверю, – отозвалась Туллия презрительно.
– Мои-то зубы не перегрызут?… О Немезида, если ты позволишь, я перегрызу даже золотой посох твоего Суперба!..
– Пора бы перегрызть!.. – шепнул Валерий Луцию.
Брут подошел к Тарквинию, дремавшему, отворотившись от пирующих.
– Что ж ты, дед седой, невесел, точно непрошеный гость? Насупился, как старый петух перед дурной погодой!..
– Кто же хрустел? – опять спросила Туллия настойчиво.
– Завтра это разберем, дай мне допить мой кубок… это десятый по счету. Завтра я найду, кто тебя обидел, да вот так на него и кинусь: гам, гам, гам!.. А он-то в моих лапах запищит, как кошка: мяу!..
Туллия улыбнулась. Дело почти совсем уладилось, но Секст подошел и все испортил.
– Матушка, – сказал он, – я знаю, кто переломил кость, и не случайно в зубах, а руками – тебе в насмешку.
– Клянусь Юпитером и Немезидой!.. – вскричала Туллия яростно. – Смерть моему злодею!.. Кто?
– Эмилий!
Настала минута, давно желанная тиранкой. Оракул запретил ей казнить Эмилия за бегство его сестры, нельзя было лишить его жизни и за любовь Ареты в силу обещания, данного ей мачехой при свидетелях под условием ее покорности воле старших при выдаче замуж. Другой предлог доселе не представлялся.
Тиранка наслаждалась.
Фульвия в ужасе прижалась к Лукреции.
– Сестрица, – шептала она, – гляди!.. Точно пламя сверкает в злых глазах нашей тетки!.. Я не могу на нее смотреть, боюсь. Сестрица, его убьют!..
– Да, – так же тихо ответила Лукреция, – бедный Эмилий!.. Он был честным человеком и хорошим воином.
– Сестра – сказал, Луций, – ободрись! Может быть, боги опять смилуются.
– А если у них не найдется к нам жалости, – злобно сказал подошедший Валерий, – то я отмщу за друга, если бы даже пришлось для этого идти против целого Рима. Долго мы терпели тиранство! Если погибнет Эмилий, я найду себе помощников не только в Риме, но и в других местах и справлю кровавую тризну.
– Валерий, – обратилась к нему Фульвия, – если б ты знал, как мне дорог Эмилий! Я буду твоею самой усердной помощницей, если поручишь что-нибудь.
– Ты его любишь, я это заметил давно.
– Люблю ли?! Ах!.. Его смерть – моя смерть. Пустите! Я пойду к тетке и на коленях вымолю ему прощение.
– Фульвия, стой! – возразил Луций, схватив сестру за платье. – Не раздражай злодейку.
Пока они так перешептывались, Туллия говорила своей жертве:
– Зачем ты, дерзкий, нарушил мой строгий запрет? Это насмешка? Ты знал, какая участь ждет за это?
Эмилий не оправдывался – это было бесполезно. Зная, что для него все кончено, он смело сказал в ответ:
– Час гибели мне не страшен. Я к этому готов давно. Мне жизнь опротивела в несносном рабстве. Злодейка, все, что было мило и дорого мне, ты отняла у меня. Твое тиранство вынудило Ютурну бежать, я уверен, навстречу гибели, лишь бы не изнывать в твоих когтях. А где отец мой? Он погиб медленной смертью мучительной казни, положенный под камни в Ферентинский источник. Где моя мать? Умерла с горя в изгнании у самнитов. А братья легли под секиру. После бегства сестры я хотел покончить с моей ужасной жизнью, но остался влачить это несносное существование, потому что еще было подле меня добродетельное существо, которое я любил, кому надеялся стать когда-нибудь полезным, – Арета.
– Молчать! – вскричала Туллия. – Ты осмелился любить ее больше, чем дозволено другу детства. Ты в этом уличен! В первый раз я видела ваши нежные взгляды в то время, когда был получен ответ дельфийского оракула. Я не могла казнить тебя тогда вопреки его запрету, но потом ты был явно уличен в беседке на тайном свидании с моей падчерицей. Я не могла казнить тебя и за это, потому что Тарквиний дал ей честное слово отца оставить тебе жизнь под условием ее покорности при выходе замуж. – Туллия дико захохотала. – Теперь власти оракула над тобой больше нет, а Тарквиний пьян, как Силен на Мидасовом пиру. Он не проснется ни от каких твоих воплей, он не успеет спасти тебя, потому что сию минуту ты испустишь дух.
