Людмила Шаховская
Сивилла – волшебница Кумского грота
Глава XVI. Увядшая роза
Пропев вполголоса первые строфы, Арна закашлялась и склонила голову на плечо Фульвии.
– Мне холодно, – сказала она, – я озябла.
– Это добрый знак, милая, – ответила Фульвия, – завернись в мой плащ, он теплее твоего. Ты согреешься и уснешь.
– Нет, Фульвия, если и захочется, я не стану спать… Близится час… помнишь, это случилось на рассвете?..
– Мне ли это забыть?!
– Фульвия, ты одна понимаешь мои страдания, потому что и ты ведь любила того же, кого и я. Дух Эмилия теперь с нами! Разве ты не слышишь, как правильно играет лира? Разве ты не слышишь, что поет его голос, тихо поет, почти шепотом, песню сестры, Он продолжает то, чего я не допела.
Арна и Фульвия взглянули вверх на потолок беседки, где висела лира, но решетка обросла зеленью до того густо, что взобравшийся юноша был невидим за нею. Он выпустил инструмент из рук, и лира сильно закачалась на белой широкой ленте.
Подруги глядели на это явление с утешением, считая чудом.
Фульвия укутала Арну в свой теплый плащ, поцеловала ее горячий лоб, растерла холодные руки.
– Мечты мои!.. мечты заветные!.. – говорила умирающая дочь Тарквиния. – Рассеялись, распались они, как лепестки завядшей розы от гневного дыхания сурового Борея. Не я ли та роза, о которой твой брат говорил, будто сивилла предрекла Эмилию перед казнью?
Печалься, несчастный, о розе своей!..
Сразит твою розу холодный Борей…
Как с деревьев осенней порой валится лист, обнажая их печальные стволы, так отпали от моего сердца все надежды. Обнажилось, открылось мне вполне ясно сиротство мое – печальный удел нелюбимой жены, дочери пьяного отца, жертвы прихотей мачехи, печальный удел сироты, не получающей ни родительской, ни супружеской ласки. К чему мне дольше жить? Чтобы видеть, как Туллия и вас всех перегубит? Лукрецию, тебя… Вели рабыням спеть ту песню, которую сложила я прошлым летом, в те дни, когда я была крепче и еще могла сама играть на лире и воспевать страдания мои.
Фульвия позвала рабынь, стоявших поодаль. Они отвязали священную лиру Арны и под ее аккомпанемент стали напевать куплеты разговора солистки с хором.
Я люблю его, как весенний день;
Я люблю его, как луч солнечный.
Но твою весну хмурой осенью
Заменил злой рок;
Твое солнышко черной тучею
Заслонил от глаз.
Не слыхать тебе пенья пташечек;
Не свивать венков из весенних роз;
Не видать тебе друга милого.
Дорог милый мне, как царю венец,
Как невольнице воля сладкая,
Невозвратная.
Слит венец тебе не из золота —
Думой горестной твою голову
Увенчал злой рок.
Уж не знать тебе вольной волюшки;
Не порвать тебе цепь тяжелую
Горя лютого.
Что бы ни было в жизни горестной,
Поклялась я быть другу верною.
Сгинул милый твой; больше нет его;
Без вины казнен смертью лютою.
Но ничто навек не разлучит нас;
Даже смерть сама не властна любовь
Охладить к нему; будет все любить
Друга милого сердце верное
За могилою.
Под эту песню Арна задремала, прислонившись головой к плечу обнимавшей ее Фульвии. Рабыни ушли. Через некоторое время Арна очнулась, огляделась в предрассветный сумрак, потом вдруг вскочила с лавочки и заговорила, указывая в одну из дверей беседки:
– Видение… вон там, гляди! Я вижу Эмилия, он с нами…
Фульвия тоже увидела высокую белую фигуру. Знакомый им обеим голос, полный тоски и любви, позвал:
– Арета!..
Дочь Тарквиния порывисто бросилась с тихим криком, не разбирая, живой это Эмилий или его тень.
