Людмила Ивановна Гордеева
Иоанн III Великий. Книга 2. Часть 3
Над большой массой лучших людей города не пронесся обычный в таких случаях возглас протеста или поддержки, не раздались крики с призывами. Народ тягостно молчал. Многие уж знали от послов о требованиях Иоанна. Иного выхода, как покориться, никто не видел.
Но как голосовать за это? Как отказаться от того, чем жили деды и прадеды, и их предки, чем гордились более семи веков десятки поколений новгородцев. Как входить в жизнь новую, неизведанную? Каковы они, порядки, в низовых землях? Какие пошлины, каков суд? Не станет ли Иоанн наказывать, казнить виноватых, выгонять их из своих домов, отнимать земли, переселять? Где и как узнать все это?
– Вы хотя бы просили великого князя, чтобы выводов нам не учинял, – раздался в тишине низкий голос богатого новгородского боярина Якова Короба. – Не переселял бы нас на чужие земли. А то ведь со зла разорит…
– Правильно, – поддержал его родной брат, тоже боярин с Неревского конца Василий Казимер. – Надо молить государя, чтобы суд нам по старине оставил, чтобы не ездили мы к нему в Москву судиться, мол, сами сможем разобраться…
– Хорошо бы узнать, какие он с нас пошлины брать станет!
– И чтобы торговые дворы не закрывал – пусть иноземцы к нам по-прежнему с товарами ездят.
Феофил поднял руку – и эти редкие голоса тоже стихли.
– Сами знаете, в каком положении мы находимся. Разве можем мы сейчас Москве условия ставить? До торговых ли нам дворов, если о себе не знаем, будем ли завтра живы? Еще неделю-две продержат нас в осаде, и совсем некому будет город защищать.
– Знаем, – раздалось со всех концов на удивление тихого совета, состоящего в основном из солидных бородатых мужиков, чуть отощавших, но все еще осанистых, хорошо одетых.
– Надо все-таки точнее узнать, чего хочет от нас государь Московский, – прогудел вновь своим низким голосом Яков Короб. – Хотя ты прав, владыка, нам теперь не до торгов…
Еще день Феофил с посадниками и тысяцкими, с прочими боярами новгородскими судили-рядили, о чем просить злодея, какие условия принимать.
7 декабря прибыли послы в Троицкий монастырь. Их вновь приняли великокняжеские бояре. Государь не пожелал с ними встречаться до тех пор, пока они не согласятся на его условия, пока не договорятся с его представителями.
Изложили новгородцы те минимальные свои требования, при соблюдении которых они готовы были отдаться на полную великокняжескую волю. Слезно молили, чтобы оставили им суд по старине, чтобы выселений им из родных земель не учинили, чтобы дань бралась со всех их волостей определенная – по гривне с двух сох. Они молили не брать их людей на службу в низовские земли, поручив им оберегать самостоятельно северо-западные пределы Руси.
Бояре московские выслушали их, переглянулись и ушли на совещание к государю. Тот сидел в это время на втором этаже игуменских приемных палат, которые занимал со времени своего появления в обители. Он не был занят ничем особенным – просматривал на карте места расположения русских полков, рек, думал, что предпринять в том случае, если новгородцы начнут упираться, не примут его условий. Он уже дал задание Аристотелю проложить мост через плохо промерзшую реку Волхов под Городищем: и на случай атаки, и для устрашения сидящих в осаде. Псковичей со своими орудиями расположил поближе к крепости – в Троицком монастыре в Бискупицах, в селе Федотине. Еще он просматривал подготовленную уже для новгородцев грамоту с условиями, на которых он готов был принять от них присягу. В соседней комнате сидели два его дьяка, готовые в любой момент подправить эту грамоту, внести приемлемые изменения.