Она обратилась к воинам – аблектам охраны из наемных этрусков.
– Убейте его!..
Брут заслонил собой юношу от подбежавших к нему с обнаженными мечами исполнителей воли тиранки, и льстиво возразил:
– Грозная Немезида, зачем ты так добра к этому злодею? Сын врага твоего, Турна Гердония, просит себе смерти, а ты исполняешь его желание? Вот если бы я был на твоем месте…
– То как ты поступил бы тогда? – спросила Туллия с жадностью.
– Убить его! Такая расправа слишком быстра. Я бы его помучил подольше, я бы такого злодея-насмешника засадил в тюремный подвал Туллианы, давал бы ему целый месяц по куску хлеба дней через шесть-семь… Тогда он узнал бы, как ценить твою честь.
Туллия обрадовалась этой идее.
– Глупый Пес, ты иногда умнеешь и даешь полезные советы. Отлично!.. Да!.. Сын Турна пусть умрет медленной смертью. Поручаю его тебе! Иди с ним, привяжи его к дереву в лесу и стереги, а поутру увези его в Туллиану – в то отделение, что я недавно пристроила к ней.
Брут стал красноречиво описывать самые ужасные мучения, каким он подвергнет осужденного в мрачном безоконном подвале.
Слушая это, Фульвия радостно воскликнула:
– Сестрица!.. Друзья!.. Отсрочка казни!..
– Не кричи! – остановил ее Валерий. – Я хорошо знаю Юния Брута, он не станет мучить Эмилия, а пока наш друг томится, я успею найти средство для его освобождения.
Упрашивания Брута не остались без успеха – перспектива мук, ожидающих Эмилия, удовлетворила фантазию кровожадной женщины.
– Возьми его, Юний, – сказала Туллия, – и терзай как хочешь.
Брут со злорадным хохотом обратился к осужденному:
– Пойдем, смельчак, освежимся ночной прохладой в лесу! Славно мы там с похмелья выспимся, а если Морфей к нам не пожалует, сочтем все звезды от безделья. На рассвете Говорящий Пес упрячет тебя в конуру.
– Счастливец этот дедушка Юний! – заметил Секст. – Он может совсем не хмелеть, сколько бы ни пил вина, причем самого крепкого. Хотелось бы мне иметь такую натуру! Пил-пил, дремал, качался, нес дичь, бормотал без склада и лада, а теперь совсем бравый человек – весь хмель его пропал моментально, лишь только это ему понадобилось.
Многие удивлялись, но Валерий саркастически шепнул Луцию:
– Еще бы Бруту не протрезвиться! Я видел, как он вино выливал украдкой под стол.
В эту минуту поднялся с ложа Тарквиний, полусонный, пьяный, едва ли в силах понять, что такое случилось и разозлило его жену, а если бы он и понял, то не обратил бы внимания, потому что в последнее время все казни и другие виды расправы с нелюбимыми особами вполне предоставил на ее полную волю.
– Прощайте! – проговорил он, заплетаясь и языком и ногами. – Уж близится полночь… Спокойной вам желаю ночи, друзья мои! Ступайте на отдых! С зарей на охоту отправимся, быть может, завтра она будет у нас удачнее нынешней.
Он ушел, поддерживаемый рабами.
– Валерий, – шепнула Лукреция, – мой отец давно послан Тарквинием в Кумский грот за сивиллой. Он должен в эту ночь, по моим предположениям, привезти сюда волшебницу. Зачем она нужна Тарквинию, я не знаю. Вот мой перстень, он не дешев, возьми и подари его сивилле. Может быть, она даст тебе совет для спасения друга. Поезжай сейчас по Римской дороге. Если встретишь сивиллу, то вдали отсюда ты успеешь переговорить с нею удобнее, чем здесь.
