Людмила Колесникова
Верочка желанная
Майя очень переживала за друга. Но делала вид, что не слышит, когда после болезни Ришат сделал ей предложение: «Или ты ко мне переезжай, или я к тебе». «Я еще не готова к таким отношениям. Боюсь, дети осудят и не поймут, – ответила она. –Давай подождем». И если бы Ришат вдруг не перестал выходить на связь, вечерние посиделки у компьютера скорее бы всего продолжались…
Таксист быстро нашел дом и по просьбе Майи остался ждать внизу. «Еще одно царство хрущевок», – подумала она, поднимаясь на нужный этаж. Дверь открыл Ришат, от неожиданности прислонился к стене и проронил: «Я не хотел быть тебе обузой». Пройдя в комнату, Майя оторопела. В крохотной однокомнатной хрущевке стояли в ряд, как в доме престарелых, кровати. На одной, невзирая на максимальную громкость телевизора, храпел колоритный усатый старик. Рядом с ним стоял стул с горкой лекарств и бутылкой воды. Дальше – еще две смятые кровати. Значит, такое теперь последнее пристанище у ее начальника?
Решение пришло в секунду. Когда Майя ехала к Ришату, вроде не собиралась что-то кардинально менять. Просто хотела убедиться, с ним все в порядке. Но сейчас, удивившись сама себе, она вдруг приказала растерянному старику: « Собирайся, такси внизу! У нас вечером поезд».
Он покорно и суетливо принялся складывать в рюкзак нехитрые пожитки.
– А как же твоя пенсия и квартира? Сын все пропьет! – запричитала сестра.
– Мы потом все оформим и решим. Потом, – успокоила ее Майя. – Сначала попробуем жить с вашим братом вместе.
Попробовали. Получилось. Но недолго. Через полтора года Ришата унес инсульт. Встали утром, собираясь пить кофе на кухне, он зашатался и рухнул… Так Майечка стала вдовой во второй раз.
Что же случилось теперь?
Подружки
Поезд все мчал и мчал меня к подруге. А я вспомнила, что за рано проснувшееся желание помогать ближним бабушка звала меня «желанной».
– Всех она готова накормить и одарить, – ворчала она. – А тебя, желанную, много кто кормит и дарит?
Мне лет шесть. Зима. Утопая в снегу, ползем с мамой по нашей широкой поселковой улице, которую жители называют «порядком». Она убегает вниз к железной дороге, откуда поезда спешат в разные концы страны. Мама у меня педагог, она досконально изучила в пединституте детскую физиологию, очень полюбила эту науку, чем и козыряет при каждом удобном случае. Например, убеждает всех в том, что с ребенком нужно обязательно гулять в любое время года и в любую погоду не меньше двух часов в день, поскольку это благотворно влияет на его физическое и духовное развитие. Поэтому мы гуляем с ней или бабушкой и в январский лютый мороз, и в февральскую вьюгу, и ноябрьские надоедливые, затяжные и нудные дожди, которые превращают наш чернозем в непролазное болото. Однажды в нем утонул мощный трактор «Беларусь».
На мне беличья шубка, мутоновая бежевая шапка, плотно прикрывающая уши, для надежности прихваченная на голове резинкой, и черные валенки-самовалки, заказанные дедушкой у знакомого деревенского вальщика. Едва мы поравнялись с домом подружки, моей ровесницы Галки, с которой весело и беззаботно провели на улице все лето, как я останавливаюсь и замираю при виде непривычной картины. Все три выходящие на улицу окна облеплены изнутри ребятишками в легкой домашней одежде. С нескрываемой завистью они жадно глядят на нас с мамой, провожая глазами каждое движение.
