bannerbannerbanner
Провинциальная «контрреволюция». Белое движение и гражданская война на русском Севере

Людмила Новикова
Провинциальная «контрреволюция». Белое движение и гражданская война на русском Севере

Полная версия

Глава 1
АРХАНГЕЛЬСКИЙ СЕВЕР В НАЧАЛЕ ХХ ВЕКА

«Архангельская губерния… покрытая сплошными непроходимыми болотами, бездорожная и связанная с остальной частью России только одной судоходной рекой Северной Двиной да узкоколейной Московско-Архангельской железной дорогой, не является ни для кого местом желательного жительства… Ни для кого не интересный край, пугающий всех своей дикостью и суровостью»[18] – так в отчете Министерству внутренних дел описывал место своего нового назначения полковник Е. Фагоринский, возглавивший Архангельское губернское жандармское управление летом 1915 г. Судьба оказалась благосклонна к жандармскому полковнику. Уже спустя год он покинул место своей вынужденной «ссылки», в отличие от многих других архангельских чиновников, продолжавших служить до долгожданной, но нескорой отставки.

Отношение Фагоринского к Архангельскому Северу было характерно для значительной части образованной России. Разделяли его и многие из тех офицеров, что три года спустя оказались на Севере в рядах формирующихся белых частей, и некоторые из тех представителей российской общественности, которые заполнили ступени местной административной лестницы и вошли в состав антибольшевистского правительства Северной области. В годы Гражданской войны они столкнулись с трудностями управления и ведения войны в огромной и экономически слабо развитой губернии. Они должны были выработать политику, способную обеспечить им поддержку населения и учитывающую особенности Русского Севера. Новым властям предстояло наладить взаимодействие с региональной элитой и простыми жителями, имевшими свое представление о войне и политике и стремившимися к удовлетворению собственных локальных нужд.

История Белого движения в Архангельской губернии была неразрывно связана с природными, социальными и политическими особенностями Русского Севера. Поэтому география, экономика, социальный состав и занятия населения, масштабы рабочего и крестьянского движения, численность и роль различных политических течений, а также представления о Севере центральной и региональной элит в годы, предшествовавшие революции и Гражданской войне, заслуживают детального изучения. Не меньшего внимания требует и Первая мировая война, сыгравшая ключевую роль в создании местного сценария революции и Гражданской войны. Этим темам и посвящена данная глава.

* * *

1100 верст, отмеченных казенными полосатыми столбами, отделяли Архангельск от столичного Санкт-Петербурга[19]. Этот путь в начале ХХ века занимал трое суток по недавно достроенной Архангельской железной дороге[20]. Пассажиры должны были пересаживаться в другие вагоны в Вологде, так как далее была проложена только узкая колея. Железнодорожная ветка не доходила до Архангельска и заканчивалась как раз напротив города на левом берегу многоводной Северной Двины, недалеко от ее впадения в Белое море. Последний отрезок пути путешественнику предстояло проделать на пароходе по воде или на санях по льду реки. В период ледохода и ледостава сообщение с городом временно прерывалось.

С железнодорожной станции можно было видеть панораму Архангельска, растянувшегося многоверстной полосой на правом берегу Двины. На фоне бесчисленных одноэтажных деревянных построек выделялись макушки церквей и монастырей и бело-желтые каменные здания казенных учреждений[21]. В сентябре каждого года Архангельск едва можно было разглядеть за сотнями пришвартованных у набережной парусных поморских судов, привозивших летний улов рыбы на Маргаритинскую ярмарку, где груды соленой трески продавались или обменивались на хлеб и хозяйственный инвентарь[22].

Параллельно архангельской набережной шли четыре проспекта, пересекавшие центр города. На главном из них, Троицком, располагался огромный Троицкий собор. Недалеко от него находились дом губернатора и здание присутственных мест. За ними начиналась Немецкая слобода, самая чистая и благоустроенная часть города, где жили в большинстве своем принявшие русское подданство иностранные торговцы, предприниматели и конторщики. За слободой располагалась часть города под названием Кузнечиха с покосившимися деревянными домами и улицами, покрытыми грязью, а далее, за речкой Кузнечихой – еще одна часть города – Соломбала. Эти районы населяли моряки, портовые рабочие, солдаты и работники располагавшихся здесь лесопилок[23]. Дальше, на некотором расстоянии от города находился пригород Маймакса с несколькими лесопильными заводами. Туда на сезонную работу нанимались крестьяне, приезжавшие из архангельских сел и окрестных губерний[24].