Глава XVII. Вернувшийся из Аида
Юноша прижал к сердцу подругу детства, усадил на скамью и сел рядом.
Арна ничего не могла говорить. Она ласкала его темно-русые кудри, с невыразимой любовью глядела в его добрые глаза, пожимала могучие руки. Они оба плакали в порыве восторга, забыв Фульвию.
Отойдя от счастливой четы, молодая римлянка также плакала, одинокая, забытая, но счастливая счастьем любимых людей.
– Я жив, я жив, Арета, успокойся! – говорил юноша, лаская любимую женщину. – Я все твои оковы разорву. Моя… моя навеки ты отныне.
– Ах, друг мой! – ответила она. – В сто раз приятнее мне было бы жить в хижине с тобой, чем изнывать в этрусском чертоге сурового Мамилия, немилого мне и не любящего меня, Эмилий…
– Эмилий казнен, – возразил он, – не называй меня так. Фамильное имя моего отца Турна было Гердоний, но он уже имел двух сыновей, когда родился я. Римский патрициат считает многочадие неприличным, и больше двух сыновей или дочерей знатные не оставляют. Поэтому меня усыновил дед, отец матери, и по нем я был Эмилием. Когда я умер, но подземные боги возвратили мою душу на землю…
Возвращенный к жизни юноша вкратце рассказал любимой женщине о своих приключениях. Арна слушала с глубоким вниманием, радуясь, что его сестра Ютурна, спасенная сивиллой, стала служить ей заместительницей, «тенью», в тех случаях, когда старухе не под силу идти далеко или выполнять какое-нибудь сложное гадание вроде показывания загробного мира.
Ютурна и теперь в Риме, привезла Эмилия из Греции вместе с Виргинием Руфом и его другом Арпином, за которого давно вышла замуж.
– Арета, – заключил он свое повествование, – мы больше не расстанемся. Бросим все, бежим в Афины, в Египет, куда тебе угодно… Или укроемся до лучших времен в Италии, у самнитов, где живут родные мужа моей сестры, где дожил свой век спокойно и мой дед-изгнанник Эмилий Скавр.
– Друг мой, – возразила Арна с грустью, – зачем и куда бежать мне теперь, когда моя душа скоро покинет тело? Смерть в груди моей.
– Ты не умрешь, Арета! – вскричал он в отчаянии. – Ты не умрешь! Мы отвезем тебя в Кумский грот – сивилла все недуги исцеляет.
– Слишком поздно!.. Ничто не спасет от смерти, когда уж нет могучей силы жизни. Как зовут тебя теперь?
– Брут усыновил меня, и теперь я Юний Гердоний Сильвий в память казни в лесу.
– Пусть другие люди так тебя называют, но ты зовешь меня по-прежнему Аретой… Так и ты для меня останешься Эмилием, как прежде. Если по-прежнему мои желания – закон для тебя.
– И ты можешь сомневаться!.. Умрем вместе… Ты это хочешь?..
– Нет, Эмилий. Фульвия, где же ты?
– Я здесь, моя дорогая, – отозвалась римлянка, – я отошла, чтоб не мешать вашему счастью.
– Поди сюда! – И она обратилась к другу. – Вот девушка, достойная, Эмилий, быть твоей женой. Она со мной оплакала час гибели твоей. Возьми ее! Прими из рук моих, как мой последний дар. Она любит тебя, таит любовь в своем чистом, скромном сердце. Возьми Фульвию, Эмилий, и с нею вместе посещай мой мавзолей.
Арна взяла правые руки Эмилия и Фульвии, соединила их и продолжила:
– Вот наконец я счастье узнала! Изведала его, хоть в час моей кончины! Со мной здесь мой друг и верная, любимая подруга. Я счастлива, и вы будьте счастливы, друзья мои, невеста и жених. Просьбы умирающих священны, вы не откажетесь исполнить их. Ты, Фульвия, слова обрядов брачных скажи сейчас…
– Где ты, мой Кай, там и я, твоя Кая, – произнесла Фульвия, зардевшись ярким румянцем счастья.