К новгородским боярам он не вышел сам по нескольким причинам. Не хотел подвергать себя лишний раз опасности заразиться, ему донесли, что в городе начался мор. Хотел иметь возможность обдумать условия, которые могли поставить новгородцы, посоветоваться с боярами наедине, прежде чем принимать какие-то решения. И еще ему казалось, что некоторая отстраненность от послов только возвысит его в их глазах. Пусть не думают они, что имеют дело с обычным князем!
Выслушав от бояр просьбы послов, вновь осерчал:
– Они только два дня назад признали меня своим государем, а сегодня снова условия выставляют, будто это я нахожусь в осаде и с голоду подыхаю, а не они! Может, Господь их разума лишил? Так и передайте им мой ответ.
Новгородцы сидели и терпеливо ждали. Патрикеев, вытерев лицо платком и жалостливо поглядев на усталого и враз постаревшего Феофила, передал ответ. Ряполовский лишь сочувственно кивнул, когда владыка перевел свой вопросительный взгляд на него, словно не веря ответу и не зная, что дальше предпринять.
– Мы вовсе не смеем указывать, – вымолвил, наконец, робко архиепископ. – Но мы лишь хотим знать, как государь наш собирается править в своей Новгородской отчине, мы ведь не знакомы с вашими московскими и вообще с низовскими порядками, не знаем, какие там пошлины…
Вновь бояре отправились к Иоанну. На сей раз он решил, что пришла уже пора объявить им свои условия, которые давно были подготовлены и даже оформлены грамотой. С ней и вернулись московские бояре к новгородцам. Патрикеев, тяжело вздохнув, сам принялся читать ее бесстрастным голосом.
– «Отныне вечевому колоколу в отчине нашей Новгороде не быть, посаднику городом не командовать – сам буду здесь управлять, как и в остальной отчине своей. Хочу иметь у вас свои села и волости. Земли, принадлежавшие прежде великим князьям, вы должны мне вернуть. Что касается вашей просьбы не переселять новгородцев на другие земли, вас тем пожалую, выселять не стану, не опасайтесь, на службу в низовские земли людей брать не буду, в отчины боярские обещаю не вступаться, суд пусть останется у вас по старине, как прежде был».
Молча, выслушали делегаты ответ государя, молча, откланялись. Не могли они на такие условия, не посоветовавшись с народом, дать сразу ответ. Снова ходили к братьям великокняжеским и боярам, молили о мире и прощении, носили подарки. Те обещали заступиться за них. К вечеру отправились послы обратно к себе в Новгород, думу горькую думать, советоваться. Целую неделю не могли новгородцы принять окончательного решения, отказаться от своего символа свободы, вечевого колокола, расстаться с немалой древней своей собственностью, с землями своими.
А голод и болезни все поджимали, подтачивали народ, загоняя его в угол. Уже вымирали новгородцы целыми семьями, уже не было сил хоронить каждого в отдельной могиле, закапывали покойников десятками всех вместе, без гробов и почестей, отпевая всех сразу. А иных и хоронить было некому: когда вымирала целая семья вместе с прислугой, здоровые еще соседи боялись подойти к опустевшему дому.
Жалко было своего веча и земель, но смягчало их души то, что обещал великий князь не держать зла на них, не выселять из своего города, не отнимать земли боярские, не судить новгородцев в Москве и не брать их туда на службу. Хотели теперь несчастные лишь одного: чтобы государь им крест целовал, что не обманет их. С тем и поехали через неделю вновь на переговоры.
Узнав об условиях, Иоанн ответил через бояр, что хватит с них и его слова. И клятву дать отказался. Даже опасной грамоты не подписал. Вернувшись в город, архиепископ вновь собрал совет в детинце, на своем владычном дворе.
– Так он обмануть нас хочет! – вскричали бояре, более других виноватые в вольнодумстве и опасающиеся за себя, за свои земли. – Лучше уж погибнуть, чем остаться нищими или быть угнанными в чужие края! Будем обороняться!
