Людмила Шаховская
Сивилла – волшебница Кумского грота
Глава XII. Замысел Секста
Успокоившись благоприятным прорицанием, Тарквиний и Туллия покинули гавань и уехали в Рим с возвратившимися сыновьями, Брутом и всей родней.
Тарквиний через несколько дней уехал на войну, но Секст соскучился в стане и не поладил с суровым, прямолинейным Мамилием, мужем Арны, поэтому он остался вместо отца дома под пустым предлогом залечивания ничтожной раны.
Спурий тоже остался, мотивируя это желанием самого Мамилия, чтобы не мешать этруску одному командовать римской армией, но на самом деле ради того, чтоб узнать, как ему теперь смотреть на Брута.
Спурий, Валерий, Луций Колатин редко попадались тиранке на глаза, а Лукреция совсем уехала домой, в Коллацию.
Туллия забыла их, не придиралась во время своих припадков пьяной тоски и гнева. Жертвами ее дурных часов были Фульвия и Арна, не имевшие возможности удалиться от нее. Везде они ей мешали, ничем не могли угодить.
Препятствий для свадьбы Секста с Фульвией теперь не было. Несчастная девушка была в отчаянии. Туллия вспомнила этот свой проект, позвала племянницу к себе и заговорила:
– Готовь твое желтое покрывало, Фульвия! В восьмой день календ марта ты станешь женой Секста.
– Тетушка, пощади! – завопила Фульвия, ошеломленная таким издевательством над ее чувствами. – Когда тебе угодно, только не в этот день!
– А мне угодно именно в этот день! – ответила тиранка, засмеявшись.
Восьмой день календ марта был годовщиной казни Эмилия. Фульвия, вне себя от горя, бросилась искать Брута.
В чертоге рекса его не было. Слуги сказали, будто он ушел в лавки, что за форумом, что-то покупать, так как ему часто давались подобные поручения.
Презирая все приличия, всю дурную молву, могущую возникнуть о ней, Фульвия торопливо накинула покрывало и одна, без провожатых, убежала искать своего покровителя.
В лавках Брута уже не было. Один прохожий, подслушав расспросы, сказал, что видел Брута на берегу Тибра.
Фульвии пришлось далеко идти. Было холодно, собиралась гроза, ветер дул уже сильно.
Несчастная девушка ничего этого не замечала, ни о чем не думала, кроме своего горя. Она побежала, точно рабыня, посланная за врачом. Ей было безразлично, встретится ли она со знакомыми, ей было не до репутации.
Она ясно видела в вечернем сумраке две обнявшиеся фигуры подле развалин какого-то давно сгоревшего дома. Ей показалось, будто это Арунс и Альбина, но она не обратила внимания на внучку Вителия и пошла к Тибру, поглощенная единственной мыслью – найти Брута.
Она нашла его, но… внезапно ужас пригвоздил ее к месту – Брут ходил по пустынному берегу на окраине города, обнявшись с Секстом, ее врагом, и что-то шутливо шептал ему на ухо, как бы слегка возражая.
– Но ведь ты скоро женишься! – дошло до слуха притаившейся девушки.
– Так что же? – отозвался нахал с дерзкой улыбкой. – Жениться я могу, на ком велят старшие, а любить тоже могу, кого сам себе выберу. Добровольно или насильно на этих днях Лукреция будет моей, я уже изобрел план и решил без откладываний завтра ночью…
Он что-то еще шептал, но до Фульвии это не дошло. Она стала колебаться в своем мнении о Бруте из-за виду его ужимок, улыбок, вульгарных телодвижений, двусмысленных хихиканий, пока Секст не ушел.
Брут заметил девушку и ласковым голосом позвал:
– Поди ко мне, дитя! Затем ты здесь, одна в такую погоду? Подходит ночь…
– Мне все равно, Луций Юний, – возразила она, – ночь и буря моего сердца мрачнее, ужаснее стихии. Здесь с тобою был Секст; я его видела.
– Да, он здесь был.
Шут совершенно исчез, перед Фульвией Брут стоял как мрачный философ-аскет. Взглянув в его ласковые, чистые глаза, Фульвия зарыдала.