– Но что это за звуки? – воскликнула Арна, встрепенувшись, как вспыхивает в последний раз, перед тем как угаснуть, догоревший светоч. – Слушайте!.. слушайте!..
Эмилий и Фульвия увидели, что вдали, за невысокой оградой сада, по Тибру несется богато убранная лодка, в которой сидит сивилла Ютурна, заместительница, «тень» знаменитой волшебницы Кумского грота, окруженная вооруженными людьми – пособниками ее дела мести за отца и братьев. Среди них были жрецы Евлогий Прим и брат его Евлалий и вернувшиеся проскрипты Тарквиния, – Виргиний Руф и друг его, муж Ютурны, Эмилий Арпин, их жены и взрослые старшие дети.
Они пели заунывно, протяжно, и каждое их слово доходило в сад:
Полночные звезды горят в вышине,
Огнем отражаясь в игривой волне,
Но взглянет Аврора – настанет рассвет,
Они исчезают… погасли… их нет.
Так память о милом в полночной тиши
Встает перед взором несчастной души.
Нам снится, что милый пришел к нам… он здесь…
Но утро настанет – и призрак исчез.
Нас горе разлуки терзает сильней;
Разбитому сердцу еще тяжелей.
О люди!.. блаженство любви есть цветок,
Прелестный и нежный, растущий открыто,
Без всякой защиты… сорвали – поблек!..
Сорвали, – поблек!..
Эхо повторило припев, донесшийся с уплывающей лодки:
– Сорвали – поблек!..
Глава XVIII. Звук похоронной трубы
Вставала заря. При ее блеске Ютурна вышла из лодки на берег и вошла беспрепятственно в город, продолжая напевать слышанное в саду. Хор друзей и прислужников вторил ей. Ее напев сделался мрачным, грозным, его слова стали призывом к изгнанию тиранки Туллии.
Дочь невинно замученного Турна Гердония, ставшая сивиллой, явилась на форум. Римляне чествовали ее как богиню. Она пела, а ее муж Арпин, Виргиний Руф и другие, чудом избежавшие гибели проскрипты тирании говорили речи.
Песнь волшебницы сменилась гулом как будто от приближения бесчисленных роев пчел.
Эмилий скрылся в кустах, заметив, что из дома идут враги его.
Жестокая Туллия пришла со старшим сыном, ничего не зная о его поступке с Лукрецией.
– Фульвия! – гневно кричала она. – Зачем ты болтаешься целую ночь в саду? Зачем ты до сих пор не оделась в брачное платье? Тебе пора идти со мной в храмы приносить последние девичьи жертвы.
– Я принесу, но не брачные, – ответила римлянка, показывая на Арну, лежащую уже без дознания. – Не к свадьбе следует готовиться сегодня – вели костер воздвигнуть погребальный. В живых уж нет Ареты, Арны милой.
– Как? Умерла? Вот уж совсем некстати!.. – вскричала тиранка с полным равнодушием. – Но все равно… Мы смерть ее от всех до завтра скроем… Унесите ее, уложите в спальне!..
Тело унесли. Фульвия хотела тоже уйти, но осталась, потому что гнев переполнил ее сердце.
– О Туллия! – вскричала она. – О женщина-злодейка!.. Ведь это дочь Тарквиния скончалась, а ты ни единой слезы пролить о ней, я вижу, не желаешь! Ах нет! Ты не женщина, ты недостойна носить название доброй подруги, назначенной на радость человеку. Ты скала бесчувственная, огнедышащая Этна, губящая все близкое потоками лавы. Слышишь ли ты звук похоронной трубы, несущийся с главного форума? Там еще другая женщина, жертва твоего тиранства, покинула мир живых…
– О дерзкая! – мрачно перебила тиранка. – Как смеешь ты такую речь в лицо мне говорить?! Я все вольна здесь делать все что хочу. И Арна и ты – ничтожные козявки! Она мертва, ее я раздавила, так и тебя могу прихлопнуть на ладони, как гадкого червя, вот так!..