Вновь начались в городе споры и брожения. На этот раз с ответом тормозили наиболее обеспеченные и сытые – бояре, посадники, купцы, имевшие земли, деньги и запасы продуктов. Зараза обходила пока богатые дома, благодаря осторожности и приличному питанию.
Вопрос решился неожиданно. 18 декабря на малом вече избранный воеводой Василий Шуйский-Гребенка, бывший до сих пор верным сторонником и защитником новгородской свободы, торжественно, при народе, сложил с себя крестное целование, отказался от чина воеводы и заявил о переходе к великому князю Иоанну Васильевичу на предложенную ему службу. Это был удар. Это значило, что теперь нет никакой надежды отстоять город, защитить свободу. Никто и не попытался упрекнуть или наказать Шуйского. Народ уже чувствовал, что пришло время каждому спасаться своими силами, и не стал осуждать воеводу, который пытался сделать это.
И тогда осажденные решились просить государя о последней милости. Если уж Иоанн не хочет целовать им крест, что не обманет, пусть хоть сам лично скажет послам, что не будет преследовать врагов, не станет выселять и отнимать их имущество, что оставит суд по старине.
Иоанн, видя упорство осажденных и желая скорее завершить дело, согласился на эту, в общем-то, небольшую уступку. Он сам вышел к новгородцам в приемную игуменских покоев Троицкого монастыря – в парадном царском одеянии, и сам лично торжественно пообещал:
– Били вы мне челом, чтобы я пожаловал вас, гнев свой отложил, и выводы из новгородских земель не учинял, и в имения ваши не вступался, суд оставил по старине и на службу в Москву и низовские земли людей ваших не брал, – я вам все это обещаю.
Государь удалился, а послы начали переговоры с великокняжескими боярами о землях, которые новгородцы должны были передать ему в собственность. Переговоры шли долго и трудно и лишь к Крещению, к 7 января, благополучно завершились. Великий князь получил во владение десять волостей владыки, половину волостей и земель шести крупнейших монастырей – Юрьева, Благовещения, Аркажьего, Антонова, у Никольского с Неревского конца, у Михайловского, что на Сковородке, а также все земли Новоторжские, Двинскую область, Заволочье…
Как только подписали списки о передаче земель в собственность государя, начал молить владыка Феофил о снятии блокады, ибо народ начал умирать не только от болезней, но и от голода, городу срочно нужны были продукты, хлеб. Но Иоанн не спешил выполнить эту просьбу, желая сначала заключить договор о дани, ибо боялся, что после снятия блокады новгородцы станут строптивее. Он потребовал по семь денег с каждого землевладельца, но, в конце концов, согласился уменьшить эту сумму втрое. Согласился также на просьбу покоренных не посылать к ним своих сборщиков дани, которые, по их словам, обычно теснят и обманывают народ, а доверить эти поборы новгородцам, которые сами исчислят людей и дань без обману. Если же таковой обнаружится, будут казнить лжецов без милости.
10 января подьячий государя Одинец привез на двор владыки приказ очистить Ярославов двор, а также образец присяжной грамоты, на которой новгородцы должны были поклясться в верности государям и великим князьям Московским и всея Руси. В той клятве оговорены были условия, что не будут мстить они своим соседям псковичам, выступившим на стороне Иоанна, не будут мстить никакой хитростью и своим землякам – его сторонникам.
Два дня во всех концах города читали ту грамоту, собирали подписи под ней, ставили печати. Архиепископ Феофил – свою, посадники – свои, старосты улиц со всех пяти концов – тоже. Многие при этом обливались слезами, считая, что теряют самое дорогое в жизни, душу свою, волю. Плакали, но ставили подписи, ибо голод и болезни довели город до последней крайности. И даже те, кто не жалел себя и готов был умереть за свою свободу, болел душой за детей, за стариков, за жен своих, которые страдали больше всех и умирали первыми. Так что подписывались под той кабалой все без исключения.
Шли последние дни, даже часы новгородской вольности, которою жертвовали они, лишь заглянув в страшные глаза смерти.