Куликовы – семья многодетная и бедная. В ней растут три дочки, появившиеся на свет с интервалом в два года, и маленький сын Санек. Работает же на местной мебельной фабрике, которая через дорогу от их дома, лишь один отец – небольшого роста, вечно угрюмый и озабоченный, если не сказать озлобленный на жизнь, болезненный сухорукий дядя Ваня. Мама говорит, что купить зимнюю одежду и обувь всем ребятишкам Куликовым не по карману. Осенью родители с трудом «справили» драповое пальтишко только старшей дочери Наде. Она ходит во второй класс местной школы, до которой пешком детским шагом минут сорок. Остальным же маленьким Куликовым до своего первого класса придется сидеть зимой дома с утра до вечера и с нетерпением ждать прихода весны, чтобы, наконец, побегать по улице и гордости всего поселка – большому некошеному зеленому лугу, принадлежавшему мебельной фабрике.
На него она свозила в кучу отходы производства и некондицию – суковатые бревна, которые не годились для производства мебели, стружки, опилки, обрезки, щепки, чурбачки, как называл их отец – бракованные деревянные детали. Все это на старенькой небольшой лохматой лошади привозил под вечер на телеге инвалид войны дядя Миша. Он потерял на фронте левую ногу и пугал ребятишек неуклюжим и видно очень неудобным деревянным протезом, который скрипел при каждом движении раз и вызывал хромоту. Каждый день мы с нетерпением ждали подводу дяди Миши с ведрами и сетками, чтобы набрать в них «чурбачков».
– Р-разойдись, мелкота, а то зашибу! – весело командовал обычно он, принимаясь разгружать телегу и сваливая душистый деревянный хлам в большую желтую кучу, и мы разлетались, как саранча, в разные стороны.
Отходы пахли лесом и новым годом. Мы забирались на душистую кучу, отыскивали деревянный шурм-бурум и складывали его в свою тару. Мебельные отходы годились для уличных игр, например, для лапты, но больше всего – на растопку печей, которыми тогда обогревались все дома нашего порядка, поэтому за мебельной некондицией шла настоящая охота…
В одном из окон вижу подружку Галю, машу ей рукой и зову погулять. Она меня не слышит (или делает вид, что не слышит от обиды, что ей не в чем пойти на улицу) – рамы на окнах двойные, щели надежно законопачены ватой и тряпочками.
– Мама, приведи ко мне Галю играть, мне одной дома скучно, – прошу я маму.
– Ты же знаешь, ей не в чем на улицу выйти, – пытается увести меня она от соседских окон.
– А ты дай мою шубку и шапку, – предлагаю я, не желая уходить от дома Куликовых и жалея висящих на окнах ребятишек.
В самый жестокий мороз или пургу, когда и я была вынуждена сидеть дома и хныкать, что мне скучно, это предложение срабатывало. Мама-педагог изучала и детскую психологию, в учебнике которой говорилось, что ребенок непременно должен расти и общаться со сверстниками, как сейчас говорят, социализироваться. В итоге под бурным натиском моих настойчивых просьб, для убедительности подкрепляемых горючими слезами, мама будет вынуждена взять комплект моей зимней одежды, отправиться с ним к Куликовым, где надеть мою шубку, шапку и валенки на Галю и привести ее ко мне к великой радости нас обеих. С Галей мы могли играть часами и не ссориться, что считалось в психологии, по мнению мамы, важным показателем совместимости детских характеров.
А вот с моей второй подружкой, Ольгой, которая жила рядом, постоянно возникали проблемы. Играть спокойно мы могли с ней не больше получаса. Дальше вспыхивали ссоры и конфликты на пустом месте, быстро перераставшие во взаимные обиды, упреки и обвинения: «Это ты взяла!» или «Ты первая начала!». За ними следовали крики, слезы, истерики, а то и драки.
Мать Ольги называли спекулянткой за то, что она перекупала у поселковых женщин пуховые платки, бывшие тогда в большой цене, и перепродавала их втридорога на рынке. За это тетю Настю не любили и за глаза осуждали. Обычно к вечеру воскресенья после удачного базарного дня эта небольшого роста, но довольно коренастая дама возвращалась с рынка навеселе, переваливаясь с ноги на ногу, как гусыня, и оглашая окрестности любимой партизанской песней «Шумел сердито брянский лес». А едва переступив порог дома, с места в карьер принималась за разборки в своей бестолковой семье.