Для большей выразительности Туллия громко хлопнула в ладоши.
Звук похоронной трубы раздавался громче, приближаясь. Шум толпы возрастал. Рим пробуждался.
– Скажи, зачем нужна я Сексту? – заговорила снова Фульвия. – Святой обряд перед алтарем богов совершать должны двое любящих, мужчина и женщина, которым хотелось бы прожить всю жизнь вместе, взаимно помогая, без всяких принуждений. Так святость брака понималась нашими предками, так и мы должны понимать ее. За твоего Секста я не пойду – он ничуть не любит меня.
– Напротив, милая Фульвия, – вмешался льстиво Секст, – моя любовь к тебе чиста и горяча, как пламя жертвы.
– Презренный! – гордо ответила девушка. – Можно ль верить твоим словам?! Ведь ты недавно Лукреции в этом же клялся. Я знаю все. Ведь это ее похоронная труба звучит, зовет весь Рим на форум почтить кончину знатной матроны, дочери полководца, жены одного из Тарквиниев. Мрачные звуки сопровождают тело несчастной жертвы твоего злодейства. Жену свою ты умертвил, лишь только все приданое ее с толпой твоих друзей в разврате прокутил. Ты в Габиях до нитки всех ограбил, и в Риме нет уж никого, кто мог бы дать себя вам на поживу, доставить для твоей бездонной бочки минутное и злое торжество. Мой брат сумел сберечь мое наследство, которое в приданое несу… Пока возможно было грабить чужих, щадили вы меня, но все богатые патриции погибли, кроме жрецов и Спурия, которых тронуть вы боитесь. Вы грабить принялись свою родню и протягиваете алчные руки за моим приданым.
Глава XIX. Изгнание Туллии
Туллия в бешенстве ломала свои руки, придумывая слова для возражения.
– Если мне будет угодно, – прошипела она, задыхаясь, – я возьму твое приданое помимо свадьбы! Ты не считаешь за честь назвать свекровью великую властительницу Рима, супругу Тарквиния, перед которой сенаторам приходится дрожать? И Ромула, и Тация потомки, во прах склонясь к моим ногам, трепещут и, как рабы, о милости взывают, целуют след ноги моей, а ты осмелилась презирать моего сына!.. Отныне я буду к тебе безжалостна, придумаю такие муки, что ты о них в Аиде не забудешь и не найдешь покоя никогда.
Но Фульвия уж не боялась тиранки, смело укоряя ее:
– Я не червяк и не раба, а Рим не вполне покинут богами! Напрасно грозишь – на всякую власть и силу есть могущество сильнее. Ломается коса, ударившись об камень, огонь гореть не может под водой, поток воды от солнца высыхает, завеса туч зной летний охлаждает, а злых людей карает гнев богов. Мне не страшны твои угрозы. Ты слышишь эти дикие крики? Это идет твой справедливый судья!
– Интересно знать кто? Если Спурий, то он не успеет прийти к тебе на выручку. Секст, нечего с ней церемониться, убей ее!..
– Сильвий! – крикнула Фульвия, убегая.
Секст погнался за ней с кинжалом, но вдруг упал, обливаясь кровью, получив удар мечом. Эмилий выступил из чащи, говоря гневно:
– Я Фульвии жених! К моей невесте, пока я жив, злодей, не подходи! Ее хранить и защищать я клялся перед тою, что мне была всегда дороже жизни. Мне Фульвия – ее последний дар.
– Моя сестра сосватала тебя?! – воскликнул раненый Секст, поднимаясь и не узнавая напавшего.
– Не стоишь ты названия ее брата…
– Кто ты? – спросила Туллия. – Мне знаком твой голос… Эмилий!.. Ты жив! Где Юний, где мой Пес? Слуги, рабы! Беда! Бежать! Юний!..
Она металась по аллее, впотьмах натыкаясь на деревья.
– Тиранка! – обратился к ней Эмилий, намереваясь заколоть ее. – Да падет на твою голову вся пролитая тобой кровь невинных!..