Глава III
Прощание со свободой
Новгород собирал подписи под крестоцеловальной грамотой, но блокада продолжалась, войска оставались стоять на прежнем месте, не пропуская в город и мухи без разрешения Иоанна. Правда, грабежи, разбои и убийства мирных хлебопашцев по его приказу прекратились. В город даже были доставлены несколько подвод с хлебом, за который простые изголодавшиеся люди бесхитростно благодарили своего новоиспеченного государя. Все ждали последнего, решающего события, которое должно было поставить точку на всей предыдущей вольной жизни: всеобщей присяги на верность великому князю Московскому и всея Руси. О ней говорили, шептались, ее ждали и боялись.
13 января 1478 года большая новгородская делегация во главе с Феофилом повезла грамоту с собранными подписями и печатями в стан Иоанна – Троицкий монастырь в Паозерье. Это были не только бояре и посадники, тысяцкие, но и многие уважаемые состоятельные граждане города – житьи люди, купцы, старосты со всех концов и улиц.
Их ждали. В просторных приемных игуменских покоях было установлено высокое кресло – специально для государя, для церемонии присяги. Когда гости вошли в палату – она почти вся заполнилась до отказа. Ждать пришлось недолго. Вскоре тут появились московские князья, бояре, воеводы, которые встали неподалеку от кресла, а спустя несколько минут пожаловал и сам Иоанн. На нем была царская одежда из золотой парчи, подбитая соболями, знаменитая шапка Мономаха с собольей же опушкой и золотым верхом, золотой пояс с разноцветными каменьями. В руках он держал высокий посох, также украшенный сверкающими драгоценностями.
При появлении государя московские бояре, Феофил, а следом за ним и все новгородцы застыли в низком поклоне. И стояли так до тех пор, пока государь не сел, примостив предварительно свой посох у ручки кресла. Он не спешил: ему нравилось видеть подобострастие своих новых подданных, он хотел, чтобы они лучше запомнили свое новое положение. Кроме него самого никто больше сесть не мог – для этого заранее стулья и лавки из палаты были вынесены.
Владыка Феофил по знаку государя вновь с поклоном преподнес ему свиток, на котором была выписана клятвенная грамота и проставлены десятки подписей с печатями. Иоанн внимательно просмотрел и прочел все, что там было изображено, по красивому суровому лицу его промелькнула тень удовольствия.
– Клянетесь ли вы мне в том, что здесь написали? – спросил он строго новгородцев.
– Клянемся! – разноголосо ответил народ.
– Клянетесь не мстить ни псковичам, ни своим согражданам, моим союзникам?
– Клянемся! – уже более единодушно ответили голоса с разных концов палаты.
– Клянетесь, что отказываетесь от своих пригородов, от Двинской земли, от Заволочья?
– Клянемся, – более глухо, но, так же, уверенно прогудело вокруг.
– Тогда целуйте крест на той клятве, – сказал государь и дал знак, – ему поднесли деревянный Людогощенский крест – новгородскую святыню, привезенную сюда специально для церемонии из церкви Флора и Лавра, где он хранился.
Иоанн принял крест и, хотел было, привести новгородцев к целованию, но перед ним неожиданно вновь склонился архиепископ Феофил:
– Прости, государь великий Иоанн Васильевич, милости просит у тебя Новгород и я, богомолец твой, пожалуй нас, скажи, что прощаешь за строптивость и не будешь впредь зла держать.
Иоанн, нахмурив брови и опасаясь какой-нибудь новой задержки, выслушал Феофила и поддержавший его робкий гул голосов, но не увидел ничего предосудительного в их просьбе и твердым голосом пообещал:
– Прощаю и буду отныне жаловать тебя, своего богомольца, и отчину нашу Великий Новгород.