Стоило тете Насте открыть дверь, как из дома начинали доноситься крики и вопли. Доставалось и детям за бардак в доме, и мужу за хроническую лень. Он никогда и нигде не работал. Не в пример трудолюбивому поселковому народу вставал поздно, где-то в районе десяти, целыми днями или дымил папиросой-самокруткой под названием «козья ножка» на завалинке возле дома. Или поджидал собутыльников у местного магазина, откуда приползал в состоянии изрядного подпития, за что ему регулярно и порой основательно доставалось от жены, которая не стеснялась мужика поколачивать. Под горячую руку попадало от матери и старшему сыну, ставшему впоследствии вором в законе, и младшим дочкам.
– Я всю вашу ораву кормлю! Не жалея здоровья, на базаре целыми днями мерзну, – кричала мать семейства на всю улицу. – А вы матери даже картошки не сварите!
В результате разборок Ольга в слезах прибегала к нам. Однажды зимой явилась босиком, в одном ситцевом сарафанчике и просидела до глубокой ночи. И если бы мама не отвела ее в моей шубе домой, видимо и ночевать осталась. Никто из соседей девочки не хватился.
Играть с Ольгой я не очень любила. Все наши игры неизменно заканчивались, как в ее семье, криками, ссорами-раздорами и слезами. А на прощание подружка неизменно и незаметно уносила под одеждой мою игрушку. «Нервный, запуганный ребенок. Кем она вырастет?» – сочувствовала мама.
Другое дело Галя. С ней в сильный мороз мы больше всего любили сидеть на подоконнике перед заиндевевшими окнами. Они от холода покрывались затейливыми узорами даже изнутри (мама говорила, что мороз пробрался даже в дом), и мы изучали замысловатые произведения ледяного волшебника. Находили на окнах и елочек, и райских птиц, и диковинных цветов, и коней деда Мороза. Или, притронувшись к окну пальцем или ладонью, оттаивали на нем полянки и лужайки.
– Вы богатые, – неожиданно заявила мне однажды подружка. – У тебя мама учительница, а учителя много получают. А мы бедные. У меня папа рабочий, он мало получает. А мама вообще никто, у нее денег нет, если только папа даст. У нас денег мало, а детей много.
Услышав столь скорбное признание, я протянула Гале свою любимую китайскую куклу Милу и книжку русских народных сказок: «Возьми, потом принесешь». И как-то так повелось, что после без игрушки или книжки моя подружка уже не уходила. И нередко забывала принести их потом обратно, вызывая гнев моей экономной и хозяйственной бабушки.
– А то чо же! – возмущалась она. – Снабжай игрушками весь порядок. Мать с отцом еще купят. И почему только ты у нас такая желанная зародилась!
Цветочная клептомания
Бабушка называла меня простофилей и внушала, что простота хуже воровства. Откуда ей было знать, что внутри у меня давно поселился чертик, который порой вытворял такое… Стыдно признаться, но в детстве я страдала цветочной клептоманией.
Любовь к земле и цветам вспыхнула во мне рано. Лет с пяти на маминых грядках с огурцами и помидорами старалась воткнуть творения природы, регулярно поражавшие мое воображение. Крутилась у нее под ногами во время работы с рассадой, приставая с вопросом: «А мне где можно посадить?»
Больше всего меня восхищало и удивляло, как из тоненьких, словно ниточки, беззащитных зеленых росточков или крохотных семян вырастало потом пышное, роскошное, благоухающее растение выше меня ростом с чудесными цветами, на которые садились пчелы, шмели и бабочки невиданной красоты. Я часами сидела у «своего», собственноручно посаженного цветка и ждала, когда, наконец, он распустится.