– Юний, мой брат и все друзья убеждают меня, будто ты изменник! Я им не верю. Неужели ты от нас отрекся?! Неужели ты предал тирании бедный Рим?! Нет, ты не можешь этого сделать! Я верю в честность твоей души, знаю, что ты не переменился. Спаси меня, Юний! Спаси или помоги умереть!.. Обвини, казни меня, если нельзя спасти, но не допусти стать женой Секста – я его ненавижу, этого пьяницу, нахала, грубияна… Сейчас здесь… то, что я невольно слышала из ваших разговоров… Ах, Юний!..
– Милая, молись! – ответил Брут с глубоким вздохом. – Не теряй надежды. Я верен моему долгу. Мои друзья скоро возвратят мне свое уважение – увидят и поймут, что спасение Рима…
– Моя свадьба назначена на восьмой день календ марта… Сегодня тетка сказала мне об этом, а этот день… годовщина казни…
– Знаю. Я подучил твою тетку устроить такую насмешку над всеми вами.
– Юний! Ты подучил… верить после того…
– Этот день, дитя, если угодно благой судьбе, сделается днем твоего счастья. Беда грозит не тебе – уж больше двух лет Секст преследует Лукрецию своею отвратительной страстью, чтобы осквернить за то, что ее признали самой верной женой в Риме. Передай это твоему брату.
– Ах, Юний! Я передам, но брат едва ли поверит моему письму. Ты говоришь, что грустный день годовщины казни станет днем моего счастья… С кем, Юний? Никто не заменит мне любимого человека, но иногда мне кажется… Ты плачешь, Юний?.. Скажи одно слово: Эмилий жив?
– Эмилий казнен, – ответил старик с заметной дрожью в голосе, – Эмилия нет на свете, но боги пошлют тебе человека, который заменит его.
– Никогда мне его никто не заменит! – вскричала Фульвия с громким рыданием.
Глава XIII. Сердце не обманывает
Брут с отеческой нежностью привлек горюющую девушку на свою верную грудь.
– Дитя, дитя! – шептал он, целуя ее в голову. – Не мучь меня! Я не могу тебе всего открыть, всего-то я и сам не знаю… Сивилла и Дельфийский оракул стали защищать Рим, обещали помочь нам, отшатнувшись от Тарквиния за скупость, а от его сыновей и Туллии – за приверженность к этрусскому культу, который в исконной вражде с греческим, – за осмеяние богов, за нечестие.
– Эмилий жив, мне сердце говорит…
Старик почти насильно повел Фульвию, но не успели они пройти и сотни шагов, как встретили в этой безлюдной местности прохожих – мужчину и женщину, идущих, обнявшись, чтобы не упасть на скользкой покатости впотьмах.
Молния ярко блеснула.
Фульвия вырвалась из рук старика и побежала за прохожими, крича, чтобы они остановились, но мрак скрыл их. Она упала на колени, взывая:
– Эмилий!.. Эмилий!.. Это он… Я его узнала!
– Где ты его видишь, дитя мое? – возразил Брут, догнав несчастную. – Твои мысли расстроены, ты видишь призрак.
– Сердце не обманывает, Юний! Там… гляди!..
– Нам следует свернуть сюда, – послышался впотьмах женский голос.
– Ужасная погода! – отозвался мужчина. – Легко здесь оступиться и свалиться в реку.
– Грозна стихия неба, брат мой, а гнев богов еще ее грознее!..
– Фульвия, пойдем! – стал настаивать Брут. – Уж больше нет Эмилия на свете, довольно нам печалиться о нем!.. Взгляни, что творится вокруг! Я боюсь, что нас убьет молнией, мы не дойдем домой, заблудимся. Приютимся на эту страшную ночь у хороших людей… Близко отсюда жилище Евлалия, жреца Пана, я отведу тебя к нему.
Фульвия согласилась переждать грозу у знакомой ей Рулианы.
В этих местах у Тибра была исстари пещера, посвященная Инве, страшилищу древней латинской мифологии. Об этой пещере носились в народе весьма дурные слухи. Говорили, будто около нее бесследно исчезали прохожие, многим виделись призраки – мертвецы или чудовища, появлявшиеся из больших углублений, бывших в стенах пещеры. Шептали, будто Инва утопил одного из не понравившихся ему верховных жрецов.
Чтобы положить конец всем таким слухам, Тарквиний Гордый после реформы культа Януса изменил и все, что касалось страшной Палатинской пещеры.