Феофил глубоко вздохнул и первым пошел целовать крест. За ним последовали остальные, строго держась иерархии, которая сложилась в городе за предыдущие века – по должности, положению, богатству. Сначала – степенные посадник и тысяцкий. За ними – посадники старые, потом – простые, следом – тысяцкие и обычные горожане, но самые богатые и влиятельные, состоящие в старостах или в городской администрации. Далее – купцы, также по чину и состоянию. Равенства и тут никакого не было. Иоанн думал об этом, когда глядел на них сверху и наблюдал за выражением лиц, за действиями. Новгородцы казались покорными, на их лицах не было ни радости, ни горя большого. Держались.
«Привыкнут», – подумал Иоанн.
Дождавшись конца церемонии, он встал.
– Через день, пришлю в нашу отчину, в Новгород Великий, своих бояр, от города присягу принимать. Чтобы к тому времени на моем Ярославовом дворе и памяти от вечевого места не осталось. Оповестите народ, чтобы все были готовы.
Он повернулся и, гордо ступая в роскошном царском одеянии, удалился во внутренние покои, легко держа в крепкой руке тяжелый драгоценный посох. За ним двинулись братья и московские бояре. Новгородцы тоже зашевелились, но в противоположную сторону – на холодную улицу. Спасибо хоть игумен угостил их скромно в своей монастырской трапезной. Здесь недостатка в продуктах не было, и новгородцы поели досыта, многие из членов делегации – впервые за день.
15 января 1478 года от Рождества Христова рушилось древнее вече на Ярославовом дворе. Тянули время новгородцы, до последнего дня ждали какого-то чуда, способного спасти символ их независимости, но больше уже откладывать было нельзя. При большом стечении народа, со слезами, сняли с перекладины большой красивый колокол, осторожно спустили его на веревках вниз, десятками рук аккуратно положили на снег. Сняли металлическую перекладину, на которой он висел. Одновременно разрушили деревянные подмостки, откуда вещали народу его лидеры и глашатаи.
Стоящие возле великокняжеского дворца московские бояре смотрели на это событие равнодушно, словно на что-то неизбежное. Иные из них искренне не могли понять, отчего это люди так убиваются из-за такой нелепицы, как подставка для колокола да деревяшки! Коли понадобится – найдут иной способ собраться и обсудить свои дела! Хоть бы и на архиепископском дворе. Но сам глава делегации князь Иван Юрьевич Патрикеев хорошо понимал горе новгородцев. В сей момент они теряли не только свою вольность, но и последний ее символ. Пока бил колокол, они могли верить, что можно еще что-то спасти, вернуть, теперь, без колокола, не останется и веры. Это хорошо. Значит, легче пойдет присяга, меньше будет сомневающихся и тех, кто постарается избегнуть процедуры, оставив свои руки свободными для измены.
Поглядев, как брякнулся о снег язык колокола, Иван Юрьевич дал команду, и бояре расселись по коням. Все, даже немолодые москвичи, старались подражать великому князю, который передвигался в основном только верхом и держал прекрасную форму благодаря многочисленным охотам и поездкам по своим владениям.
Немолодой уже воевода князь Палицкий запрыгнул на коня так же легко, как и сам Патрикеев, ибо был стройным и подвижным, полноватому же Стриге-Оболенскому помог его слуга, немолодые братья Тучковы с трудом, но управились сами. Отсюда, с Ярославова двора, московские бояре со своей свитой двинулись через Великий мост на Софийскую сторону, к детинцу.
Там готовилась церемония принесения присяги знатными новгородцами. Просторный архиепископский двор был заполнен народом, будто все спешили поскорее присягнуть новому своему властителю. Однако причины столь активного сбора были стары как мир: страх перед наказанием и людское любопытство, ведь никто из них прежде не видывал подобного события. К тому же обещал государь, что сразу после присяги блокада города будет снята и народ получит вдоволь продуктов.