А если на маминых грядках с овощами появлялся первый зеленый огурчик, то с восторгом срывала его, совсем крохотного, и с наслаждением вдыхала тонкий аромат. Едва начинали краснеть помидоры, я каждое утро прибегала посмотреть, какой бочок зарозовел. прикасалась к теплому упругому томату и с нетерпением ждала, когда его можно сорвать. Я разговаривала с грядками, как с подружками, давала овощам и цветам имена, вскакивала ни свет ни заря и бежала на грядки посмотреть, что на них изменилось за ночь.
Любовь к цветам имела отдельную пламенную страсть. Мама цветы особо не жаловала, по-хозяйски считая, сажать на земле нужно то, что можно съесть. И нечего бархотками да астрами отнимать место у гороха! Напротив нашей улицы-порядка располагалось старинное Петропавловское городское кладбище. Это был наш парк развлечений. Летом мы с соседскими ребятишками бегали туда, как на экскурсию, любили изучать древние памятники и надгробья прошлых веков, удивляясь экзотическим татарским и еврейским захоронениям. Едва заслышав звуки духового оркестра, бросали свои игры и мчались на «похороны с музыкой». Так мы называли скорбную церемонию прощания с известным человеком с военным духовым оркестром местного училища связи и оружейными залпами в финале. Трагичность события нас абсолютно не смущала, верх одерживали детское любопытство и новизна происходящего.
Мы знали обо всех известных в городе похоронах, которые проходили на Петропавловском кладбище. Могли безошибочно показать, где, например, покоятся жертвы страшной автомобильной аварии, в которой погибла целая большая семья, и о которой долго говорил потом весь город. Суровой расправы мужа-ревнивца над юной женой, совсем еще девочкой. Или скорбный памятник эвакуированным, умершим в военных эшелонах во время второй мировой войны, которых снимали с поездов и складывали на насыпь.
С большим стыдом (но чего только не случается с нами в детстве!) признаюсь и каюсь: в свои 6-10 лет мы без зазрения совести могли вырвать растущие на могилах цветы, принести домой и посадить в палисаднике. Происходило это так: вырываешь с корнем понравившийся экземпляр и пулей несешься домой, чтобы не дай Бог, кто-нибудь сие ботаническое преступление не заметил и не сдал нас в милицию, которой нас постоянно пугали родители. Мама, конечно, сразу поняла, откуда на наших грядках каждую весну появляются небесной красоты анютины глазки, нежные маргаритки или гордые стройные ирисы. Она регулярно учиняла мне допрос с пристрастием, распекала за воровство, пугая тем, что с могил ничего брать нельзя. Мол, ночью покойник встанет из могилы, явится ко мне и потребует вернуть похищенное.
– И ты или сама умрешь от страха, или кто-нибудь из родных. Ты этого хочешь, да? – сурово спрашивала мама.
Богатое воображение, которым с малых лет меня щедро наделила природа, тут же рисовало картину того, как в нашу калитку стучится скелет и стреляет в меня. А потом – собственных пышных похорон непременно с музыкой и морем роскошных цветов. Это же так красиво, размышляла я, дрожа и обмирая ночью в постели. В итоге мамины страшилки цели не достигали. Я не могла понять, что ужасного в обряде проводов человека в мир иной, если он так величествен и необычен?
Весенне-летне-осенние эпизоды цветочной клептомании повторялись снова и снова. И мама снова натыкалась в укромном уголке сада на очередной росток и с досадой в голосе кричала: «Это что такое? Опять? Сколько можно тебе говорить об одном и том же? Дождешься! В конце концов я тебя за воровство сдам в милицию!»
Уговоры, убеждения и запугивания встающими из могил покойниками и милицией воспитательного эффекта не имели. Помог случай, раз и навсегда отбивший у меня охоту выкапывать цветы на погосте и брать чужое. В один прекрасный день, когда мы с подружками опустошили очередное захоронение от редкого сорта махровых нарциссов, и, воровато озираясь, трусили с добычей домой, сзади на меня (а я бежала последней) напал, сильно напугав, худенький мальчишка лет десяти.
