Людмила Петрановская
Взрослые и дети. #Многобукв

Забота о здоровье и безопасности – расширение сферы свободы, это очевидно. Рахит, гастрит и сколиоз свободы не добавят. Не говоря уже о более серьезных травмах и болезнях.

Очень жесткие рамки того, что родители готовы принять, например, требование послушания всегда и во всем – несвобода, потом всю жизнь придется либо уступать, либо «бороться за правду» (попустительство во всем – тоже несвобода, так как незабота, об этом было выше). Насильственное насаждение своих ценностей – несвобода, ребенку приходится либо глотать, не жуя, либо выплевывать, а распробовать-то он и не может.

Отказ от заботы, прерывание связи – тоже несвобода, ушедший родитель «привязывает» к себе, к своей судьбе. Не всегда это от нас зависит, но ребенок, которому не довелось пережить потерю родителя, конечно, в общем и целом свободнее.

Запрет любить и помнить «плохого» родителя – несвобода. Если запрета нет, ребенок может выбирать: быть похожим или нет. Если любить нельзя, ему приходится повторять образ жизни и судьбу – а как еще сохранить связь?

Травмы, насилие, унижение, привитые комплексы – это несвобода, и так понятно. Ребенок вынужден будет потратить кучу времени и сил на преодоление последствий – или жить с искажениями внутри.

Разнообразные модели и стратегии поведения самих родителей – это тоже свобода. Тогда, возвращаясь к разговору о жизни в обществе, у выросшего ребенка будут в распоряжении разные стратегии: лояльности (если повезет на времена) или сопротивления (если не повезет и если это будет для него ценностно важно). И на более мелком уровне: всякие знания-умения-навыки, чем больше возможностей, тем лучше, кто его знает, что пригодится и даст больше свободы.

Открытость в отношениях, разговоры, рефлексия чувств и поступков – больше свободы, умолчания, закрытые темы, «скелеты в шкафу» – меньше.

Не буду продолжать, ибо можно бесконечно.

Это я не к тому, чтобы кого-то убедить, или что я именно права, а другие нет. Просто у меня вот так сложилось внутри.

Конечно, возникает вопрос: как же так, ведь сплошь и рядом мы ограничиваем свободу ребенка, чтобы обеспечить ему свободу на будущее. Ну, в предельном варианте: не даем выпасть из окна, чтобы оставить в его распоряжении жизнь. Или не даем чипсов, чтобы в будущем он мог проводить время не на больничной койке в гастроэнтерологии, а более свободно, разнообразно и творчески. Да еще одна свобода часто противоречит другой: хорошее образование – свобода, но проверять уроки до старших классов – значит, не давать свободы самому за свои успехи отвечать. Пусть дитя грешит – оно, конечно, свобода, но вот если он догрешится до колонии, это будет уже совсем несвобода. И так все время.

Это очень интересный и непростой вопрос, связанный с тем, что, воспитывая детей, мы имеем дело со становящейся субъектностью. Кант и другие писали о субъектности, уже имеющей место. Адам Смит говорил, что либерализм – не для детей и дикарей, и при всей нетолерантности в этом есть здравое зерно. Воспитание под знаком «никакой свободы» уродует. Воспитание в условиях полной свободы невротизирует, да и просто опасно. Что в одном возрасте хорошо, то в другом плохо. И с разными детьми. И в разных ситуациях. Все время нужно искать баланс, сколько свободы нужно прямо сейчас и про что.

В общем, про это совсем ничего еще толком неизвестно и непонятно в мировой философской, педагогической и этической мысли. Тут думать и думать.

2 августа 2015 г.

Решение Верховного суда об отказе детям мигрантов без регистрации получать бесплатное школьное образование – безумие. Я не знаю, что за ним стоит, популизм или экономия бюджета, но это полное безумие.

Если кто-то думает, что в результате мигранты начнут сниматься семьями и возвращаться к себе в разруху и нищету, то этого не будет. Если кто-то думает, что в результате у них у всех откуда-то появятся деньги на съем или покупку нормального жилья с регистрацией, то этого не будет тоже.