Архангельск являлся самым большим городом губернии, в нем проживало две трети всего губернского городского населения. Численность его жителей возросла с 20 тыс. в 1897 г. до 43 тыс. накануне Первой мировой войны[25]. Архангельск оставался и единственным культурным центром в губернии. Здесь располагались духовная семинария и епархиальное женское училище, классическая мужская Ломоносовская и женская гимназии, мореходная школа. Имелись публичная библиотека и народные читальни в некоторых районах города, театр и цирк, а перед войной открылось несколько кинотеатров. Архангелогородцам также были знакомы некоторые технические блага цивилизации. Центральные улицы освещали электрические фонари, в городе действовали водопровод и телефонная сеть на тысячу номеров, а с июня 1916 г. по центру Архангельска был пущен трамвай[26].

За городской чертой признаки цивилизации исчезали и начинались бескрайние болотистые и лесистые пространства Архангельской губернии. Это была самая обширная губерния европейской части России, растянувшаяся вдоль побережья Северного Ледовитого океана от финской границы на западе до уральских предгорий на востоке[27]. На этой территории в 754 тыс. квадратных верст, равной по площади Франции и Британским островам вместе взятым, накануне революции 1917 г. проживало всего около 500 тыс. человек[28]. По плотности населения (0,7 человека на квадратную версту) она во много раз уступала любой губернии Европейской России и была сравнима с территорией Восточной Сибири[29].

 

Население губернии на 9/10 являлось сельским и на 85 % русским. Из остальных национальностей наиболее многочисленными были зыряне (коми) – около 7 % населения, карелы – 6 %, самоеды (ненцы) – 1 % и лопари – 0,5 %[30]. Среди этих народов в начале ХХ века не имелось влиятельных национальных движений. Также в губернии не существовало и заметных религиозных конфликтов, если не считать проживавших здесь нескольких тысяч староверов, на протяжении веков преследовавшихся властями[31]. Все проживавшие в губернии инородцы давно были обращены в православие, и некоторые из них, в частности зыряне, в значительной части обрусели. Самоеды и лопари вели преимущественно кочевой образ жизни в обширных Мезенской и Печорской тундрах, а также на Кольском полуострове и на рубеже веков представляли собой скорее объект научного интереса и попечительской заботы со стороны властей и интеллигенции, чем вызов единству империи[32]. И лишь в Карелии, не без содействия Финляндии, в начале века стали появляться национально-культурные общества[33]. В годы Гражданской войны именно карельское национальное движение при поддержке интервенции финских отрядов стало заметным политическим фактором в войне и бросило вызов контролю как белой, так и красной власти над карельскими районами Севера.

На рубеже ХХ века Архангельская губерния, несмотря на обширность края и обилие земель, лесов, водных богатств и минеральных ресурсов, в хозяйственном отношении отставала от быстро развивавшегося промышленного центра страны. Веками приспосабливаясь к ритмам суровой северной природы, с длинными холодными зимами и кратким нежарким летом, экономика Севера отличалась традиционализмом. Здесь не было ни развитого сельского хозяйства, ни значительной промышленности, а основу экономики составляли лесные и рыбные промыслы и морская торговля[34]. Земли на Севере были большей частью удельными или казенными, поэтому губерния никогда не знала ни помещиков, ни крепостного права, распространенного в центральных районах страны. Также крестьяне губернии в большинстве своем, не страдали от малоземелья. Север, напротив, выделялся обилием земель и сравнительно легкими условиями получения участков казенных лесов под пашенные расчистки[35]. Однако из-за сурового климата и примитивных способов обработки земли (большинство хозяйств по-прежнему использовало деревянную соху) сельское хозяйство было невыгодно, посевные площади расширялись медленно. Крестьянская пашня занимала всего 80 тыс. дес., или чуть более 0,1 % от общей площади губернии[36]. Еще 180 тыс. дес. занимали луга. Оставшиеся пригодные для использования земли (около трети общей площади губернии) покрывали удельные и казенные леса. Из девяти уездов губернии земледелие служило основой хозяйства только в двух южных уездах – Шенкурском и Холмогорском, а также в южной части Пинежского и Онежского уездов, в остальных же сельское хозяйство было лишь подспорьем к промыслам[37]. Северные крестьяне высевали преимущественно ячмень, рожь и овес, также в огородах сажали картофель. Пшеница в северных широтах не родилась. Из-за частых ранних заморозков в губернии регулярно случались неурожаи, и до 4/5 потребляемого хлеба, как правило, ввозилось из других губерний[38].