Он наглухо замуровал бывший в ней вулканический провал, откуда неслись пугавшие чернь отголоски эха, обделал внутри и снаружи весь грот дорогим мрамором, поставил там статую человека на козлиных ногах с рогами, играющего на свирели с колокольчиком, и объявил, что Инва не кто иной, как греческий Пан.
К жрецу этой статуи Брут вел Фульвию.
Она рвалась из его рук к прохожим, но вдруг усмехнулась, говоря:
– Луций Юний, мне теперь думается другое об этих обнявшихся, идущих впереди нас.
– Оставим их, дитя мое!..
– Она назвала его братом… но, может быть, лишь из предосторожности… это… я видела…
Она намеревалась открыть старику все, что знала о любви Альбины к Арунсу, из-за чего Фигул поссорился со своим отцом, и о случайно сейчас подсмотренном ею любовном свидании.
Фульвии казалось, что впереди их идет эта чета влюбленных, казалось, что на этот раз сердце обмануло ее: идущий не Эмилий, а Арунс, которого она ненавидит меньше, чем Секста, только по той причине, что он ей не навязывался в женихи, сбивая с толку ее подругу.
Но ни рассказать Бруту обо всем этом, ни дойти с ним до жилища жреца она не успела.
В конце улицы сверкнул яркий огонь, затмивший самую молнию, потом еще и еще, а затем полное пламя взвилось к небу и полилось рекой. От молнии загорелся дом соседа, угрожая жилищу жреца.
В одну минуту, как всегда, улица наполнилась народом, выскочившим из домов и прибежавшим со всех концов города на пожар.
Исполняя служебную обязанность, показались верховные жрецы некоторых храмов со свитами из младших членов персонала, а затем и курульная колесница с сидящим стариком, имеющем знаки царского сана. Но это был не Тарквиний, находившийся теперь далеко и громивший рутулов, а его заместитель, гех sacrorum, на которого в последние годы одряхлевший, обленившийся и почти постоянно пьяный узурпатор свалил не только религиозные, но и светские обязанности римского властелина, куда тогда включалось и посещение каждого пожара.
Толпа все увеличивалась. В ее дальних от места катастрофы рядах шла болтовня о происходящем, искаженная после передачи слухов в десятые уши от очевидцев. Там говорили, будто жилище Евлалия уж горит, а жена его не вернулась от храма Аполлона, куда пошла к Фульгине, жене Евлогия.
Евлалия видели, как он швырял в окна свои жреческие инсигнии и служебные книги на руки других жрецов, чтобы спасти их от огня, а потом выпрыгнул сам.
– А ребенок?.. Ребенок Рулианы? – спросила женщина, подбежавшая с горы.
Она была ужасна, с глазами, выкатившимися из орбит, в разорванном платье, испачканном грязью на дожде, так как несколько раз упала по пути. Фульвия и Брут узнали в ней несчастную Альбину.
– Ребенок?.. Ребенок?.. – лепетала она вопросы, задыхаясь. – Рулиана унесла его с собой?
– Почем мы знаем? – ответили ей в толпе.
– Ребенок… ребенок сгорит! – взвизгнула Альбина и опрометью кинулась, но пробраться сквозь толпу к пожару оказалось нелегко.
Несчастная внучка великого понтифика в ужасе за участь чужого ребенка металась по просторному пустырю, теперь занятому толпой, кишевшей там, как муравейник, пока узнавший ее отец ее Фигул не окликнул:
– Зачем ты здесь, Альбина?! Что тебе тут надо? Ступай домой!..
– Сын… сын Рулианы! – отозвалась она с безумным взором. – Сын… там… в огне…
– Его давно унесли из дома, я его видел на руках няньки. Да полно тебе метаться при народе-то!.. Иди домой!..
– Он… ах… сын… спасен!..
Альбина, как сноп, упала на землю. Ее крик был последним, вылетевшим из разорвавшегося сердца.
Жрецы склонились к ней.
И они, и Брут с Фульвией, и многие в толпе поняли, что это вскрикнула и умерла настоящая мать спасенного ребенка.
Знавшие семейные дела жрецов поняли причину, почему Фигул так упрямо противился желанию своего отца посвятить Альбину в весталки, даже рассорился с ним.
Маститый великий понтифик подошел к нему и промолвил в слезах:
– Ты прав передо мной, помиримся!.. Но отчего ты мне не сказал всего?