Просто их дети не будут ходить в школу.

Что они будут делать вместо этого? Догадайтесь. Кто не догадался – пересмотрите американские фильмы 1960—80-х про подростковые банды в мигрантских кварталах. А что им еще делать, если на будущее тоже никаких вариантов, никакой легальной работы без аттестата не будет в принципе.

Что дальше – будем их в тюрьмы отправлять, на повышение квалификации?

Или еще раньше отбирать у родителей, пусть идут в детдома «экономить» бюджет? И ненавидеть это государство, и всех его «законных» жителей заодно, причем совершенно справедливо.

Не случайно все страны, столкнувшиеся с массовой миграцией, ограничивают все что угодно, но не возможность учиться детям. Сейчас во многих странах Европы вы можете прийти в государственную школу и откровенно сказать директору, что вы в стране пока непонятно на каких правах. Вашего ребенка немедленно зачислят, более того – полностью обеспечат формой, школьной и спортивной, учебниками, канцтоварами и горячим питанием в школе. И помогут освоить язык, дополнительно позаниматься – тоже бесплатно. Потому что это ребенок, и он должен учиться, какими бы ни были отношения его родителей с государством. Отношения могут измениться, а детство проходит, возможности упускаются, образ жизни формируется. И казна не разорится, выдав ему тетрадки и кеды, зато потом гораздо ниже шанс, что придется содержать его в тюрьме или лечить от СПИДа. Более того, при решении вопроса о виде на жительство это становится одним из важных критериев: ходят ли дети в школу, и насколько исправно. Что родителей, а значит, и детей мотивирует дополнительно.

Да, образование в массовых школах не то чтобы на уровне Итона. Разноязыкие дети, не всегда благополучные семьи, стресс от культурного шока. И насилие легко возникает, и стычки на национальной и конфессиональной почве, и наркодилеры ищут туда тропы. Это постоянная тема для обсуждения – как мотивировать детей в таких школах учиться, как наладить между ними отношения. На эту тему тоже есть всякие трогательные фильмы, там Вупи Голдберг или Жерар Депардье (еще не спившийся) пытаются найти подход к юным обормотам. В кино все мимими, в жизни сложнее, это серьезная проблема. Но она уж точно не серьезнее, чем массовая уличная подростковая преступность.

Если сейчас кто-то из родителей радуется, что наконец рядом с их чадами в классе не будут сидеть «эти черные», то, боюсь, у их детей уже есть гораздо бо́льшая проблема, чем низкий уровень преподавания в школе. Потому что родители, неспособные к построению причинно-следственных связей, это печальнее, чем плохо говорящий по-русски одноклассник. Ведь у них вряд ли будет возможность нанять своему ребенку личного водителя-охранника, чтобы до выпускного встречать-провожать из школы в районе, где его бывшие одноклассники, только уже обозленные и глотнувшие криминальной свободы, будут слоняться по улицам.

Я не хочу сейчас обсуждать проблему миграции, связанной с ней коррупции, несовершенство законов и т. д. Это все может решаться и налаживаться (или ухудшаться) годами. Но дети должны иметь возможность ходить в школу при любых обстоятельствах. Это то, на что мне лично не было бы жалко своих налогов. В отличие от войны с соседями.

Мы так боимся, что ребенка заберет у нас смерть, что забираем у него жизнь

1 июня 2016 г.

В День защиты детей принято отчитываться о достижениях и писать о том, что еще предстоит сделать ради них. Но мне хочется сегодня поговорить о том, о чем сложно и не очень хочется думать. О том, что у стремления защитить детей и позаботиться о них, об их безопасности, здоровье, нравственности, будущем, есть теневая сторона.

Сеанс черной магии с последующим разоблачением

Как еще описать эффект от потрясшей многих российских родителей статьи в «Новой газете» о подростковых суицидах (https://novayagazeta.ru/society/73089.html)?