– Твой совет хорош, матрона, – отозвался молодой патриций тоже шепотом, – и я постараюсь исполнить его как можно аккуратнее. Я пойду к Бруту, чтобы сообща…
– Не делай этого! Во-первых, ты в разговорах потеряешь время. Не думаю, чтобы Брут сказал тебе что-нибудь очень важное – он теперь в высшей степени расстроен. А во-вторых, это страшно – ваши разговоры могут подслушать солдаты. Если тебе нужен советник, кроме волшебницы, то ведь с ней будет мой отец, а его ты считаешь, как все, мудрым и преданным вам, а не Туллии.
– О да!..
Все разошлись, палатка опустела. Туллия удержала Лукрецию и Фульвию при себе.
– Останьтесь здесь ненадолго, побудьте со мною, пока пройдет полночный час, – сказала она. – Поговорим!.. Сегодня отчего-то особенно овладел мной панический страх. Я не хочу быть в этот час одна. – Она всплеснула руками в суеверном ужасе. – О, полночь, полночь! О, как я боюсь этого времени, Фульвия!.. Чу!.. Слышишь?.. Как будто кто-то хохочет далеко отсюда, в лесу или в горах.
– Слышу, – ответила молодая девушка, – но никто там, тетушка, не хохочет. Это шум воды, в лесу ревет над оврагом водопад.
– Водопад! – повторила Туллия, вздрогнув. – Ужасный звук! Ты знаешь, сколько осужденных я отправила в Аид с той скалы, и вот они, всплывая над трясиной, в полночный час вместе с туманом летают, носятся над местом своей гибели, поют и стонут. Слышишь, Фульвия? Слышишь? Явственно и громко они меня кличут, они меня злодейкой зовут.
– Усни скорее, могучая! – посоветовала Лукреция. – Мы тут посидим.
Она знала, что Туллия не переносит присутствия служанок подле нее не во время туалета, не удостаивая их ни словом разговора, поэтому и требовала для разделения ее одиночества родственниц.
Она ласково обняла Лукрецию, возражая на ее предложение.
– Я не могу теперь спать, не в силах. Эти ужасные мертвецы явятся мне во сне…
И лютая старуха затряслась от нервной дрожи.
– Явятся… всю ночь станут мучить меня во сто крат хуже, нежели я их мучила. – Она горестно вздохнула, всплеснув руками. – Ах, Лукреция! Кого тревожит совесть, тому нельзя спокойно жить. Поверь мне, я постоянно страдаю, мне жить противно, горько… Поверь, все почести и власть я отдала бы за чистоту души. Простой бедняк-пахарь счастливее меня, он не чувствует приставаний злых фурий, не сделав ничего дурного. Житье таких людей завиднее моего. Целый день они работают по привычке, охотно, без всяких ужасных мыслей, а ночью спят до зари непробудно, и не придут убитые ими противники, не станут проклинать их из ада. А я… я мечусь, терзаюсь, не находя себе отрады. Ни удалить призраков, ни заглушить их голосов я не имею средств, и это почти каждую ночь… Такая пытка!.. Ах!.. Помоги мне, Лукреция, посоветуй что-нибудь… Не знаешь ли ты, какой жертвой лучше всего умилостивить тени казненных? Я много раз приносила им жертвы, но это не помогло мне.
Люди честные, трезвые, простодушные, многое понимают на свой лад и не в силах усвоить точку зрения настоящих злодеев, испорченных насквозь, до самых мелких фибр потемневшей души, не в силах понять и логику пьяниц, ставших полоумными от неумеренного питья вина, какой именно была Туллия, знаменитая жена Тарквиния Гордого.
Лукреция подумала, что сердце тиранки способно уступить голосу добродетели.
– В Ферентии казнен Турн, – сказала она, – здесь его сын ждет казни. Прости Эмилия, вели ему, как сыну умерщвленного, принести за тебя жертву теням мучающих тебя страдальцев. Они навсегда скроются в Аид, а твоя душа очистится от этого греха. Тень Турна за прощение сына примет тебя под свое покровительство, не даст другим призракам больше тревожить тебя. Твой страх пройдет, ты перестанешь бояться полуночи, темноты, шума водопада…
Фульвия перебила речи невестки своими мольбами, упав на колени к ногам Туллии:
– Тетушка, милая тетушка! Во имя всего святого, прошу тебя, не казни Эмилия! Он станет помнить твою милость, станет молиться за тебя!