Но он оставил свое намерение, увидев толпу всякого сословия римлян, прибежавшую в сад, по пути выломав калитку, ведущую к реке. Впереди горделиво выступал старик, подняв высоко кинжал, омоченный в свежей крови. В лице Юния Брута теперь не было ни малейшего следа шутовской эксцентричности.
Эмилий указал Сексту вдаль, где через низкий забор было видно, как по улице несут покойницу.
– Злодей, убийца!.. Это Лукреция… Она закололась с отчаяния и горького стыда, осрамленная тобой!
Эмилий еще раз пронзил грудь Секста мечом. Струсивший полупьяный злодей снова упал и лишился сознания.
– Я спасена… – бормотала Туллия. – Здесь Брут… я могу бежать. Пес мой верный, спаси меня! Отдаюсь под твою защиту. Ты стал во главе этой толпы, я уверена, для того чтобы…
Но Брут перебил ее речи.
– Да, я был твоим псом. Оракул рек, что «пес» заговорит, когда конец настанет вашей власти. Я человек теперь, не пес вам больше Юний Брут! Не стану рук лизать и по-собачьи лаять, выпрашивать подачки за пирами от щедрости убийц родителей моих, жены, развратителей сыновей.
Туллия в отчаянии бросилась к ногам Брута и обняла его колени. Трусливая, дрожащая от страха, она была омерзительна.
Брут наслаждался ее ужасом.
– О, пощади! – взывала она. – Пощади!..
Алмазная диадема, надетая сегодня ради свадьбы, чтобы вести на Капитолий Фульвию как невесту, свалилась с ее головы. Фальшивые букли и косы упали на землю, отделившись от ее крашеных жидких волос, в беспорядке повисших вдоль спины и груди. Слезы смыли белила и румяна, и злодейка предстала очам римлян во всем ее внешнем безобразии при безобразии души, не явившей в этот момент ничего лучшего, чем трусость.
– Сегодня твой черед молить о жизни, валяясь в прахе у ног судьи, – сказал ей Брут. – Припомни же, злодейка, как просили, как рыдали о пощаде у ног твоих многие осужденные невинно на лютую казнь. Ты любила проливать кровь и пролила ее несравненно больше, чем на пирах вина. Ты меня вместе с собой заставляла смеяться над стонами и скорбью! «Слушай, Брут, как он сейчас завизжит! – говорила ты. – Вели сломать ему ноги! Зарыть живыми!» О Туллия, я докажу, что не забыл этих уроков – я твой понятливый ученик. – Он воздел руки кверху, взывая: – Отец мой, мать, жена, Турн, великий царь Сервий!.. Тени всех несчастных, взгляните из загробного мира, как ваша убийца обняла мои колени!.. Взгляните, как она дрожит от ужаса, плачет, стонет перед своим судьей!.. Этот кинжал, орошенный кровью честной Лукреции, не убьет тебя – я не дерзну смешать на нем ее кровь с твоей. Рим разорвет тебя, бросит псам и хищным птицам твое мерзкое тело.
– О Юний Брут! – отозвалась злодейка, мертвея от ужаса. – Не сама смерть страшит меня в твоих угрозах, а поругание моего сына. Мой сын убит – довольно для отмщения вам слез моих, которые я стану лить о нем. О Юний Брут! Оставь мне жизнь, чтобы похоронить сына, сжалься! Ты, пожалуй, прав в своем приговоре: я злодейка… но… я… я и мать, мне мертвый сын дороже двоих живых, которых тоже могут скоро убить, ведь они на войне… Жизнь коротка. Неужели ты захочешь в жестокости сравниться со мной? Неужели намерен совершить то, что сам в моих деяниях порицаешь?
Глава XX. Переворот
Брут, наслаждаясь местью, глядел на ползающую у его ног тиранку. Ее потухающий взор встретился с его взором, как это было давным-давно, много лет назад, – в ту роковую ночь: когда она отравила своего первого мужа, и сила этого магнетического взора теперь смягчила старика.