Крестьянские промыслы на рубеже веков не только приносили подсобный заработок, но и служили основным источником дохода для растущей доли хозяйств. Среди промыслов первое место принадлежало рыболовству и морскому звериному промыслу, наиболее развитому в Кольском, Кемском, Печорском и Мезенском уездах[39]. На морской звериный лов ежегодно на побережье съезжалось от 2000 до 4500 промышленников, добывавших до 50 тыс. моржей, белуг и тюленей. Также для морского рыбного промысла на Мурман каждой весной прибывало до 3000 рыбопромышленников из Архангельского, Онежского и Кемского уездов[40]. Кроме морских промыслов, во всех уездах крестьяне также занимались ловлей рыбы в многочисленных реках и озерах, покрывавших губернию. Вторыми по важности были лесные промыслы, особенно распространенные в Архангельском, Кемском и Онежском уездах[41]. Крестьянские артели подряжались на сезонной основе на рубку и сплав леса, а также на распилку древесины на лесозаводах губернии. Из других кустарных промыслов выделялось замшевое производство, преимущественно развитое в Печорском уезде, где было распространено оленеводство. На рубеже веков 64 семейных замшевых завода вырабатывали продукции на 127 тыс. руб. в год[42]. Также в начале ХХ века выросло отходничество крестьян, нанимавшихся на работу в столичные города или работавших на лесных промыслах в Олонецкой губернии[43].

 

Быстрая индустриализация, охватившая на рубеже веков центральные регионы страны, почти не затронула Архангельскую губернию. Промышленность здесь продолжала оставаться преимущественно кустарной. Более крупное производство представляли собой лесоздаводы. К 1913 г. их численность возросла до 44, а численность рабочих на одном предприятии в среднем выросла до 450 человек. Они составляли преобладающее большинство из 25 тыс. наемных рабочих, трудившихся на промышленных предприятиях губернии[44]. Несмотря на растущую концентрацию рабочей силы, постоянных рабочих в губернии было немного. Большинство рабочих мест заполняли посезонно местные крестьяне, продолжавшие вести свое хозяйство в деревне. Даже на тех немногочисленных предприятиях, где имелись квалифицированные рабочие, в частности в архангельских механических мастерских, господствовали патриархальные отношения. Работники нередко обращались к предпринимателям с просьбами об авансах на крестины, на свадьбу, об отпуске бревенчатого леса для построек, и, по свидетельству современника, «рабочий, прослуживший много лет у хозяина, обзаводился домом, коровой, огородом, целым маленьким хозяйством, дававшим немалую прибыль, как добавочный заработок»[45]. Хотя в начале века архангельские рабочие начали постепенно усваивать городскую фабрично-заводскую культуру (они переоблачались в городское платье, а рабочая молодежь стала устраивать воскресные гулянья с гармоникой), постоянные рабочие перед мировой войной по-прежнему составляли меньшинство, значительно уступая массе сезонных отходников.

Продукты лесопильного производства служили основным предметом северной морской торговли. В начале ХХ века она только начала выходить из затяжного кризиса, начавшегося еще в XVIII веке, когда основные торговые пути Севера России сместились в балтийские порты. Теперь развитие лесопильной промышленности и растущая потребность в лесе в европейских странах дали новый толчок внешней торговле. Однако львиную долю экспорта составлял дешевый непиленый лес. Также из-за примитивных способов сплава и хранения бревен значительная часть товара еще по пути к порту портилась и теряла большую часть стоимости[46]. Таким образом, несмотря на наблюдавшийся в России в начале ХХ века рост промышленности и торговли, хозяйство губернии еще сохраняло традиционную структуру и патриархальность.

Система местного управления Архангельской губернии на рубеже веков также оставалась примитивной. В отличие от центральных регионов России, Север не затронули земские реформы 60-х гг. XIX века, и вплоть до 1917 г. здесь отсутствовали органы земского самоуправления. Все нити управления губернией по-прежнему сходились к архангельскому губернатору, который обладал почти неограниченными полномочиями и правил в регионе как царский наместник[47]. Известная российская неразвитость местной администрации приобрела на Севере такие масштабы, что власть даже не знала точного числа населенных пунктов губернии. И одним из «сюрпризов» первой подробной переписи населения 1897 г. было внезапное «открытие» целого ряда деревень, жители которых десятилетями обитали на казенных землях – вели хозяйство, активно торговали, но при этом не платили никаких налогов и вообще официально не существовали[48]. Даже административные усилия наиболее энергичных архангельских губернаторов, таких как А.П. Энгельгардт и И.В. Сосновский, изъездивших и исходивших пешком значительную часть губернии, натыкались на непреодолимые препятствия в виде огромной подведомственной территории и отсутствия путей и средств сообщения[49].