Остывший гнев тиранки закипел с новой силой.
– Насмешницы! – вскричала Туллия, злобно усмехнувшись. – Я думала, что вы дадите мне полезный совет, а вы вздумали воспользоваться минутой моей слабости, вздумали спасать ненавистного мне человека – спасать того, кому моей пощады не будет! Минутный страх старой больной тетки явился вам предлогом спасать Эмилия. Вы полагали, что сердце мое растает от ваших упрашиваний, полагали, что я с вами расцелуюсь, разрыдаюсь, начну вопить о моих грехах? Ошибаетесь!.. Неужели вы думали, что я пойду умолять сына Турна о молитве за меня, а он еще, пожалуй, торговаться начнет со мной, как жрец с простонародьем. Возврати я ему отцовское наследство, дай ему в жены Арну, взяв ее назад от мужа… Ах, как все это смешно, потешно!.. Сам Юний Брут не мог бы выдумать ничего подобного! Благодарю, Лукреция, за шутку! Ведь это все вы обе выдумали нарочно, чтобы меня развлечь… Так или не так?.. Ну, говорите, отвечайте!.. Да, и не забудьте, что у вас самих на плечах-то не по две головы! Тебя, Фульвия, я отлично поняла еще и с другой стороны…
– О тетушка! – воскликнула девушка, обнимая колени тиранки. – Помилуй, пощади!..
– Я поняла, что ты влюблена. Забудь преступника! Я нашла тебе жениха получше – Секст овдовел недавно очень кстати…
– Ах нет, нет!.. Смилуйся, пощади!..
– Он не нравится тебе? – спросила Туллия глухо и мрачно. – Мой сын кажется тебе хуже сына мятежника?.. – Она грубо дернула девушку за руку. – Да что с тобой разговаривать-то! Разве ты посмеешь не исполнить того, что мной будет велено тебе?! Возьми ее, Лукреция, с глаз моих, убирайтесь обе в вашу палатку… Вон! Вон! – Она затопала ногами. – Мне простить Эмилия? Никогда!.. Я не настолько слаба душой, чтобы, боясь призраков полуночи, уступать мольбам в пользу ненавистных мне ослушников. Пускай придут казненные всем хороводом из болота, пускай терзают мне сердце, душу, высасывают кровь мою по капле! Пусть их адский хор проклятия изрекает – я все-таки Эмилия убью!..
Лукреция и Фульвия убежали в горьких слезах, смертельно испуганные.
Им долго слышался повторяющийся мрачный возглас яростной злодейки, точно догонял их, несся за ними вслед:
– Я все-таки Эмилия убью!..
Глава IV. Ночь над рекой
После тихого вечера настала такая же тихая и ясная, но холодная ночь.
На небе сияли яркие звезды. Костер поваров погас, прислуга уснула.
Злые наемные аблекты Тарквиния крепко связали руки и ноги осужденному Эмилию, бросили его у реки под дерево на кочки и корни и стали было мучить насмешками, но Брут грозно приказал им удалиться:
– Ложитесь спать! Рекс не будет доволен, если увидит завтра вас с сонными глазами.
Дерзкие этруски, из которых состоял этот отряд аблектов, ушли.
Брут уселся на камень и угрюмо понурился в глубоких безотрадных думах.
Через некоторое время он позвал своего раба тихим условным свистом.
– Все ли спят, Виндиций? – спросил он.
– Аблекты-то, кажется, уснули, – ответил слуга.
– Наблюдай за ними, чтобы ни один не вздумал подсматривать за мной.
– Господин, – сказал невольник, понизив голос до шепота, – я видел, что Валерий украдкой отвязал свою лошадь и куда-то уехал, никому в стане не сказав.
– Принеси сюда ко мне теплый плащ и подушку, чтобы я мог удобно провести ночь в лесу.