– Что смерть?! – молвил Брут в глубоком философском раздумье. – Она мгновение мучения, которое забудется умершим в беспредельной вечности загробного покоя, не нарушаемого больше ничем. Для Туллии мало одной смерти, чтобы выразить, как сильно ненавидит ее ограбленный, измученный Рим. Квириты! – обратился он к толпе. – Мы торжествуем – Рим освобожден при помощи богов и сивиллы Кумской!
Толпа стала славить олимпийцев и волшебницу – жрицу Аполлона, но Брут угомонил их крики, заговорив:
– Неужели мы захотим в мщении уподобиться тиранке Туллии, этому извергу? Нет, квириты, мы так поступать не должны. – Он обратился снова к испуганной старухе: – Всем доводам, мольбам твоим, тиранка, не внял бы я, но ты сумела открыть мне то, чего не вспомнил я в пылу стремления мстить: равняет месть обиженных с обидчиками их, месть, совершаемая на земле, отнимает у богов право мучить человека после смерти. Кто мстит врагу, тот сам ему становится подобен. Беги от нас, Туллия, вон из Рима, куда хочешь! Я жизнь тебе дарую без отмщенья, не мы, а боги пусть отмстят тебе за муки Рима!..
Толпа восторженно подхватила такой приговор громкими возгласами хвалы своему первому консулу и проклятий злодейке, грозя ей камнями и палками.
Туллия поднялась с земли и стояла с прежней горделивостью и презрительностью, поняв, что Брут в силу своих философских убеждений не даст ее в обиду.
Окинув взором толпу буянов, она сделала жест, означающий намерение сказать речь.
– Я уйду из Рима, квириты, – начала она с усмешкой, – но позвольте на прощание вам словечко правды молвить. Чудовищем меня вы обозвали… Я сознаюсь, что правила жестоко, виновная во всем обильнее, чем Тарквиний, но вспомните, что власть сладка, легко увлечься ею. Смотрите же – не сделайтесь хуже меня!.. Под властью своевольной черни, необразованных плебеев славный Рим сильнее, чем от меня, страдать вас всех заставить, сам сделавшись чудовищем таким.
Она ушла своей всегдашней гордой поступью из сада, не обратив внимания на полетевшие вслед ей камни.
За Туллией рабы ее понесли Секста, начавшего подавать признаки жизни.
Тело заколовшейся Лукреции было отнесено на форум. Над ним Валерий, Луций Колатин, Брут, Спурий и многие другие патриции долго произносили речи.
Эмилий и Фульвия не пошли на форум, рыдая над телом умершей дочери Тарквиния Гордого, столь непохожей на него.
Семья изгнанного узурпатора приютилась в этруском городе Дерах и вскоре попыталась возвратить свои права, но без успеха. Секст убит в Габиях, где тоже вспыхнуло восстание.
Арунс и Тит привлекли на свою сторону легкомысленных сыновей Брута и его племянников Вителиев, но те все выболтали в пьяный час на пирушке и были без жалости казнены своими отцами, причем донесший на них о составляемом заговоре невольник Брута, верный Виндиций, в награду получил волю. Это был первый случай в Риме явного, официального отпущения раба, почему и самое дело названо по его имени «виндинация».
Тарквиний собрал огромное войско из всевозможных наемников и пошел на Рим, но командовать лично не мог из-за развившейся болезненности и сдал власть Арунсу.
Битва началась…
Как будто на небе сошлись две черные тучи, столкнулись, и с оглушительными громовыми раскатами из них засверкали губительные огни молний. По всем направлениям понеслись их стрелы, разя все живое и неодушевленное на пути полета.
Несутся… несутся…
Вдруг появились среди этого хаоса огня два метеора… ярко выделились… летят, как крылатые драконы. Сшиблись, разбились, пошел от них удушливый, ядовитый смрад, и градом их каменные обломки на землю летят.
Так римское войско с этрусским сошлись.
Оружие бряцало по всей стране, перемешиваясь с угрозами мести из многих тысяч уст.