В губернии, помимо Архангельска, имелось еще семь городов. Самым крупным из них была Онега с 2,5 тыс. жителей, самым небольшим – Кола, где на рубеже веков проживало всего около 600 человек. В уездных городах были сосредоточены местные правительственные учреждения: полицейское управление, казначейство, почтовое отделение. Там же находились чиновник по крестьянским делам, мировой судья, часто он же – судебный следователь, и акцизный надзиратель. В конце XIX века появились уездный врач и больница, а также телеграфная станция. Внешне города мало отличались от окружавших их деревень. Улицы, как правило, были немощеными, дома – деревянными, и лишь каменное здание казенного казначейства выдавало в них уездный центр. Даже многие церкви, освященные часто по поморскому обычаю в честь Святителя Николы, покровителя мореходов и рыбаков, были деревянными[50].

Важнейшими транспортными артериями губернии служили Архангельская железная дорога, а летом также реки, наиболее крупными из них являлись Северная Двина, Онега, Пинега, Мезень и Печора. Также на рубеже веков почти во все уездные города были проложены почтовые тракты. Однако и после этого сообщение продолжало оставаться крайне медленным. Например, почта из Архангельска в Усть-Цильму, административный центр Печорского уезда, доходила летом и зимой в течение недели и существенно медленнее весной и осенью. С Колой, которая располагалась в излучине одноименного залива недалеко от мурманского побережья, регулярное сообщение поддерживали суда товарищества Архангельско-Мурманского пароходства, ходившие с мая по сентябрь. Зимой почта и грузы доставлялись от случая к случаю на оленьих упряжках по многомильному санному пути. В период осенней и весенней распутицы, продолжавшейся четыре месяца в году, всякая связь между Архангельском и Колой прерывалась. Путешествие же в деревни, разбросанные по бескрайней территории губернии, даже в наиболее благоприятное время года могло занимать недели или даже месяцы. Например, архангельскому чиновнику, пожелавшему летом посетить отдаленные волостные правления в Кемском уезде, покрытом сплошь озерами и болотами, пришлось бы проделать 113 верст пешком, 169 верст верхом и 838 верст в лодке – всего примерно 1120 верст[51].

Обширность территории и неразвитость путей сообщения препятствовали эффективному управлению губернией. Эта задача многократно усложнилась, когда Первая мировая война привела к экономическому упадку, массовым перемещениям населения и кризису транспортного сообщения, и стала почти непосильной после того, как имперская администрация была сметена в результате Февральской революции 1917 г. Не имея возможности не только контролировать обстановку, но и просто быстро добраться до многих отдаленных уголков губернии, любые претенденты на власть в Архангельской губернии после февраля 1917 г. в огромной степени зависели от неустойчивой поддержки региональных элит и массы местного населения.

Русский Север и российская общественность

Огромные расстояния и неизведанные природные ресурсы Архангельской губернии поражали воображение российской образованной элиты, вызывая смешанное чувство ужаса и восхищения. Подобно Сибири, представлявшейся современникам и землей обетованной с «молочными реками и кисельными берегами», и прибежищем преступников и дикости[52], Север уже в XIX веке служил основой для бытования противоречивых мифов. Неонароднические и славянофильские авторы видели на Севере очаг истинной русской культуры. Северные крестьяне, не «испорченные» монголо-татарским засильем, не испытавшие на себе плети крепостного права и сохранившие некоторые старинные традиции быта, казались им воплощением «типичнейших и чистейших великороссов»[53]. Путешественники с умилением описывали патриархальность северного быта, традиционную одежду, в которой виделись очертания древних новгородских нарядов, и сохранившиеся здесь древние песни и сказания[54]. Именно на Архангельском Севере фольклористы в начале ХХ века собирали старинные русские былины, а художники искали уголки девственной природы и типы из русского простонародья, пытаясь запечатлеть признаки «первобытного духа русской жизни»[55]. Даже либеральные мыслители находили в северной истории черты исконного российского общественного и государственного уклада. В частности, Б.Н. Чичерин именно на примере черносошного Севера подчеркивал позднее происхождение крестьянской общины и связанного с ней эгалитаризма[56].