– Отдай, цветы! Они папины! Отдай! – отчаянно кричал он со слезами в голосе. – Зачем вы их вырвали? Мы с мамой луковицы на рынке за дорого купили, посадили у папы, ждали, когда они распустятся, а вы… Как вы могли, дрянные девчонки!
Мои подружки резво делали ноги далеко впереди, даже не оглянувшись. Я же стояла как вкопанная, в ужасе чувствуя, что ноги меня не слушаются, и покорно принимала удары острых кулачков мальчишки, сыпавшиеся на меня со всех сторон.
– У нас папа в прошлом году умер… Его током на работе убило… Мы с мамой и братишкой одни остались, а вы… Знаешь, сколько эти цветы на рынке стоят? – причитал мальчишка, продолжая колотить меня по спине.
Все! Как отрезало… С того сурового урока я никогда больше не ходила с ребятишками на кладбище. А если они меня звали, перед глазами вставал тот мальчик. Своим детям и внуками с малых лет потом внушала, что чужое брать нельзя. А если очень хочется, то только с разрешения. Любовь к цветам пронесла через все свои годы. И едва у нас появился клочок земли, принялась сама выращивать из семян рассаду, бережно ухаживать за ней, а потом ждать цветения. Теперь каждое лето теперь мой скромный дачный участок утопает в цветах, напоминая райский уголок, и привлекая соседей, с которыми щедро делюсь всем, что имею. Цветы – это остатки рая на земле, абсолютно точно сказал один священнослужитель.
Но! Даже в своем преклонном возрасте, деликатно именуемом осенью жизни, я редко прохожу спокойно мимо поразившего красотой цветка, чтобы не отщипнуть веточку. Причем обязательно незаметно… И испытываю детский восторг от того, что операция удалась. Что это? Игры разума, неизлечимое психическое заболевание или проделки чертика, который живет во мне всю жизнь?
Встреча с театром
Мне двенадцать лет. Май. Заканчиваю пятый класс на одни пятерки. Впервые в жизни мама ведет меня, одетую в лучший костюмчик малинового цвета с модной тогда юбочкой гофре, в наш областной драматический театр на балет Чайковского «Лебединое озеро». Оперного театра в городе не имелось, все спектакли шли в этом. В зале аншлаг, маме с трудом через своих бывших учениц удалось достать лишь один билет на балкон. Я дрожу и трепещу от страха: найду ли свое место на галерке, а после – маму?
– Ничего не бойся! На рядах и стульях четко написаны номера, разберешься, ты девочка большая, – успокаивает мама. – Главное не лезь в толпу в антракте и не спеши к выходу после спектакля. Ты маленькая, могут затолкать.
Когда в оркестровой яме вздохнули скрипки, и снизу вверх полились волшебные звуки, я забыла про страхи и опасения, а заодно и про все на свете. Впилась глазами в происходящее на сцене, погрузилась в невероятно красивую музыку и как бы растворилась в таинственном чуде музыки и танца. Своим первым в жизни балетом и живым звучанием классической музыки я была сражена с первого раза и на всю жизнь. Тот самый первый спектакль сделал меня страстной поклонницей истинно прекрасного.
Когда после спектакля я нашла у входа взволнованную маму, у меня не нашлось слов описать то, что я увидела и почувствовала. Я была одновременно потрясена, ошеломлена и очарована. Дома, когда никого не было, надевала туфельки на плоской подошве, пыталась ходить на них, как на пуантах, и без конца рассказывала и показывала подружке Гале в красках и образах то, что я увидела.
– Можно Галю с собой взять, когда к нам опять приедет балет? – спросила я маму.
Но больше в наш скромный провинциальный город Тамбов балет не приехал. Мама предложила нам с Галей сходить на драматический спектакль по мотивам романа Майн Рида «Всадник без головы». Я опять заворожено следила за игрой актеров, переводя взгляд на подружку и пытаясь уловить в ее глазах то же восхищение, что снова овладевало мной, как на балете, но она зевает, трет глаза. А после спектакля заявляет:
– Кино в нашем клубе мне больше нравится. А здесь не поймешь, зачем бегают по сцене и так кричат?