Необъяснимые смерти детей из благополучных семей, таинственные киты, уходящие в небо, культ «сетевой святой» Рины, кадры изрезанных рук, телефонные звонки перед смертью, жуть наводящая «Ева Рейх»… Что за черные властелины и гамельнские крысоловы, не имеющие ни лиц, ни имен, уводят за собой наших детей в «иную реальность», в «постижение истины», «в небо» – а на самом деле в бессмысленную и безвременную смерть?

Автор этого нашумевшего материала – Галина Мурсалиева – выступила в роли доктора Ватсона, который и сам был под впечатлением мрачных туманов и жутких легенд Девонширских болот, и читателей мастерски загнал в это состояние. У всех уже коленки тряслись в ожидании жуткой потусторонней твари, прячущейся за клубами тумана. А потом пришел скучный Лестрейд в образе молодых журналистов из Ленты. ру и все испортил. Они, а за ними и еще многие, в один день без всякой мистики и «многомесячного погружения» докопались до того, до чего, собственно, абсолютно всегда докапываются все, расследующие разного рода «клубы самоубийц». «За занавесом» неизменно оказываются либо мошенники, пилящие на горячей теме свою денежку, либо нарциссы-социопаты, компенсирующие свою жизненную неудачливость и непопулярность властью подобного рода. Некоторые из них уже задержаны, они и не прятались особо, охотно делились с журналистами восторгом, что всех «надули» (в оригинале, понятно, другое слово). Другие начали тут же выкручиваться и зачищать следы. Естественно, сами «воландеморты» всегда цепко держатся за жизнь и благополучие, и не считают все сущее, особенно славу и деньги, не стоящей внимания суетой. Потом и Еву Рейх нашли – «черной госпоже» 13 лет, город Омск, реакция: «ачетакова».

Было много споров о самой статье. Восхищались, ругали. Противопоставляли «профессионализм» Ленты «алармизму» «Новой». Мне не кажется, что тут есть однозначный ответ.

Статья в «Новой» – безусловно, что угодно, только не журналистское расследование. Это, увы, не единственный пример, когда у журналиста этого издания есть яркая позиция, мнение и впечатление, а значит, взвешенная работа с фактами уже не нужна.

С другой стороны, не будь «черной магии» в статье, не было бы двух миллионов просмотров – не вскинулись бы разом все коллеги по цеху и не сделали бы за день то, что Мурсалиева не смогла/не считала нужным сделать за несколько месяцев. Не задумались бы тысячи родителей подростков о состоянии своих детей, об отношениях с ними. Так что, если исходить из оценки произведенного эффекта, статья несомненно «выстрелила». И зацепила те пласты темы, которые в подчеркнуто здравых «лестрейдовских» материалах совсем не звучат: что с детьми-то происходит? Пусть «за занавесом» – всего лишь закомплексованные недоумки, но дети-то почему ведутся на все это? Почему уходят из жизни, в которой у них все есть, чтобы жить и радоваться, – семья, школа, удовольствия, перспективы?

Все не так, как на самом деле

Сначала доразгоним морок. Любой ребенок гораздо больше зависит от ближайшего окружения в реале, чем от тайных сообществ в Интернете. В подавляющем большинстве случаев суицидальным попыткам предшествуют серьезные конфликты с родителями, учителями или сверстниками, депрессивные эпизоды, эмоциональные потрясения, развивающиеся зависимости и пищевые расстройства. Статистика однозначно указывает, что Интернет не только не является фактором, провоцирующим рост подросткового суицида, но скорее дает обратный эффект. Степень охваченности населения Сетью обратным образом коррелирует с количеством суицидов вообще, и подростковых в частности. Зато прямо с ним коррелирует уровень нищеты, общей неустроенности, семейного насилия, а также низкое качество образования и отсутствие социальных лифтов. Просто о гибели пятнадцатилетнего наркомана из нищего рабочего пригорода никто не напишет в центральных газетах. Попытку повеситься девочки, замученной домогательствами отчима, окружающие ее взрослые назовут «дурью», и не то что к психологам – даже к врачам не побегут, и ей запретят. Это не значит, что в подавленном состоянии не могут быть дети из «хороших семей», не страдающие от насилия и имеющие заботливых и любящих родителей.