Таким образом, с одной стороны, в период, когда язык значительной части российской интелигенции становился все более национальным, интерес к Архангельскому Северу подпитывала потребность познания «русскости» и изучения русского быта и фольклора в духе надеждинской этнографии[57]. Противоположной реакцией на традиционализм Северного края было отчаяние чиновника Фагоринского перед дикостью северной природы и, конечно же, модернизаторские усилия «просвещенных бюрократов», интеллигенции и местной общественности, стремившихся преодолеть экономическую и культурную отсталость Севера. Политики и администраторы, от министра С.Ю. Витте до архангельских губернаторов, настаивали на быстрых шагах по экономическому развитию края, видя в этом залог успешной модернизации России в целом. Однако планы того, что именно нужно предпринять, уже со второй половины ХIX века служили почвой для острых споров. Например, губернатор Н.А. Качалов видел будущее Севера в развитии прибрежной колонизации и поморской торговли. А правый публицист Н.Я. Данилевский, известный на Севере больше как руководитель экспедиции по исследованию рыболовства в Белом и Баренцевом морях, настаивал, так же как и Витте, на развитии внутренних линий коммуникаций, чтобы теснее связать Север с внутрироссийским рынком[58]. Даже либеральный историк А.А. Кизеветтер счел нужным высказаться о проблеме развития Русского Севера, показав в специальной брошюре, что Север необходимо подтянуть до уровня развития остальной России, так как он на протяжении веков представлял собой «главный двигательный рычаг торговой и вообще экономической жизни России» и во время кризисов являлся «крепкой опорой возрождения государственного порядка»[59].

В начале XX века преодоление экономической и политической отсталости края, прежде всего при содействии местной общественности, стало основным требованием появившегося регионального движения. Наиболее влиятельной региональной организацией было созданное в 1908 г. Архангельское общество изучения Русского Севера[60], которое уже к следующему году насчитывало 600 членов. На страницах издаваемого обществом журнала «Известия Архангельского общества изучения Русского Севера», в прессе и среди общественности члены общества активно развивали идеи об особенностях Северного края, который отличался природными богатствами, трудолюбием населения, но страдал от «искусственных» стеснений, наложенных центральной властью. Они сравнивали статус Русского Севера с положением колонии России, которая интересовала центральную власть только как территория, пригодная для эксплуатации природных ресурсов, и «объект для […] помещения избытков населения», в первую очередь уголовных и политических ссыльных[61]. В представлении региональной элиты это было тем более несправедливо, что Европейский Север, в отличие от завоеванных позже восточных и южных рубежей империи, являлся исконной русской территорией, будучи еще в XII–XIII веках заселен новгородцами. Региональная элита, часто не без содействия местных губернаторов, все более активно выступала за усиление инвестиций в экономику Севера и проведение административных реформ, настаивая, в частности, на введении земского самоуправления, что дало бы свободу местной «самодеятельности и предприимчивости»[62].

Хотя Архангельское общество изучения Русского Севера и выступало в защиту интересов всех жителей Северного края, на деле оно было детищем местной элиты, и влияние его распространялось прежде всего на городские образованные слои. Инициаторами его создания были архангельские чиновники и учителя. В дальнейшем общество предпринимало усилия, чтобы привлечь к своей работе более широкие слои населения. Однако членство в нем оставалось ограничено почти исключительно представителями местной интеллигенции, торгово-промышленников и чиновничества. От половины до двух третей членов общества проживали в самом Архангельске[63]. Программа общества, настаивавшего на широком участии местных сил в решении проблем края, также отражала в первую очередь интересы региональной элиты. Имея перед глазами пример соседней Северной Европы, где представители торговли и свободных профессий занимали влиятельное положение в местном управлении, северные регионалисты также стремились утвердить значительность собственной роли в региональной политике.

Несмотря на остроту риторики, в целом программа северного регионального движения оставалась умеренной по сравнению, например, с сибирским областничеством и другими движениями, появившимися на рубеже веков на окраинах империи в ответ на быструю и неравномерную модернизацию страны и противоречивые политические реформы[64]. На Севере главное внимание местных патриотов было приковано к необходимости преодолеть экономический застой. Этому должны были способствовать также административные и культурные преобразования. Но в отличие от сибирских областников, северные регионалисты никогда не выдвигали лозунгов не только самостоятельности, но даже автономии края. Критикуя власть за пренебрежение интересами Севера, они тем не менее не считали возможным осуществить экономическую модернизацию региона только местными силами и именно в центральной власти продолжали видеть источник экономической помощи и политических уступок[65].