Веселое эхо в Сабинских горах, доселе откликавшееся только на пастушью свирель, шутя с охотничьим рожком и сбивая с толку веселую молодежь, – теперь и оно стало повторять бранные клики по ущельям и гротам.
Из рядов бьющихся воинов выделились два всадника, узнавшие друг друга.
Пыль поднялась столбами, когда они помчались взаимно навстречу под звуки труб двух армий.
Один из них был стар, другой – молод. Первый имел на себе медную броню, второй – золотую.
У старика шлем украшен конской гривой, а белый плащ ничем не вышит, лишь оторочен широкой пурпурной полосой.
У молодого шлем был превосходной работы, этрусского фасона с павлиньими перьями, в убеждении, что оракул Гермеса сулил ему от них всякую удачу. Его красный плащ вышит шелком и золотом. Меч с дорогой рукояткой висел по-гречески, на левой стороне. Все скрепы и застежки его золотого вооружения – серебряные.
Наряд этих двух бойцов был резко различен, но очи их горели одинаковой злобой, и жажда мщения была равно велика в их сердцах.
Охваченные диким бешенством боевой ярости, они вихрем стремились друг на друга с копьями на перевес и остановились как вкопанные, оказавшись лицом к лицу, как на дуэли.
Войска в них узнали каждый своего главнокомандующего и предводителя врагов: это были развратный и легкомысленный Арунс, сын Тарквиния Гордого, и Юний Брут, первый военный консул римской когорты.
– Злодей, ненавистный предатель! – закричал Арунс. – Ты мать мою в ссылку с позором изгнал. Отца моего ты лишил всех владений, ограбил нас… мы почти нищие.
– Не сами ли вы виновники восстаний, вызванных вашей жестокостью?! – ответил Брут. – Твоя мать внушала мужу казнить то того, то другого из богатых граждан, придираясь к пустякам, чтобы конфисковать их имущество. Час воздаяния настал – их наследники конфисковали все у вас. Храбрейших воинов наравне с рабами вы принуждали к разным унизительным работам вроде копания рвов и траншей. А девицы?! Какая из них могла уцелеть в чистоте, если пал на нее ваш сладострастный взор? Вы развратили моих сыновей до того, что я отдал их на казнь, чтобы не пятнать мой род Юниев такими выродками… а ведь я их любил, Арунс, не меньше, чем вас ваши родители. Ты помнишь, как я лаял псом перед тобой в шутовской одежде в такие минуты, когда вся душа моя ныла в безотрадной тоске разбитых надежд? Могу ли я пощадить тебя, злодей?! От меня и Рима пощады тебе нет… умри!..
– Умри! – повторил в ответ раздраженный Арунс.
Два копья взвились с пронзительным свистом и разом вонзились в сердца этих яростно возненавидевших друг друга людей.
Кони прянули на задние ноги, повернулись и понесли назад, каждый к своему стану, мертвые тела вождей, запутавшихся в вожжах за неимением стремян в те времена.
Воины, лишенные предводителей, не повинуясь второстепенным начальникам, ринулись одни на других в сечу… Это был не бой, а бойня, сумятица, кровавая резня. От двух двадцатитысячных армий остались только обломки знамен-манипул в руках кучки калек.
И приверженцы и противники Тарквиния Гордого погибли в этом побоище под стенами Рима.
Когда настала ночь, знатнейшие жители города с Валерием во главе – так как он был вторым консулом, гражданским, и не участвовал в бою, оставленный внутри города для охраны, – пришли на поле битвы.
Они недоумевали, кто победил, как вдруг из леса показалась гигантская фигура человека-медведя. Мифический Сильван возвестил, что победили римляне, потому что их пало там одним человеком меньше, нежели этрусков, сражавшихся за Тарквиния.
В этом сражении были убиты Октавий Мамилий, этрусский лукумон, бывший мужем несчастной Арны, Виргиний Руф и… Эмилий – жених, не успевший стать мужем Фульвии.