Фигул не обнялся с отцом, угрюмо ответил:
– Теперь не время разбирать, великий понтифик, кто из нас прав и почему я тебе не доложил о том или другом, на все такое есть у нас иное место.
Отвернувшись, он стал распоряжаться переноской тела скоропостижно умершей дочери.
Глава XIV. Собака говорит с людьми
Пожар потушен. «Царь священных дел» уехал тем же порядком на курульной колеснице. Одни из жрецов примкнули к огорченному Фигулу, неизвестно о чем сильнее плакавшему – о смерти ли дочери или, скорее, о разрушенной мечте породниться с Тарквинием, заставить его сына взять супругой Альбину, на что Фигул, став фламином Януса, имел шансы на успех.
Он размышлял: «Надо было случиться этому пожару, как нарочно, в то самое время, когда она пошла к нему за окончательным ответом!.. Свидетели согласия Арунса были готовы выскочить из засады, и я с ними… Все было налажено… надо было этой молнии ударить в сеновал… эх!..»
Затея рухнула, мечта разлетелась… Фигулу стало теперь все безразлично: и Арунс, и вражда с отцом.
Другие жрецы утешали Евлалия, обещая возместить все его убытки.
Около этого кружка на траве валялось и плакало крошечное существо, годовалый мальчик, ставший никому не нужным, брошенный и нянькой, и назваными родителями, которым был подкинут, – существо, обреченное гибели, так как ни Арунс, ни Фигул не возьмут его к себе, отвергнет и Евлалий, потому что перестанут платить за него.
Мальчик обречен на голодную смерть, если его не подберут бродяги, скупщики рабов, нищие.
А на пустыре, исполняя слово оракула, «собака» стала говорить с людьми – Пес тиранки Туллии, Брут, выступил на середину равнины и произнес громоносную речь, какой римляне от него не слыхали.
– Вот она, власть Тарквиния Гордого, власть узурпатора, поправшего все законы богов, людей и природы!..
Брут говорил все, что знал о грязных похождениях Тарквиния, его жены, двух старших сыновей, уверяя, что Альбина – не первая жертва их легкомыслия.
Он доказывал, что настала пора радикально обновить все, что обветшало, – одно отменить, другое укрепить.
Собравшийся плебс слушал оратора с глубоким вниманием. Все сознавали, что он прав: Риму нужно одно римское, все иноземное губит его.
Прав ли был Брут в действительности? Историки спорят, рассматривая его деяния каждый со своей точки зрения, но тогдашним римлянам его проект переворота пришелся по душе.
Уже заря занялась, когда Брут ушел к Евлогию, куда перебралась и семья Евлалия из сгоревшего дома.
Настал вечер перед годовщиной того дня, когда Брут казнил Эмилия.
Год у римлян тогда делился на двенадцать месяцев, а из них каждый на четыре периода с неодинаковым числом дней, от пяти до девяти, согласно лунным фазам. Это был сбивчивый счет, однако продержавшийся даже после введения греческой системы седмиц – до самого падения империи.
Брут намеревался открыть план, доверенный ему пьяным Секстом, Спурию и условиться, как сообща противодействовать этому, но гордый полководец презрительно отказал Фульвии, когда она пришла звать его к Бруту.
Спурий не поверил в опасность для своей дочери, не пошел к Бруту, не принял его у себя. Трезвый не понимал пьяного, не допускал возможности похищения чужой жены Секстом в самый день его свадьбы. Спурий даже подозревал, будто старый друг устраивает ему ловушку, чтобы получить предлог притянуть его к суду или вымогать деньги.
Фульвии после долгих усилий удалось уговорить старого полководца повидаться с Брутом на нейтральной почве – прийти вечером в сад при чертоге Тарквиния.
Брут сознавал, что он должен действовать решительно, чтобы не погубить себя и друзей. Иного выбора не оставалось, так как произнесенная им к плебсу речь стала известна Туллии через Арунса и других угодливых особ. Правда, все они, как и Спурий, не поверили в искренность ее произнесения Говорящим Псом.
Забылось ими и изречение оракула о разговоре собаки с людьми. Никто не придавал всему этому надлежащего значения.
Тиранка давно искала предлога для казни Спурия или его тайного устранения. В заманивании его Брутом в сад она тоже видела что-то устраиваемое в ее пользу.