Раб принес требуемые вещи и стал сторожить, чтобы не пришел кто-нибудь из нежелательных особ.
Вполне полагаясь на верность и сметливость давнего, испытанного и единственного слуги, Брут успокоился, но что-то его слегка все-таки тревожило.
«Куда и зачем поехал Валерий? – размышлял он. – Не вознамерился ли этот горячий юноша сделать воззвание к плебсу на комициях? Вот была бы необдуманная штука легкомысленной головы!.. И друга не спасет, и сам пропадет…»
Неподвижно сидел старик, подперев голову рукою, и печален был его взгляд.
Не менее печальны были мысли несчастного узника.
«Я всеми покинут, – думал связанный Эмилий с горькой тоской, – все мои друзья, даже Луций и Валерий, отстранились от меня, отшатнулись, точно от огня или от заразы. Я полностью брошен на произвол лютой тиранки, а противный, старый Брут еще внушил ей усилить мое мучение. Ужасный, достойный ее палач, льстец, вероломный ученик этой мегеры!.. А ты, Арета, далеко, ты не знаешь о моих страданиях, ты не едешь… Ах, если бы ты приехала! Быть может, любящий отец пересилил бы свою робость перед женою в угоду давно не виданной дочери, освободил бы меня. Дремлющий пьяный Тарквиний едва ли даже понял, что произошло в его палатке. О Арета, Арета!.. Едешь ли ты сюда? Быть может, еще не собралась или захворала и еще дома. В Этрурию долго не дойдет мой безотрадный вздох, вопль моей последней скорби. На кого надеяться? Кого молить? Богов?.. О, сжальтесь, небожители, надо мной, несчастным, если есть среди вас кто-нибудь благосклонный ко мне!.. Я не молю вас, бессмертные, о спасении моей тяжелой, печальной, сиротской жизни – давно эта жизнь составляет для меня лишь бремя. Молю вас, боги, пошлите обо мне весть в Этрурию или на дорогу моей милой, если она выехала оттуда. Хочу я, чтобы Арета могла молвить мне хоть единое слово участия – последнее слово милой женщины усладит мою смерть. Хотел бы я, чтобы она видела, как я заплатил моей жизнью за чувство чистой любви! Хотел бы я ей сказать, что отдаю мою жизнь за ее любовь охотно, не жалея, что как любил, так и люблю теперь…»
Веревки изрезали руки и ноги Эмилия, острые кочки и камни терзали ему спину. Он начал стонать.
Это прервало думы Брута.
Осторожно оглядевшись, старик подошел к лежащему. Эмилий вздрогнул, предположив, что начинается его истязание.
– Сын Турна, ты страдаешь? – спросил его Брут, наклонившись.
– Отойди, палач! – вскричал осужденный.
– Отойду, когда устрою тебя здесь поудобнее.
Брут разостлал теплый плащ на траве, положил на него Эмилия, не имевшего возможности сопротивляться, и завернул его. Потом подложил ему под голову подушку, сел около него и заговорил:
– Я тебе не палач, а покровитель. Боги однажды помогли мне спасти тебя, помогут и теперь. Поговори со мной.
– О чем мне с тобой говорить, жестокий человек? – возразил Эмилий. – Зачем ты не дал тиранке убить меня? Что я тебе сделал? Почему ты так злобно выпросил меня себе?.. Ужасная, темная, сырая тюрьма, голод, болезни – неизбежные спутницы заточения – все это само по себе хуже смерти. Я это уже испытал, а теперь ты будешь приходить ко мне, мучить…
– Я это сделал, чтобы выиграть время для твоего спасения. Скажи мне, Эмилий, открой, о ком и о чем ты плачешь? О ком или о чем сожалеешь? Неужели об одной жизни? Не думаю, чтобы ты был таким эгоистом. Поделимся взаимно нашими скорбями!..
– Тебе нужно это признание, чтобы сделать зло дорогим мне людям. Не льсти себя такой надеждой, Луций Юний! Я не болтлив.
– Мы можем придумать…
– Новую пытку?..
– Я был другом твоего отца.