Противоречивые устремления региональной элиты, которая, с одной стороны, настаивала на широком участии местных сил в управлении регионом, а с другой стороны, не видела возможности быстрой модернизации края без сильной центральной власти, повлияли на то, что местные лидеры в период революции и Гражданской войны вели двойственную политику. Они одновременно и поддерживали правительства, стремившиеся воссоздать устойчивую центральную власть, и отчасти противодействовали им, опасаясь чрезмерной централизации, которая могла бы ослабить влияние региональных представителей на местную политику.

18ГАРФ. Ф. 102. Оп. 245. Д. 167. Ч. 4. Л. 2 (доклад начальника Архангельского губернского жандармского управления (далее – АГЖУ) Е. Фагоринского товарищу министра внутренних дел С.П. Белецкому, 30 октября 1915 г.).
19Одна верста равнялась 1,0668 км.
20Шабунин Н.А. Северный край и его жизнь. Путевые заметки и впечатления по северной части Архангельской губернии. СПб., 1908. С. 2. Узкоколейная железнодорожная линия Архангельск – Вологда, строившаяся в течение трех лет, была открыта в ноябре 1897 г.
21Максимов С.В. Год на Севере. 4-е изд. М., 1890. С. 36–37.
22Краткий очерк Архангельской Маргаритинской ярмарки в 1911 г. Архангельск, 1912. Треска составляла более половины всей привозимой в Архангельск рыбы, из остальных видов рыб преобладали сельдь, сайда, пикшуй. См.: Там же. С. 12–13, 18–19.
23Верещагин В. Очерки Архангельской губернии. СПб., 1849. С. 399–408.
24Численность лесопильных заводов Архангельска возросла с 18 в 1903 г. до 26 в 1914 г.: Трофимов П.М. Очерки экономического развития Европейского Севера России. М., 1961. С. 127, 231.
25Первая всеобщая перепись населения Российской империи, 1897 г. / Ред. Н.А. Тройницкий. СПб., 1904. Ч. 1: Архангельская губерния. Тетр. 3. С. 2; Архангельская городская жилищная перепись 1918 года с приложением некоторых итогов жилищной переписи 1920 года. Архангельск, 1922. С. 2; Статистический сборник по Архангельской губернии за 1917–1924 годы. Архангельск, 1925. С. 5.
26Попов Г.В. Старый Архангельск. Архангельск, 2003; Летопись города Архангельска, 1584–1989. Архангельск, 1990.
27Границы Архангельской губернии в начале ХХ в. отличались от современных и включали помимо нынешней Архангельской области, а также территорию Ненецкого автономного округа, Мурманской области, части Республик Карелии и Коми.
28Обзор Архангельской губернии за 1901 г. Архангельск, 1902. С. 1; Жилинский А.А. Крайний Север Европейской России. Архангельская губерния. Пг., 1919; Статистический сборник по Архангельской губернии за 1917–1924 годы. С. XXV. Население губернии возросло с 346,5 тыс. в 1897 г. до 508 тыс. в 1917 г. Ср.: Первая всеобщая перепись населения Российской империи 1897 г. Ч. 1. Тетр. 2. С. 2.
29Средняя плотность населения в европейской части России в 1913 г. составляла 30,3 чел. на кв. версту, в Сибири – 0,8 чел. См.: Россия. 1913 год: Статистико-документальный справочник. СПб., 1995. С. 18–22.
30Первая всеобщая перепись населения Российской империи 1897 г. Ч. 1. Тетр. 2. С. viii.
31В 1897 г. из 346,5 тыс. жителей Архангельской губернии 337,3 тыс. исповедовали православие, кроме того, имелось 6,2 тыс. «старообрядцев и уклоняющихся от православия», около 1,7 тыс. лютеран и более 500 католиков. См.: Первая всеобщая перепись населения Российской империи 1897 г. Вып. 6: Наличное население обоего пола по уездам и городам, с указанием преобладающих вероисповеданий и главнейших сословий. СПб., 1905. С. 1.
32См., например.: Танфильев Г.И. По тундрам Тиманских самоедов летом 1892 г. // Известия императорского Русского географического общества. 1894. Т. ХХХ. Вып. 1. С. 23–41. Об отношении российских властей и общественности к кочевым народам Севера см.: Slezkine Y. Arctic Mirrors: Russia and the Small Peoples of the North. Ithaca, 1994. В частности, глава 4 (перевод: Слезкин Ю. Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера. М., 2008).