Из статьи Мурсалиевой, в которой упорно проводится мысль, что дети – «жертвы китов» – изначально были благополучны, видно другое. Только один факт: погибшая девочка так переживала из-за фигуры, что давно уже ела только листья салата. Это говорит о том, что у ребенка было как минимум устойчивое пищевое расстройство, один из маркеров повышенного суицидального риска. Понятно, что родным погибшего обычно проще смириться с обстоятельством непреодолимой силы – зомбированием через Сеть, чем с мыслью о том, что ребенку и прежде было плохо. Но в подавляющем большинстве случаев то, что дети состояли в суицидальных сообществах, было следствием их состояния, а не причиной.

Да, сегодняшние дети ищут все ответы в Интернете. В том числе и ответ на вопрос: «Что делать, если хочется сдохнуть?» Но сам вопрос у них появляется в реале. Манипуляции с цифрами вроде «130 детей из покончивших с собой состояли в группах про китов» – не более, чем манипуляции. А еще 200 из них ходили с родителями в церковь, 350 смотрели телевизор и уж точно все 400 ходили в школу. Что ж теперь – школу запретить?

Это никак не снимает ответственности с тех, кто мог в подобных сообществах подталкивать подростков к переходу от суицидальных мыслей (которые почти возрастная норма) к суицидальным намерениям и попыткам. В сообществах на это работают и нормализация, и поэтизация самой идеи, с использованием музыки и визуальных образов, и конкретные ноу-хау, и групповое давление: «а давайте все вместе», «кто не струсит». Модераторы-социопаты тоже могут быть весьма искусными манипуляторами. Это серьезно, и привлечение к ответственности тех, кто «шутил» и «флешмобил» подобным образом, очень важно, как и распространение информации о цене подобных методов самопиара.

Но не надо себя обманывать, что все сводится к «зомбированию в Интернете». Это тот случай, когда мистический ужас мешает видеть положение дел. А оно таково, что факторов, повышающих риск суицидального поведения подростков, полно и без всяких китов и бабочек. Статью пообсуждают и забудут, а факторы останутся.

Не будь таким = не будь

Подростковый возраст дается человеку, чтобы сформировать идентичность, ответить себе на вопросы: «кто я? какой я? чем отличаюсь от других?» При этом самооценка и Я-концепция еще ломки и хрупки, отвержение и критика переживаются крайне болезненно. Поэтому одним из серьезных факторов риска становится любого типа хейтерство – ненависть и травля тех, кто… неважно что. Что-нибудь.

Одним из самых мощных хейтерских трендов последних лет в России стала гомофобия. Она была намеренно раскручена и даже закреплена в законе, запрещающем называть гомосексуальную ориентацию вариантом нормы. В результате уязвимы оказались не только дети с гомосексуальной ориентацией или с неустоявшейся ориентацией, но и буквально все подростки – ведь про каждого можно сказать, что он «гомик», и начать травить. Сама эта возможность висит в воздухе. Подобные случаи мне рассказывали даже родители детей, еще не закончивших начальную школу. Причем сами они обычно в первую очередь пугаются, что это правда, а уже во вторую – что ребенка травят. Еще десять лет назад такого не было.

При этом тема стала табуирована, все способы профилактики гомофобной травли перекрыты, про это больше нельзя издавать книги для подростков, проводить беседы, проект «Дети 404» методично уничтожается. Закон полностью парализовал любые способы работать с гомофобией среди подростков и почти любые способы поддержать и защитить того, кто стал жертвой травли. Его разрешено только пожалеть, как больного, и посоветовать ему не афишировать свою ущербность. Скольким детям этот закон стоил жизни, мы никогда не узнаем – ведь они «не афишировали». Один из его авторов Елена Мизулина жаждет изменить теперь и другой закон, чтобы можно было привлечь к ответственности 13-летнюю Еву Рейх. Задумывается ли она о собственной возможной ответственности за подростковые суициды?