Театралки и ценителя искусства из подружки не вышло, хотя я очень мечтала, что мы будем ходить на спектакли вместе. В этом месте наша дружба дала крен и потихоньку сошла на «нет».
Вор-строитель
Незаметно пробегут детские годы. Старшая дочь «бедных» Куликовых с третьей попытки, но поступит в Саратовский мединститут и станет известным хирургом-гинекологом, к которой потом многие наши женщины будут записываться в очередь. Средние девочки, в том числе и Галя, закончат институт химического машиностроения и отправятся в волжский город Балаково поднимать местную АЭС. Выйдут там замуж, получат от государства бесплатные квартиры, нарожают детей. А единственный сын Саша, он же просто Санек, ученик мамы, станет крутым предпринимателем – торговцем гобеленов и ковров на центральном городском рынке. Однажды он постучится к нам в калитку с рулоном в руке.
– Это вам! – явно смущаясь, вручит он маме яркую ковровую дорожку. – Мы, Куликовы, добра не забываем.
– Дети, которые выросли в нужде и видели трудности, закалены от жизненных проблем и более успешны, – рассуждала мама. – Они не боятся никакой, даже самой тяжелой работы, потому что изо всех сил стремятся к лучшей жизни. Ради поставленной цели им ничего не стоит встать в пять утра, поехать на работу за тридевять земель. И не отказаться от любой возможности заработать.
Что доказал и старший брат второй моей подружки Ольги. Отсидев солидный срок за воровство, он вернулся в родной дом вором в законе, к моему удивлению, с далеко не пустыми карманами и рьяно взялся за осуществление своей давней мечты – строительство собственного дома. Свободной земли в поселке к тому времени не осталась, но Сашка не погнушался начать стройку на месте бывшей огромной помойки, куда местные жители годами сваливали всякий мусор. Она кишела мышами и крысами, привлекая всех кошек-мышеловок в округе, но это не смутило прожектера. Почти год они с женой, честно дожидавшейся его возвращения из колонии, с раннего утра до позднего вечера расчищали место под будущий фундамент, нагружая зловонными останками арендованный грузовик-мусоросборник. А потом с помощью двух подсобных рабочих несколько лет возводили двухэтажный просторный особняк.
На своей стройке вор в законе вкалывал, как вол. Где он научился плотницкому, малярному, строительному ремеслу, осталось загадкой. Но когда, наконец, Сашка с женой и двумя сыновьями-близнецами «взошли», как у нас говорили, в тщательно отделанный особняк-сруб из калиброванного бруса, редкий прохожий не останавливался потом поглазеть на чудо строительной мысли, возникшее на месте зловонной помойки. Как и его отец, лодырь царя небесного, Сашка тоже никогда и нигде не работал. Но в отличие от своего родителя был всегда при деньгах. Не покладая рук он днем трудился на участке и в доме с зари до зари, выращивая невиданный урожай. А к вечеру куда-то исчезал…
Когда умерла мама, и мы по-соседски пригласили Сашку с женой на поминки, он к моему удивлению пришел. Вел себя за столом достойно и благородно. Одевшись с ног до головы с иголочки во все новое и дорогое, произнес короткую, но складную речь «на помин души» о своей безвременно ушедшей соседке-учительнице, которая столько добра «сделала всему поселку». А прощаясь со мной, заявил следующее:
– Эх, что же ты, соседушка, такая худая да бледная? Вот вышла бы за меня замуж, разве такая сейчас была? Я бы за тобой знаешь, как ходил-смотрел! Ты бы у меня как сыр в масле каталась, и была гладкая-гладкая. Такая вон, как моя Нелька, – кивнул он на супругу весом в центнер. – Я же тебе из колонии письма писал, писал, намекал, намекал, но ты ни на одно не ответила.