Накануне посыльные от владыки оповестили все концы города, чтобы их старосты и выборные непременно прибыли для крестоцелования к нему на двор, остальные смогут присягнуть на своих улицах, куда также приедут московские бояре и дети боярские. Первыми поспешили в детинец сторонники единства всех русских земель и великого князя Московского и те, кто хотел показать свою к нему приверженность. За ними потянулись и остальные. Словом, народу набилось полным-полно.
Навстречу московским боярам прямо на улицу вышел архиепископ Феофил. Патрикеев сошел с коня, принял благословение владыки, затем вместе с ним поднялся по передней лестнице дворца и остановился на балконе. За ним последовали еще несколько прибывших бояр. Иван Юрьевич достал свиток, не спеша развернул его, оглядел замершую внизу толпу и молвил:
– Князь великий Иоанн Васильевич всея Руси, государь ваш, тебе, своему богомольцу и владыке, своей отчине Великому Новгороду приказал сообщить следующее…
Он приостановился, глянул на свиток и уже продолжил от имени Иоанна:
– В связи с тем, что наш богомолец архиепископ Феофил со всем освященным собором и вся наша отчина Великий Новгород били челом нашей братии о том, чтобы я их пожаловал, смилостивился и нелюбовь с сердца сложил, я, великий князь, ради своих братьев пожаловал вас, свою отчину, вашу просьбу исполнил. А ты, богомолец наш архиепископ, и весь народ новгородский во всем, что обещали мне, о чем в грамоте записали и крест целовали, чтобы исполнили. И чтобы все люди новгородские по той же грамоте крест целовали в верности нам, а мы вас, свою отчину, впредь жаловать будем по вашему исправлению к нам.
Закончив читать, Патрикеев свернул свиток и обратился к архиепископу:
– Можно начинать!
По знаку владыки на улицу вынесли все ту же новгородскую святыню – Людогощенский крест, творящий по преданию чудеса, исцеляющий больных. Он представлял собой резную деревянную скульптуру, состоящую из массивного округлого основания-древка и овальной плоскости с четырьмя симметричными, образующими квадрат отверстиями. Вся поверхность креста была украшена тончайшей деревянной резьбой, изображающей библейские сюжеты.
– Клянитесь в верности своему государю Иоанну Васильевичу, – приказал Патрикеев и высоко поднял руку, чтобы дать знак для одновременного произнесения обета.
– Клянемся, – выдохнула толпа.
Люди начали по одному подходить к кресту и целовать его, повторяя нужные слова. Процедура длилась более часа, но даже совершившие обряд сразу не уходили, оставаясь поглядеть, как это сделают другие, не уклонится ли кто от обета. Здесь уже слез не лили, о свободе не сокрушались. Люди смирялись с неизбежностью.
Среди собравшихся в детинце не было никого из семейства Марфы Борецкой, которая сказалась больной. Не было ни снохи с внуком, ни управляющего, ни других ее приближенных.
В это же время началось принесение присяги во всех пяти концах города, на многих улицах, в основном перед многочисленными новгородскими храмами. Москвичи привезли сюда копии великокняжеских грамот и также зачитывали их собравшимся. Присяга шла чинно, спокойно. Здесь клялись на своих соборных крестах, целовали их все, независимо от состояния и пола – жены боярские и вдовы, служилые люди, купцы, мастеровые. Приходили и обессиленные голодом, и больные. Все спешили поскорее выполнить приказ, чтобы получить долгожданный хлеб.
Марфа Борецкая и тут к кресту не явилась, клятвы верности государю не дала. Посыльному, который отправился по приказу старосты в ее дом, ворота не отперли, словно все вымерли. Уклонился от целования креста и староста купеческий Марк Памфильев, тоже сказался больным. Ясно, что об этом тут же было доложено московским боярам.
18 января в стан Иоаннов к Троицкому монастырю потянулись именитые новгородцы – бить челом государю, чтобы принял их к себе на службу. Это был венец его победы: лучшие мужи города прибыли к нему на поклон и предлагали свои услуги. Он сам вышел им навстречу и сказал, что всем найдет дело по силам и достоинству, что отныне их долг повелевает, наряду с исполнением государственных обязанностей, также извещать великого князя обо всех злых против него умыслах, не исключая ни брата, ни друга. Новгородцы, – куда деваться, – обещали ему все, что он требовал.