Другой яркий пример хейтерства, перед которым особенно уязвимы девочки, – статьи, сайты и блоги, продвигающие фетиш худого и спортивного тела. Образ тела играет очень важную роль в общем чувстве удовлетворения жизнью. Подростки с их быстро меняющимся телом и так склонны к дисморфофобии (неприятию своей внешности), а тут еще им из каждого утюга внушают, что «с толстой попой жить нельзя». Подозреваю, что хамоватые похудательные гуру отправили на тот свет намного больше подростков, чем суицидальные сообщества. Анорексия убивает вернее, чем вскрытые вены, а булимия подталкивает к суицидальным попыткам. От мыслей: «хочу, чтобы меня было меньше», «я отвратительно выгляжу, на меня противно смотреть, я такой никому не нужен», – очень легко перейти к: «хочу, чтобы меня не было».

Проблема еще в том, что если от призывов лечь на рельсы родители приходят в ужас, то идея сесть на диету и заняться спортом им кажется вполне здравой. Того, что за этим часто стоит неприятие себя – первый шаг к суициду, – они не замечают. Или того хуже – начитавшись мадам-траумелей, с тем же хамством и категоричностью начинают транслировать дочерям ненависть и презрение к их телу. «Ну и что ты так вырядилась, с твоей-то жирной задницей? Положи на место печенье, скоро в дверь не пролезешь. Нельзя так распускаться, пора следить за собой!» – увы, я точно знаю, что такое день за днем слышат от собственных родителей девочки из самых разных слоев общества. Их родители уверены, что любят и заботятся, что хотят, как лучше, что: «она же сама потом будет расстраиваться; лучше пусть услышит от меня, чем от молодого человека; это мой долг – ее предупредить». Хотя вообще-то долг родителей – донести до дочери, что, услышав от молодого человека хоть раз требование изменить внешность и унизительную критику, нужно разворачиваться и уходить. Потому что это первые признаки насилия, и скоро можно обнаружить себя с упругой задницей и битой мордой.

Можно привести еще множество примеров, когда семья и социум посылают подросткам мощное жестокое послание: не будь таким, какой ты есть. Если ребенок чувствителен, если поддержки у него мало, он слышит в этом: не будь. Лучше бы тебя – такого – не было. Может кто-нибудь объяснить, почему нас до трясущихся рук пугают «киты в небе», а все это кажется нормальным и даже «полезным»?

Тлен и безысходность

Подросткам предстоит проститься с детством и выйти во взрослую жизнь. А в ней куда-то стремиться, чего-то добиваться, реализовывать безумные идеи, покорять вершины. В теории. На практике огромное число детей выходят в жизнь, понимая, что их не ждет ничего хорошего и интересного. Что они слышат от своих взрослых об этой жизни? Работа достала, начальник идиот, все задолбало, денег нет, бьешься как рыба об лед, и все без толку. Наша взрослая жизнь предстает перед ними бессмысленной тоскливой чередой дней, посвященных всякой дурацкой суете. Эта жизнь требует от людей вовсе не борьбы и поиска, а конформизма, прогиба, отказа от самости, от самореализации ради того, чтобы год скоротать и ипотеку выплатить. И вот ради этого им нужно взрослеть, очень много учиться и стараться, чтобы впрячься потом в эту лямку и почитать за счастье протянуть ее лет 60? Правда, что ли?

Мы сами не замечаем, как наша привычка всегда ныть и жаловаться, никогда ничего не пытаясь изменить, готовность отказываться от своих смыслов и ценностей формирует у детей образ большого мира как филиала ада, бессмысленного и бесконечного. И что тогда есть смерть, если не побег из этого ада? И что может быть плохого в побеге из ада?

Живущему в таком настрое подростку очень сложно что-то противопоставить доморощенной суицидальной философии. «Держаться за жизнь глупо, ведь это сплошная серость и скука, посредственный мир для посредственностей», – ну да, все так и есть. Сама мама сказала. Она тоже уже давно не живет.