Признание соседа удивило, озадачило и позабавило. Во-первых, ни одного письма от Сашки я не получала. Видимо, их для благонадежности перехватывали мои бдительные родители. Во-вторых, представить себя рядом с вором в законе в его хоромах и на помидорной плантации, было довольно забавно. Тем не менее, к искреннему признанию Сашки я отнеслась с теплотой и запомнила его на всю жизнь. Уважаю трудолюбивых, рукастых людей за то, что не умею делать то, что так здорово умеют делать они.
Одноклассницы
Но это будет очень не скоро… В шестидесятые же годы прошлого столетия, едва я пошла в местную поселковую школу, как начала приводить из своего класса (по выражению бабушки, гуртом) одноклассниц- новых подружек. Усаживала за стол рядом с собой и просила накормить обедом. Одна из них, дочь колхозной доярки Нина, удивленно спросила, указывая на котлету: «А это что? Шарик едят?» И без стеснения попросила вторую котлетку для младшей сестренки.
Мама, рассуждающая о здоровом и правильном детском питании, рассказывала, что, когда ей приходилось по долгу службы ходить по домам поселка и записывать в первый класс будущих учеников, она видела на столе одни и тех же блюда. Картошку в мундире или очищенную отварную непременно с килькой, а по выходным с селедкой. Бедно и трудно жил в те годы поселковый люд. Мясо и колбасу мог позволить себе не каждый, да и то по большим праздникам.
– Это разве детское питание? – сокрушалась мама, вздыхая, что после первого класса непростительно много детей приходится переводить в коррекционные школы.
Главной причиной отставания ребятишек в умственном и физическом развитии она считала скудное питание. На моей однокласснице Нине это, однако, не сказалось. Возможно потому что ее мама, по рассказам Нины, регулярно приносила с фермы детям молоко в большом алюминиевом бидоне и делала из него сметану, творог и масло. Однажды маленькую круглую головку домашнего масла Нина подарила и мне. Никогда до и после этого я не пробовала такого вкусного и душистого сливочного масла! Его хотелось есть ложками.
После школы моя одноклассница активно продвигалась сначала по комсомольской, а потом по партийной линии. Работала в райкоме ВЛКСМ вторым секретарем, а потом инструктором райкома партии. В одной из своих командировок от районной газеты я встретила ее в этой важной должности. Видимо наши домашние котлетки одноклассница не забыла. Обедать повела в лучший ресторан райцентра, заказала блюда, название которых на этот раз я не знала и не могла не заметить, как администрация заведения ужом вьется возле партийного чиновника, желая угодить. А Нина напомнила мне с нотками номенклатурного юмора в голосе:
– Как там у вас, газетчиков? Маленький и скромный стол – большая разгромная статья. Большой стол – маленькая и хвалебная. Ну, какую о нашем районе напишешь?
У каждой из моих первых школьных подруг судьба сложились по-разному. Но еще в юности я пришла к выводу: добро рано или поздно непременно возвращается и не забывается. Постоянно получаю многочисленные поздравления с очередным днем рождения, где меня благодарят за то, что когда-то кого-то устроила на работу, кому-то помогла положить в больницу маму, кого-то поддержала в суде на бракоразводном процессе, в итоге ребенок остался с отцом, а не с пьющей матерью. Кому-то помогла сделать первые шаги в профессии и поддерживала, став наставником. «Никогда вас не забуду. Слава Богу за вас», – искренне призналась одна из моих учениц. Это для меня самая большая благодарность, вера в то, что лучшее впереди, и установка на творческое долголетие.
Часть вторая
Спасители
Никогда не забываю и тех, кто «причинил» добро мне. Коллегу, которая помогла устроить на работу дочку. Друга, много лет опекавшего нашу семью, помогая и словом, и делом. (Он, к примеру, забирал из роддома на своей машине моего внука и всегда справлялся о нем), Случайного прохожего на оживленной улице, который прогнал от меня откровенно и грубо пристававшего на глазах у толпы мужчину. Бесстрашно взял его за грудки, а мне твердо скомандовал: «Беги!».