33См.: Витухновская М.А. Российская Карелия и карелы в имперской политике России, 1905–1917. СПб., 2006; Дубровская Е.Ю. Противоборство панфиннизма и русского великодержавия в Карелии (по материалам источников конца XIX – начала ХХ века) // Вопросы истории Европейского Севера. Петрозаводск, 1991. С. 55–64; Она же. Из истории национально-демократического движения в Карелии в начале ХХ века // Новое в изучении истории Карелии. Петрозаводск, 1994. С. 68–85.
34История северного крестьянства / Ред. Ю.А. Поляков. Архангельск, 1985. Т. 2: Крестьянство Европейского Севера в период капитализма. Главы 2 и 6.
35Государственные крестьяне губернии имели право расчищать под пашню участки казенных лесов и болот и бесплатно пользоваться расчистками в течение 40 лет. См.: Приложение к всеподданнейшему отчету Архангельского губернатора о состоянии Архангельской губернии за 1894 год. Архангельск, 1895. С. 5–6; Обзор Архангельской губернии за 1901 г. С. 5–6. Проблема малоземелья до 1917 г. существовала преимущественно в сельскохозяйственном Шенкурском уезде, где крестьяне страдали от «неудобий», т. е. обилия малопригодных для обработки участков, находившихся в пользовании крестьянских хозяйств.
36Одна десятина равна 1,09 га.
37Приложение к всеподданнейшему отчету Архангельского губернатора о состоянии Архангельской губернии за 1894 год. С. 1; История северного крестьянства. Т. 2. С. С. 84–85, 90, 193–197, 217. В начале ХХ в. архангельские крестьяне получали более 60 % своих доходов от неземледельческих занятий.
38Обзор Архангельской губернии за 1901 г. С. 4; История северного крестьянства. Т. 2. С. 202–203. Треть площади Архангельской губернии находилась за чертой Северного полярного круга, среднегодовая температура в губернии составляла +0,7ºС. См.: Приложение к всеподданнейшему отчету Архангельского губернатора о состоянии Архангельской губернии за 1894 год. С. 2.
39Рыболовством и охотой в Архангельской губернии занималось в 1913 г. 46,7 тыс. человек. См.: История северного крестьянства. Т. 2. С. 218.
40Боговой И. Морской зверобойный промысел на Севере. Архангельск, 1923. С. 42–46; Энгельгардт А.П. Русский Север: путевые записки. СПб., 1897. С. 99.
41Лесными промыслами в 1913 г. занималось 21,3 тыс. жителей губернии. См.: История северного крестьянства. Т. 2. С. 218.
42Энгельгардт А.П. Русский Север. С. 250.
43Число отходников из губернии выросло с 34,8 тыс. человек в 1901 г. до 55,3 тыс. в 1913 г.: Обзор Архангельской губернии за 1901 г. С. 35–36; История северного крестьянства. Т. 2. С. 217–218.
44Трофимов П.М. Очерки экономического развития Европейского Севера. С. 127, 231. Помимо лесозаводов, значительное число рабочих трудились на железной дороге и пароходном транспорте.
45Петров А.К. Первые с.-д. рабочие кружки в Архангельске (Из воспоминаний рабочего) // Пролетарская революция. 1923. № 10 (22). С. 42.
46Дефекты беломорского лесного промысла // Архангельск. 1909. 29 янв.; Никулина Т.В. Лесоэкспорт на Севере России в годы империалистической войны // Вопросы истории Европейского Севера. Петрозаводск, 1987. С. 122–123.
47О полномочиях губернаторов см.: Robbins R. The Tsar’s Viceroys: Russian Provincial Governors in the Last Years of the Empire. Ithaca, 1987.
48Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. 1910. № 14. С. 6–7.
49О губернаторстве Энгельгардта и Сосновского и их путешествиях по Северу см.: Энгельгардт А.П. Русский Север; Наш Север. Из Архангельска // Архангельск. 1909. 25 янв.; Попов Г. Губернаторы Русского Севера. Архангельск, 2001. С. 241–458.
50Первая всеобщая перепись населения Российской империи 1897 г. Ч. 1. Тетр. 2. С. 2; Энгельгардт А.П. Русский Север. С. 217; Максимов С.В. Год на Севере. С. 3–4, 12, 62, 67; Шабунин Н.А. Северный край и его жизнь. С. 4.
51Энгельгардт А.П. Русский Север. С. 17, 35, 211, 258.
52О Сибири см.: Slezkine Y. Siberia as History // Between Heaven and Hell: The Myth of Siberia in Russian Culture / Eds. Y. Slezkine, G. Diment. New York, 1993. P. 1–6; Сибирь в составе Российской империи / Ред. Л.М. Дамешек, А.В. Ремнев. М., 2007. С. 24–25. См. также: Lincoln B. The Conquest of a Continent: Siberia and the Russians. London, 1994.
53Ильинский М.В. Архангельская ссылка. Бытовые очерки из истории архангельской политической ссылки. СПб., 1906. С. 12.