Кто же уцелел? Сам возвеститель этот Сильван, в костюме и маске которого скрывался Арпин, муж Ютурны, сестры Эмилия, – один из давних проскриптов тирании.
При свете луны он нес на плечах тело своего павшего друга Виргиния к его жене и детям в лес.
Сивилла Ютурна, идущая сзади, пела «триста» – импровизированные причитания о мертвецах. Евлогий и Евлалий, братья жены Виргиния, римские жрецы, несли тело Эмилия. Фульвия, заливаясь слезами, светила им факелом под темной сенью деревьев.
Они шли к помещичьей усыпальнице Гердониев и Руфов.
Так они ходили туда несколько лет, но потом перестали, все довольные своею счастливой, мирной и простой жизнью. Одна Фульвия продолжала сетовать над урной любимого ею человека, не любившего ее, пока к ней не стал приходить любивший ее Валерий.
Сетуя вместе, молодой консулар, то есть бывший консул, убедил девушку, что, несмотря на насильственный брак с лукумоном и предсмертную передачу своих любовных прав Фульвии, Арна и Эмилий принадлежат друг другу в загробной вечности, а поэтому им, оставшимся в живых, другу и подруге, не должно навязываться слишком долго со своею печалью мертвым, которым будет гораздо приятнее видеть их счастливыми на земле.
Решив так, Фульвия и Валерий вступили в брак и были долго-долго счастливы.
Жестокая Туллия была ужасно наказана судьбой – хуже, чем мог ее наказать народ. Она очень долго была жива, но жизнь злодейки была непрерывным мучением. Она пережила Тарквиния, умершего от горя, оплакала Секста и, наконец, обоих младших сыновей, убитых в сражении.
Терзаемая печалью о потерянной власти, богатстве и детях, Туллия горестно влачила свое существование, скитаясь с места на место, не находя себе нигде пристойного убежища, как будто ни в каком городе не терпели ее пенаты – покровители этого места.
Не лишившись рассудка вполне, а только иногда страдая своими прежними припадками, она мучилась, не имея забвения своих злодеяний и потерь.
Оракул Дельфийский и сивилла много веков пользовались благоговением и страхом римлян, не дерзавших сомневаться в силе прорицателя и его помощницы. За дорогую плату под видом жертвоприношений можно было осматривать подземный мир со всеми его ужасами и чудесами богатым любопытным язычникам, не дерзавшим подозревать, что это не что иное, как ловко устроенные декорации и машины.
Брут, Колатин и Валерий коренными реформами всего строя римской администрации и гражданской жизни положили начало славе Рима… Славе? Пожалуй, с этим можно согласиться, но никак не благосостоянию, не благоденствию его жителей.
Учрежденный ими республиканский режим погасил очень быстро только что начавшееся введение цветущей этрусской культуры и греческой цивилизации, задавил все светлые, свободные порывы духа в творчестве искусства и ремесленных занятиях.
Республика для римлян стала кумиром с железной рукой, налегшей ярмом патриотического фанатизма. Республика устранила всякую радость из жизни отдельных личностей, превратила людей в автоматов государственной машины без всякого проявления самостоятельной воли.
Римлянин-республиканец делал всю жизнь, с колыбели до могилы, только то, что должен, отложив всякую мечту о том, что он может чего-нибудь желать.
Обстоятельства, при каких сложились такие характеры, как Кориолан, три Манлия (Империоз, Торкват, Капитолин), Муций Сцевола, – тяжелые картины сплошного страдания людей, и мы не считаем их подходящими для содержания беллетристических произведений легкого чтения.
Наша единственная попытка к изображению этой безотрадной эпохи, от низложения Тарквиния до Пунических войн, есть рассказ «По геройским следам», где мы рассматриваем условия быта, в каких мог совершиться подвиг Курция.
Нам известно несколько литературных произведений на темы этой эпохи, но они все более или менее тусклы и неудачны. За целых триста лет нашей цивилизации со Средних веков славой пользуется только один «Кориолан» Шекспира, да и тот производит впечатление весьма тяжелое.