Не забуду запоздалого водителя газельки на пустынной ночной остановке, куда я с двумя малыми детьми прибежала с вечернего поезда в надежде на последний автобус, но поняла, что не успела. (Такси в те годы было проблемой). Случайный ночной шофер довез нас с дочками до дома и не взял ни рубля со словами: «С земляков денег не берем! Привет Казани!»
Помню строгую кассиршу из аэропорта Бегишево. После командировки в Набережные Челны я примчалась туда на ночь глядя в уверенности, что без проблем улечу на последнем рейсе. А там народу тьма и штурм кассы. Меня же знобит, живот крутит, наверное, грипп где-то подхватила в людских потоках. Чертик-авантюрист поднял голову, и я неожиданно для себя иду в кассу для ветеранов войн и инвалидов и слабым голосом говорю кассирше: «Совсем плохо себя чувствую. Боюсь у вас тут упасть и загреметь в больницу. А дома дети одни. Не могли бы вы продать один билет на последний рейс?» Девушка строго и внимательно посмотрела на меня. Видимо мой бледный вид был красноречивее слов, и продала билет. Толпа у кассы рядом меня чуть не разорвала… «Ну, хитрюга!» – кричали мне вслед.
Плохо помню, как летела в самолете, и каким чудом добралась до дома с жуткими болями в животе и температурой под сорок. В больницу попала через три часа с аппендицитом. И молилась во время операции за здоровье той кассирши.
В числе тех, кого помню и не забуду, люди, которые в прямом смысле спасли мне жизнь. Например, два молодых веселых деревенских парня из видавшего виды уазика в нелепых шапках-ушанках встают перед глазами, когда я перечитываю пушкинскую «Метель» или слушаю одно из своих любимых музыкальных произведений Георгия Свиридова с одноименным названием. В моей жизни тоже случилась жуткая метель…
В 18 лет меня взяли на работу литсотрудником (так тогда называли корреспондентов) в мою первую редакцию – районную газету с патриотическим названием «Коммунистический труд». «И литсотрудницу Веруню зовет в деревню телефон», – подтрунивал надо мной наш поэт, ответсек Семен Милосердов. Газетка распространялась по ближайшему от областного центра району. Она добросовестно, но не беспристрастно, а с точки зрения коммунистической идеологии и морали освещала жизнь тружеников пригородных сел, прославляя их самоотверженный труд на благо Родины. Чтобы быть ближе к народу и освещать сельскую жизнь, литсотрудникам полагалось пару-тройку дней в неделю ездить в командировки в район – садиться на пригородный автобус-коробочку и пилить час-три на мероприятие в село.
Однажды в середине декабря, в самые короткие дни года, я отправилась в большое село Горелое на концерт прославленного детского хора, недавно вернувшегося из Москвы лауреатом с Всероссийского фестиваля детских хоров. Мне предстояло написать о юных певцах и о его руководительнице, выпускнице местной сельской школы. Поговорив с ребятишками, педагогом и прикинув, что фактуры для будущего репортажа в мою районку достаточно, я заторопилась обратно на околицу на остановку автобуса, курсировавшего по расписанию в областной центр каждые два часа.
До очередного рейса оставалось минут двадцать. Но дальше в этом месте можно процитировать строки незабвенного Александра Сергеевича Пушкина из его бессмертной повести «Метель: «Едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер, и сделалась такая метель, что он ничего не взвидел. В одну минуту дорогу занесло; окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снегу; небо слилося с землею».
Да, да! Все было именно так за околией села Горелого. Небо слилось с землей, и я не взвидела вокруг ничего, кроме пурги. Вдруг резко потемнело, вокруг меня со всех сторон закружился и загудел свирепый снежный вихрь. Ледяные иголки больно впивались в лицо, оно сразу замерзло. Внутренний голос спросил меня: «Не лучше ли вернуться обратно в школу и переждать там бурю, которая не только не утихала, но разыгрывалась все сильнее и сильнее, и попроситься к учителям на ночлег?» Но когда я попыталась повернуть назад, то с ужасом обнаружила, что не знаю, в какой стороне Горелое и куда мне идти?