В матрице

Есть старый анекдот: Семья пришла в ресторан, официантка обращается к ребенку:

– Что для вас, молодой человек?

– Гамбургер и мороженое, – отвечает мальчик.

Тут вмешивается мама:

– Ему салат и куриную котлетку, пожалуйста.

Официантка, продолжая смотреть на мальчика:

– Мороженое с шоколадом или с карамелью?

– Мама, мама! – кричит ребенок. – Тетя думает, что я настоящий!

Мы очень любим наших детей. Мы хотим для них всего самого лучшего. Мы волнуемся о них. Мы хотим быть уверены, что с ними не случится ничего плохого. Мы заботимся о них. И делаем это так хорошо, что они уже не уверены, что существуют.

С начала нынешнего века произошло многократное усиление контроля за детьми. Мы отслеживаем их мобильники. Они выходят из школы строго по пропускам. С ними больше не может пойти в поход учитель – согласование и оформление бумаг займет вечность. Они больше не могут сами гулять во дворе, почти полностью лишены свободной игры – только перемещаются от кружка до секции в сопровождении бабушки или няни. Любое происшествие, связанное с детьми, вызывает массовую истерику и поиски виноватых. Немедленно начинается сбор подписей, требующих наказать, запретить, исключить повторение. Немедленно вылезают депутаты и прочие начальники с идеями «создать систему контроля» и «ужесточить ответственность». Количество проверок любых детских учреждений растет с каждым годом, количество запретов и предписаний тоже.

Дай нам волю, мы бы завернули их в вату и продержали до 20 лет, или – еще лучше – засунули бы в капсулы, как в фильме «Матрица», и чтобы к ним по трубкам шли питательные вещества и знания.

Подросткам это все особенно тягостно. В коллективном бессознательном заложено ожидание инициации: испытаний для проверки на право быть взрослым, путешествия в иной мир, диалога со смертью. Ребенок всегда может спрятаться от своих страхов в объятиях родителя, подросток жаждет узнать, чего стоит он сам. Но родители волнуются, педагоги не хотят отвечать, и в качестве инициации мы готовы предоставить им только ЕГЭ.

Тема смерти табуирована. Как думаете, многие ли школьные психологи и учителя решились поговорить с детьми о суицидах, прочитав статью в «Новой»? Я сомневаюсь, потому что, если разговаривать всерьез, а не просто нотацию прочесть, нужно начинать со слов вроде: «Думаю, многие из вас иногда испытывают желание умереть или сделать что-то очень опасное, и это нормально». Кто на такое решится?

Подросткам не с кем об этом разговаривать, мы пугаемся, пьем корвалол и напоминаем, что уроки не сделаны. Они идут в зацеперы и стритрейсеры, душат друг друга шарфиками и режут руки. Не имея свободного детства, они дорываются до свободы в тот момент, когда мы физически теряем возможность их контролировать, и оказываются не готовы к этим возможностям, часто не способны оценить риски и предвидеть опасности. После каждого «эксцесса» мы ищем, что бы еще запретить и ограничить. Сейчас начали отбирать гаджеты и читать профили. Чем больше мы обрываем телефоны своими тревожными звонками, тем больше им хочется выключить звук вовсе. Чем больше мы упрекаем и проверяем, тем меньше между нами доверия, тем сильнее их желание вырваться из-под колпака. Вплоть до крайних форм бегства от этого всего – в смерть.

Мы не слышим, не видим их, считаем их желания и чувства «блажью», не верим, что они настоящие. Их не спрашивают, за них все решено, все ходы расписаны, мы ждем, что они будут соответствовать. В итоге они чувствуют, что мертвая девочка Рина, которая оторвалась от контроля и ушла жить в Сеть, существует в гораздо большей степени, чем живые они. Она есть, а их нет.