54Максимов С.В. Год на Севере. С. 67, 597 и др.; Верещагин В. Очерки Архангельской губернии. С. 387. Образцы древних нарядов северных крестьянок см.: Энгельгардт А.П. Русский Север. С. 8–9.
55См.: Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899–1901 гг. с напевами, записанными посредством фонографа. М., 1904. Т. 1–3.; Шабунин Н.А. Северный край и его жизнь. С. 1–2.
56См.: Чичерин Б.Н. Обзор исторического развития сельской общины в России // Русский Вестник. 1856. Т. 1. С. 373–396; 579–602, в частности о Севере см.: С. 583, 589, 596–597. См. также: Воспоминания Бориса Николаевича Чичерина. Москва сороковых годов. М., 1929. С. 262–263. Анализ этого исследования Чичерина см.: Hamburg G.M. Boris Chicherin and Early Russian Liberalism, 1828–1866. Stanford, 1992. P. 80–92.
57Knight N. Science, Empire and Nationality: Ethnography in the Russian Geographical Society, 1845–1855 // Imperial Russia: New Histories for the Empire / Eds. J. Burbank, D. Ransel. Bloomington, 1998. Р. 108–147 (перевод: Найт Н. Наука, империя и народность: Этнография в Русском географическом обществе, 1845–1855 // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: Антология / Ред. П. Верт и др. М., 2005. С. 155–198).
58Nielsen J.P. The Murman Coast and Russian Northern Policies ca. 1855–1917 // In the North My Nest is Made: Studies in the History of the Murman Colonization 1860–1840 / Eds. A. Yurchenko, J.P. Nielsen. St. Petersburg, 2005. P. 10–27. Исследование Данилевского о рыбных промыслах на Севере см.: [Данилевский Н.Я.] Рыбные и звериные промыслы на Белом и Ледовитом морях. Общие отчеты и предположения [Исследования о состоянии рыболовства в России. Т. 6]. СПб., 1862.
59Кизеветтер А.А. Русский Север. Роль Северного края Европейской России в истории русского государства. Вологда, 1919. С. 50, 54.
60Об обществе см.: Бартенев В. Очерк деятельности Архангельского общества изучения Русского Севера с 1909 по 1918: Докл. на общ. собр. 19 авг. 1918 г. // Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. 1918. № 8/9. С. 149–151; Куратов А.А. Архангельское общество изучения Русского Севера // Европейский Север России: прошлое, настоящее, будущее. Материалы Международной научной конференции, посвященной 90-летию со дня учреждения Архангельского общества изучения Русского Севера (1908 г.). Архангельск, 1999. С. 191–203.
61Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. 1910. № 14. С. 3–4.
62См.: Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. 1910. № 23. С. 3–7; 1918. № 1/2. С. 20; № 8/9. С. 170. О содействии губернаторов общественным инициативам см.: Robbins R. The Tsar’s Viceroys. P. 68–69.
63Архангельское общество изучения Русского Севера. Открытие Общества. Состав правления. Список членов. Архангельск, 1909; Отчет Архангельского общества изучения Русского Севера за 1912 год. Архангельск, 1913; Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. 1918. № 8/9. С. 149. См. также переписку и заявления о вступлении в члены общества: Государственный архив Архангельской области (далее – ГААО). Ф. 83. Оп. 1. Д. 1.
64О сибирском областничестве см.: Сибирь в составе Российской империи. Глава 10; Pereira N. Regional Consciousness in Siberia before and after 1917 // Canadian Slavonic Papers. 1988. № 1. P. 113–133; Idem. The Idea of Siberian Regionalism in Late Imperial and Revolutionary Russia // Russian History. 1993. Vol. 20. № 1/4. Р. 163–178; Watrous S. The Regionalist Conception of Siberia, 1860 to 1920 // Between Heaven and Hell. P. 113–132; Stuch S. Regionalismus in Sibirien im frühen 20. Jahrhundert // Jahbücher für Geschichte Osteuropas. 2003. Band 51. Heft 4. S. 549–563; Faust W. Rußlands goldener Boden: Der sibirische Regionalismus in der zweiten Hälfte des 19. Jahrhunderts. Köln, 1980.
65О попытках Общества изучения Русского Севера добиться реформ, посылая обращения и ходатайства в петербургские министерства, см.: Отчет Архангельского общества изучения Русского Севера за 1909 год // Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. 1910. № 24. Приложение. С. 3–7.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27 
Рейтинг@Mail.ru