– А теперь ты стал мучителем его сына. Не надо мне твоих услуг! В темнице не будет теплее, чем на этой траве. Ах, какой почет моей голове, заболевшей от лежания на острых камнях и кочках!.. Подушку дал!.. Любимец тиранки, уйди от меня! Ты будешь завтра мучить как пожелаешь, но этот последний оставшийся до рассвета час отдай мне, позволь провести его спокойно.
Брут положил голову связанного юноши к себе на колени с подушкой и склонился к нему, продолжая убеждать:
– В Риме давно формируется оппозиция против тирании, но наша партия еще не сильна, потому что почти вся знатная молодежь на стороне Тарквиния. Он увлекает легкомысленных людей славой походов с безжалостным разграблением городов, увлекает и пышными пирами. Мои сыновья, к сожалению, тоже увлеклись всем этим. Ты знаешь, Эмилий, как дружны они с безалаберным Секстом.
Но Эмилий все еще не верил в искренность старика.
– Разве сам-то ты не угождаешь этому Сексту?! – воскликнул он. – Чем ты докажешь мне сочувствие, любимец Туллии? Клятвами? Но клятвы для тебя не святы, потому что ты льстец, лжец, коварный Говорящий Пес. Дай мне проститься с жизнью! Я у тебя прошу немного – один час покоя. Ведь я еще молод, я не могу быть в преддверии истязаний и смерти так же спокоен, как, может быть, был мой отец.
– Да, Эмилий, ты молод, ты полон надежд, это правда. Я и сам не уверен, спасу ли тебя, я знаю, что я могу быть полезен многим, но что мне другие люди, когда сын Турна гибнет? Я довольно жил, довольно страдал, измучился жизнью с ее скорбями… Беги! Ты свободен!
Брут перерезал веревки своим кинжалом и приподнял юношу.
– Мучитель! Какая насмешка! – воскликнул Эмилий. – Ты спрятал стражу в кустах, чтобы потешиться моим побегом, устроить облаву на меня, травлю с собаками!
– Беги! Взгляни – все аблекты спят, кроме тех, что ходят у главной палатки. Беги в Сабинские горы, а оттуда проберись в Самний. Там живет родня твоей матери и недавно умершего деда, Эмилия Скавра, живут Виргиний Руф и многие другие проскрипты тирании, бежавшие от казни. Они хорошо примут тебя, защитят, обласкают. Возьми мой кинжал…
Эмилий начал колебаться. Все еще не уверенный в искренности Брута, он не знал, что ему теперь думать о нем. Взяв кинжал, он через минуту отдал его назад, говоря:
– Напрасно ты прельщаешь меня возможностью бегства! Бегство постыдно. Если ты мучитель, я не дам тебе потехи, а если ты надо мной сжалился в память моего отца, я все-таки не сбегу, как малодушный трус. Не приводи мне в пример моего деда, который был храбрец из храбрецов, не указывай на Виргиния Руфа. У них были причины для бегства, каких у меня нет. Дед был женат вторым браком на самнитке, а Виргиний был другом его сына. Они ушли в родную семью, а мне в Самнии все чуждо. Я предпочитаю смерть в отечестве жизни изгнанника на чужбине. Веди меня на муки и казнь, я умру как достойный сын своего отца.
– Беги, Эмилий! – убеждал Брут почти со слезами. – Ты мне дороже моих собственных сыновей. Не я тебя мучаю, а ты меня терзаешь недоверием. Нет мне покоя от моей совести, а если ты погибнешь, проклиная меня, не зная моей привязанности к тебе, – что я тогда буду чувствовать? По мере того как ты рос, я с каждым днем все больше радовался, любил тебя, видя твое отвращение от порочных забав сыновей Тарквиния и – увы! – моих сыновей также. Теперь же я убедился и в твоем мужестве. Ты не плакал, не молил тиранку о пощаде. Сын героя, поверь же мне наконец! Вот тебе секира в прибавку к данному кинжалу. Все спят, я с тобою один. Беги! Перестань упрямиться, эта непреклонность сгубит тебя. Не я твой мучитель, а ты сжалься над моей бедной совестью, которой давно нет покоя от множества погубленных тиранством людей, проклинавших меня в свой смертный час, не зная, что я перед ними ни в чем не виноват.