Я попросила пятнадцатилетнюю дочь и ее подруг написать, что они думают обо всем этом. У них хорошие семьи и хорошая школа. У них нет депрессий и зависимостей. Вот их текст, почти без изменений:

«Перед подростком стоит миллион задач, миллион вопросов, на которые он должен для себя ответить, и единственный способ это сделать – получить жизненный опыт. А жизненный опыт нельзя получить, не имея свободы. Нельзя понять, кто ты, сидя дома за компьютером или за партой на уроке, а ведь многие родители не оставляют подросткам другой альтернативы.

В мелочном стерильном мире взрослых не может быть ни борьбы, ни свободы – за что бы ты ни боролся, все взрослые тебе в один голос скажут: «“не майся дурью“, “зачем тебе это?“, “не возникай, и без тебя проблем полно“, “нечего тут рисковать зря, делом займись“». От тебя требуется только нормально учиться и вовремя приходить домой, лишь бы не расстроить любимую мамочку.

Да, блин, у нас все шансы попасть в опасную ситуацию – на улице попадаются бешеные собаки, наркобарыги, маньяки, пьяные водители и прочее, так было всегда, и лучше не стало, но зато (спасибо вам большое!) у нас нет возможности попасть в ситуацию, где что-то зависело бы от нас. Нам не приходится делать выбор, мы не рискуем, не ищем, не живем. Мы учимся, убираем комнату и, если повезет, иногда получаем возможность выйти из дома под предлогом посиделок с подружкой в известной родителям кафешке, чтобы отзваниваться о каждом шаге и возвращаться в строго определенное время.

Больше всех это касается нас, девочек, ведь это наша свобода обычно состоит в том, что мы можем выбрать, делать сначала английский или химию. Это дерьмово, но мы сумели найти лазейку для своей жизни. У нас есть Сеть – все-таки что-то вроде свободного общения, какая-то надежда, что где-то в отдаленном уголке Сети найдется вдруг что-то реально интересное. В реальной жизни от нас не хотят, чтобы мы кем-то были – идеальный ребенок не думает, не сомневается, не совершает ошибок, а в Сети мы можем решить, кем будем. Это не то, что понять, кто ты, решая самые важные вопросы в жизни, отстаивая себя и свои убеждения, находя и теряя новых людей, вступая в конфликт и учась из него выходить, но это, в принципе, сходит. Нормально. Так сделали бы все, если бы реальная жизнь была под запретом. И, блин, даже если бы действительно существовали всякие секты с чокнутыми маньяками, которые раздавали бы номера и квесты и пичкали нас всяческой таинственностью, то эти девочки, которым не дают ни глотка свободы и которые еще не научились безукоризненно врать своим родителям каждый день, были бы просто самыми первыми, кто повелся бы. И они бы самыми первыми прыгнули с крыши – вместе с подростками, у которых действительно невыносимая жизнь, адские проблемы с родителями и все такое прочее. А что важного они теряют, эти домашние девочки? Возможность делать уроки еще несколько лет? Свою личность? Ничего подобного, они ведь еще не знают, кто они, они только слышат, что о них говорят другие. Их самих давно нет. А тут предлагают Сеть для подростков закрыть, каждое сообщение контролировать. Да мы тогда все с крыш полетим, понимаете?..»

© искренне ваши, домашние девочки

* * *

«Мы так боимся, что ребенка заберет у нас смерть, что забираем у него жизнь», – сказал сто лет назад Януш Корчак, и за эти сто лет все стало еще серьезнее. Чем благополучнее мы живем, тем меньше хотим страдать. Тем больше контролируем и стелем солому стогами и вату слоями. Мы не хотим иметь ни малейшего риска, перекрываем все лазейки для смерти – а она вдруг оказывается прямо в сердце так рьяно оберегаемого ребенка. Мы можем защитить ребенка от чего угодно, только не от него самого. Если только мы не готовы сделать ему лоботомию – ради его безопасности. И, мне кажется, именно осознание этой истины лежит в основе того ужаса, в который ввергла родителей статья в «Новой». Нам придется научиться с этим жить, если мы хотим, чтобы наши дети жили.