День гибели Фульвии наступал, на завтра была назначена ее свадьба. Она не вынула из сундука давно приготовленную со всем приданым желтую вуаль, а упросила брата наточить поострее меч для пресечения ее молодой жизни, что послужило бы поводом и к его гибели.
Пропасть разверзалась…
Вечером Фульвия провела Спурия в глухую часть сада, где их ждал Брут, сидя в беседке под священной лирой Арны.
Старый воин продолжал опровергать все доводы девушки в защиту Пса. Препираясь, они прошли под лиру.
– Зачем ты звал меня, Говорящий Пес? – спросил Спурий грубо, не здороваясь.
– Я звал тебя, – ответил Брут с величавой серьезностью, – чтобы сказать о замысле Секста, посягающем на честь твоей дочери. Поезжай сейчас же в военный стан, возьми преданных тебе воинов, подстереги злодея, уличи и спаси свою дочь от него.
– Мне все это Фульвия передавала, но я ни одному слову не верю. Ты слишком увертлив, Юний Брут!.. Ты преданный пес Туллии…
– Называй и считай меня кем хочешь, только исполни мой совет.
– Я боюсь тут ловушки и никакого дела с тобой начинать не стану. Оставим все это! Нам с тобою больше друзьями не быть, а пора откровенно объясниться: ты клялся нам не отдавать Эмилия на казнь, если бы даже пришлось положить за него свою жизнь. Сегодняшний день – годовщина этой казни.
– Я сдержал все мои клятвы…
Брут говорил со спокойствием железного духа философа, стоя со скрещенными на груди руками перед разъяренным другом, который жестикулировал, размахивал руками, сверкал глазами, топал ногами и поминутно хватался за меч. Человек просто кипел от негодования.
– О Луций Юний! – перебила их разговор Фульвия, положив руку на плечо Брута. – Я верю в твою правоту, меня не заставят отречься от тебя никакие доказательства измены, а сердце говорит, что Эмилий…
– Я его столкнул со скалы, – перебил Брут с невозмутимым хладнокровием.
– Зачем ты это сделал?
– Сделал потому, что стал изменником! – вскричал полководец.
– О Спурий Лукреций!.. Брут – честный человек…
– Ты слишком молода, чтоб учить меня житейской опытности!.. Ступай к твоей Арне, не мешай мне говорить откровенно с этим Псом нашей тиранки.
– Да, дитя мое, – подтвердил и Брут, – уйди отсюда.
Фульвия ушла. Спурий и Брут продолжали перебранку – один яростно, другой хладнокровно.
– Спурий, выслушай…
Полководец выхватил меч.
– Ничему я не поверю в устах льстивого пса!.. Вся кровь моя кипит от гнева. Мой меч не притупился для наказания изменника. Не быть нам друзьями, Юний, не быть и врагами… умри!..
Глава XV. Призрак юноши
Брут ловко парировал удар меча своей толстой тростью, говоря:
– Напрасно стараешься схватить меня за руку! Твой меч мне не страшен, потому что совесть моя чиста. Лучше прими мой совет: спасай свою дочь!
– Зачем я стану спасать ее от опасности, которой нет?..
Но в эту минуту Спурия схватили за руки и за плечи двое мужчин, подбежавшие сзади.
– Батюшка-тесть! – кричал Луций Колатин. – Я искал тебя по всему городу! Лукреция… ах!.. несчастье!..
Другим из пришедших был Валерий.
– Секст… злодей… – перебил он возгласы друга.
– Он ее ужасно оскорбил…
– Лукреция закололась.
Слушая торопливые сообщения зятя и его друга, Спурий стоял, понурив голову, ошеломленный, огорченный, испуганный.
– Римляне-квириты! – строго произнес Брут. – Не тратьте время на пустые речи, поезжайте скорее! Я понял, что злодей обманул меня, исполнил свой гнусный замысел сутками раньше. Я в этом не виноват перед вами.
– И в этом и во всем другом виноват ты, презренный пес! – вскричал Спурий. – Где наш Эмилий, говори!..
– Казнен, – ответил Брут, не лишаясь и в эту минуту твердости.
– При блеске утренней зари в нынешний день умер Эмилий – и ты в годовщину умри!..
– Ты раскаешься, Спурий, что убил меня. Я один, а вас трое… Погоди, выслушай!..
– Не хочу слушать твоих льстивых речей, изменник! – произнес полководец, снова замахнувшись мечом.