С этого дня Иоанн снял с города строгую блокаду, разрешил беженцам вернуться к своим разоренным домам, приказал поставлять хлеб голодающим. Город вздохнул, но судорожно, осторожно. Ибо вторая беда и не думала отступать. Мор продолжал косить обессиленных людей без разбору.
20 января Иоанн отправил в Москву гонца к матери, митрополиту и сыну-наследнику с радостным известием, что он привел Новгород в полную покорность.
В Москве сообщение встретили без особых торжеств и радости – все адресаты были заняты решением собственных проблем.
Геронтий готовил освященный собор, который должен был утвердить кандидата на место покойного епископа Тверского Филиппа. Митрополит спешил, ибо мечтал провести мероприятие без великого князя, своей волей, как хозяин и распорядитель столь важного события. Он хотел наконец-то утвердиться в глазах русских святителей как единоличный духовный авторитет на Руси, которому и сам великий князь – не указ. Торопясь провести мероприятие до приезда Иоанна, он разослал гонцов во все концы Руси с приглашением к иереям срочно прибыть в Москву. И тут же получил первый щелчок по носу. Архиепископ Ростовский Вассиан отказался прибыть на собор, сославшись на состояние здоровья. «Наглец! – думал владыка. – Когда ему самому надобно, он оказывается тут как тут, независимо ни от чего. А теперь, конечно же, знает, что государя нет на месте, что он в Новгороде, оттого не считает нужным явить свое усердие мне, митрополиту».
От этой мысли Геронтий даже поморщился, как от зубной боли. Они знали друг друга давно, многие годы, с тех самых пор, когда Вассиана, малоизвестного инока Пафнутьевой обители, по рекомендации самого игумена Пафнутия назначили настоятелем Троице-Сергиева монастыря. Он, Геронтий, к тому времени уже чуть ли не десяток лет возглавлял Симоновскую обитель. На его глазах происходило быстрое возвышение Вассиана. Сначала его перевели игуменом в великокняжеский дворцовый Спасский монастырь, а уже через два года на влиятельнейшее в церковной иерархии место – архиепископом Ростовским. Его же, Геронтия, перед тем поставили всего лишь епископом Коломенским. Это было обидно.
Но даже теперь, когда Геронтий стал все-таки выше Вассиана по сану, тот все равно умудрялся подавлять митрополита своим авторитетом. Разве может это понравиться? Будь его воля, он бы этого Вассиана в порошок истолок. За все сразу. За высокоумие и гордыню, за то, что был духовником и любимцем великого князя и его матушки, вдовой великой княгини Марии Ярославны. За то, что происходил из родовитой семьи и получил хорошее образование и воспитание, умел держать себя, никогда не суетился, слыл русским Демосфеном за обширные знания Священного Писания и святоотеческой литературы, обладал огромным авторитетом у паствы.
Говорили, что именно ему предложил Иоанн после смерти митрополита Филиппа освободившийся престол, но Вассиан отказался, и тогда был избран он, Героитий. Владыка ловил себя на мысли, что завидует Вассиану, его манерам, речам, его литературному таланту – лишь недавно тот закончил «Житие Пафнутия Боровского», своего учителя, и все хвалили его за удачный труд.
Митрополит упрекал себя за дурные мысли, каялся, просил Господа простить ему этот грех. Но чувства, которые он испытывал, думая о Ростовском владыке, были неподвластны ему.