– Смерть Говорящему Псу! Смерть ему за Эмилия! – подтвердили Колатин и Валерий.
Бродивший по саду закутанный незнакомец быстро подбежал и, схватив Спурия за руку, помешал ударить.
– Кто держит мою руку? – спросил вождь и, оглянувшись, отшатнулся в ужасе.
Перед ним стоял Эмилий, отбросивший тогу с головы.
– Его призрак! – тихо, но без страха, сказал Валерий, обнажив свой меч. – Он хочет, чтобы не ты, а я отомстил за него.
– Я не призрак, – возразил молодой римлянин, – я стою живой перед вами.
– Ты жив! Ты спасен! – вскричал Валерий, бросаясь к другу.
Эмилий уклонился от его объятий.
– Зачем пришел ты сюда прежде времени? – обратился к нему Брут. – Поведай мне и этим людям, кто ты теперь!..
– Я здесь в надлежащее время, – ответил казненный, – я вестник Прозерпины. Евлогий Прим и сивилла Ютурна, служащие Аполлону Дельфийскому, послали меня возвестить тебе, отец всех добрых римлян, что серебряный лук Аполлона натянут и врата в царство смерти отворены для семьи узурпатора и клевретов его. Боги повелевают тебе предать их всех смерти, а самому занять курульное кресло Ромула, ибо ты достоин того.
– Идем! – воскликнули друзья, очутившись в неловком положении перед Брутом, которого только что намеревались заколоть, не сообразив, что Дельфийский оракул, повелений которого они отнюдь не дерзнули бы ослушаться, дает его им в цари как родственника свергнутого Тарквинием царя Сервия.
– Я не царь, – возразил Брут, – я не сяду на курульное кресло после Сервия, этого я недостоин, а после Тарквиния сесть считаю себе за позор. Я не царь, а советник, консул римлян.
– Рекс или консул, все равно, – сказал Спурий, – лишь бы ты избавил Рим от тирании узурпатора, приняв какой тебе угодно титул, и… и прости мне, Брут, мое недоразумение!..
Друзья обнялись, примиряясь, и уехали в Коллацию.
Оставшись одиноко в саду, Эмилий постоял в раздумье среди беседки, потом побрел вдоль аллеи к роскошному дому. Там он стал мечтать о любимой женщине, глядя на окно ее прежней, знакомой ему с детства комнаты, освещенной лампой, и безразлично относясь к тому, она ли там живет теперь или другой занял это помещение.
– Напрасно старался я позабыть тебя с другими женщинами, моя несчастная страдалица!.. Никакие диковины Греции меня не тешили, никакие чудеса сивиллы Кумской не исцеляли моей тоски о тебе, ни одна красавица не привлекла моей любви…
Услышав шаги нескольких особ, идущих с террасы в сад, юноша скрылся, наблюдая. Он узнал Арну, как бы вызванную сюда внушением его мечты о ней.
Здоровье дочери Тарквиния постепенно слабело в течение этой зимы, ее жизнь угасала. Она уже не могла правильно спать, тревожимая жестоким кашлем.
Накануне годовщины казни своего друга Арна сильно волновалась, плакала в постели, с которой уже не вставала на долгое время.
Так застала ее Фульвия, проводив Спурия к Бруту.
– Пойдем в сад, Фульвия, – сказала больная, – я не могу здесь оставаться. Мне кажется, будто эти стены, мрачные, неприветливые, напоминающие ужасные дни моей свадьбы, расшатанные недавним землетрясением, готовы упасть и задавить нас обеих. Пойдем, Фульвия, к нашей священной лире! Мне кажется, будто я слышу ее звуки. Эмилий явился из царства теней, я слышу душой его зов.
Они вышли в сопровождении рабынь и сели в беседке.
– Ах, Фульвия, как мне душно, жарко! – жаловалась Арна. – На груди точно камень лежит. Мне целый день хотелось пить, но никакое питье не могло утолить этой жгучей жажды. Я едва дышу, моя грудь не повинуется мне. Помнишь, как, бывало, я пела? А теперь едва говорю. У меня смерть в груди… Милая, добрая Фульвия, прощай!.. Чу!.. лира звучит! Дух Эмилия прилетел, это не ветер – струны правильно наигрывают мотив песни пропавшей Ютурны:
Играйте, летайте
Над нами орлы!
Вы неба владыке
Приятны, милы…