Вот и теперь Геронтий держал в руках строгое и любезное послание Вассиана Рыло и готов быть разодрать его от злости. На плотной дорогой бумаге с водяными знаками архиепископ писал: «Господину преосвященному Геронтию, митрополиту всея Русии, сын твой, господин, и богомолец Вассиан Ростовский челом бью…»
Геронтий в который уже раз отметил в грамотах архиепископа это новое, лишь недавно появившееся в официальных бумагах наименование государства «Русия». Он, сторонник старых обычаев, не мог еще и сам себе дать отчет, нравится ли ему это новшество, как и утвердившееся обращение к великому князю «государь», а Вассиан уже с легкостью использовал его как общепринятое!
Ссылаясь на свою немощь, владыка Ростовский просил не побранить его и соглашался на утверждение любой кандидатуры на пост епископа Тверского.
«А может быть, он и в самом деле разболелся? – подумал митрополит, – возраст-то наш берет свое…»
Мысли его прервал появившийся в палате митрополичий боярин Федор Юрьевич Фомин.
– Владыка, к нам прибыл архимандрит Тверского Отроча монастыря князь Вассиан Стригин Оболенский, – доложил он и многозначительно улыбнулся.
Все уже знали, что архимандрит – кандидат в епископы Тверские. Знал об этом и сам Стригин, носящий фамилию чаще по прозвищу отца, знатного великокняжеского боярина Ивана Васильевича Оболенского по прозвищу Стрига. В связи с этим назначением и предстояла митрополиту с гостем немаловажная беседа.
… Пост епископа Тверского был на Руси особенным. Ибо находился в формально не зависимом от Москвы княжестве, которое многие годы, да и теперь, соперничало с ней за великое княжение. Нынешний великий князь Михаил Борисович Тверской, родной брат первой, покойной жены Иоанна и дядя его сына-наследника, был по характеру заносчив и независим. Естественно, он не собирался покоряться великому князю Московскому. Но понимал, что тягаться с ним ему не по зубам, в случае военного столкновения он проиграет. Потому старался поддерживать добрые отношения с сильным еще Литовским княжеством, с Казимиром, рассчитывая в случае чего на его поддержку.
В такой ситуации епископ Тверской оказывался как бы меж двух огней. Традиционно в духовных делах он подчинялся митрополиту Московскому и всея Руси. Но под давлением Тверского князя мог вполне отойти под юрисдикцию другого митрополита, Киевского, который располагался на землях, подвластных ныне королю Казимиру, и также имел приставку к основному титулу «всея Руси». Ныне эту кафедру возглавлял утвержденный патриархом Константинопольским Рафаилом митрополит Мисаил, из епископов Смоленских, на Руси более известный как тверской монах Спиридон, прозванный Сатаной за свою резвость и неистовство. Со свойственной ему непотребной энергией принялся этот Спиридон склонять русских святителей на свою сторону, забрасывая их посланиями и письмами, призывал перейти от Геронтия под его юрисдикцию. Особое внимание уделял он родной Твери. Письма его рвали и сжигали, плевались, но опасность оставалась. Потому-то важно было иметь на тверской кафедре своего надежного человека.
Кандидатура князя-инока Вассиана Стригина, конечно же, была одобрена и даже предложена самим Иоанном. Геронтий, зная об огромном влиянии рода Оболенских и Стригиных, потомков Рюрика, не посмел и пикнуть против такого претендента. Правда, митрополита смущала одна тонкость: Вассиан был дальним родственником и самого великого князя Тверского и мог с ним сговориться. Потому, уже по своей инициативе, владыка решил взять с него клятвенное заверение, что он, Вассиан, не отступит от чистой православной веры и от московского митрополита. Для того, собственно, и был приглашен претендент.
Геронтий принимал будущего епископа Тверского в своей новой двухэтажной кирпичной палате на четырех каменных подклетях. Сам государь Иоанн Васильевич не имел такого прочного удобного дома. Два года его отделывали и украшали, обустраивали, и вот теперь он стоял в центре крепости во всем своем блеске, утверждая славу и величие нового митрополита. Геронтий гордился своей палатой и собой и был рад, что к собору святителей стройка полностью завершилось.
