Людмила Ивановна Гордеева
Иоанн III Великий. Исторический роман. Книга 1, часть 1—2
Сам Иоанн в поход не ходил, предоставив возможность отличиться своим полководцам. Памятуя о судьбе плененного когда-то татарами отца, он не хотел лишний раз без особой нужды рисковать своей жизнью и свободой. Решения принимал по докладам главного воеводы Патрикеева, которые доставляли ему гонцы. К тому же в его личной жизни произошло событие – для истории ничтожное, а для него, Иоанна, наиважнейшее. В конце лета в гости в Москву приехала сестра Анна из Рязани повидаться с матушкой, похвастать своим полуторагодовалым сыном Иваном. А вместе с ней явилась и Феодосия. Увидел ее Иоанн Васильевич, и побежденная, было, им страсть вспыхнула с новой силой.
Поселил он сестру с золовкой в хоромах своей покойной жены Марии, и оказалась Феодосия одна на целом втором этаже, в палатах, где в детстве проживал его сын. И вел к ней теперь, так же, как и в хоромы покойной жены, прямой короткий переход от его великокняжеских хором. Надо было лишь подняться по лестнице наверх. И упали они с Феодосией в объятия друг к другу, как переспевшие яблоки на матушку-землю. Одинокие, истосковавшиеся, любящие и свободные, они, без мыслей о грехе, без оглядки на возможные слухи, насыщались своей любовью, предаваясь ей долгими осенними ночами, полными ласки и страсти. Он упивался ею, как измученный жаждой человек – сначала жадно, взахлеб, не разбирая вкуса и запаха, и лишь потом со смаком, с удовольствием, не спеша, наслаждаясь всеми оттенками, всеми достоинствами долгожданного напитка.
Повзрослевшая Феодосия больше уже не исповедовалась в своем грехе владыке Московскому: дома, в Рязани, у нее появился свой духовник, и свое покаяние берегла она для него. А пока замаливала грехи перед иконами, оправдываясь тем, что ее возлюбленный теперь был вдовцом, и она надеялась…
И вот теперь он вновь шел к ней – по желанию, по привычке, которая появилась за последний месяц, по любви.
Шел, хотя и помнил о портрете на деревянной доске, лежащем на его столе в кабинете…
Глава III
Рязанская княжна
В то время, когда Иоанн направлялся на встречу с возлюбленной, та стояла перед иконой Божией Матери и слезы потоком лились из ее глаз. Только что она вернулась от Анны, где беззаботно забавлялась с племянником, до тех пор, пока не пришла его проведать сама Мария Ярославна. Дочь ее уже несколько недель собиралась возвращаться в Рязань, но ее все что-то удерживало: то матушка не отпускала, то малыш приболел, то Феодосия уговаривала погостить еще, да и брат – великий князь был рад гостям.
Наконец назначили точную дату отъезда, и вдовая великая княгиня старалась навещать Анну почаще, чтобы насмотреться на нее и на внука перед очередным долгим расставанием. Вот и в этот раз, играя с Иванушкой, который только начал уверенно ходить и все норовил вырваться из рук, чтобы убежать, великая княгиня рассказывала об очередных дворцовых событиях. Конечно, не преминула сообщить, что вернулись послы из Италии, привезли хорошие вести, портрет будущей невесты, византийской царевны, и что государь, судя по всему, доволен и посольством, и невестой, и переговорами. Можно, не мешкая, посылать сватов.
– Новая жена появится – тесно тут станет, – рассуждала вдова. – Тогда, коли вновь в гости пожалуете, придется моим теремом довольствоваться либо в гостевом стоять. Хотя, как знать, может, государь пожелает для нее новые хоромы поставить!
Она говорила, не замечая, как меняется в лице Феодосия, какими неловкими и заторможенными становятся ее движения. Благо, дело происходило в декабре, когда дни так коротки, что заканчиваются, едва успеешь оглянуться. Конечно, в комнате горели свечи, но не столь яркие, чтобы страдание человека, написанное на его лице, сразу бросалось в глаза посторонним, тем более, что Мария Ярославна была занята внуком.
Феодосия изо всех сил старалась сдержать себя, чтобы не разрыдаться здесь же, в комнате. Да, она помнила о том, что почти год назад в Москву приезжали из Рима послы, которые будто бы предлагали Иоанну знатную невесту. Она спрашивала об этом возлюбленного, но тот шутил, что невест кругом много, впору смотрины объявлять, а ему-то и смотреть ни на кого, кроме нее, Феодосии, не хочется. «Мало ли какие послы с какими предложениями приезжают!» – уходил он от разговора и старался не возвращаться к нему. Но она не могла забыть о возможной сопернице и совсем недавно вновь пытала его: правда ли, что он не собирается сватов посылать за царевной? Иоанн, чуть осерчав, ответил ей, что пока он ничего не знает про гречанку, а стало быть, и речи вести не о чем!
Княжне хотелось тогда же спросить государя, почему же он не желает сделать ее своей невестой, но она сдержалась, чтобы совсем не рассердить любимого. Тем более что в последнее время, ссылаясь на занятость, он стал появляться у нее реже.
Все это время Феодосия не раз думала о том, что, если бы были живы ее родители, они, наверное, позаботились бы о ней, о ее судьбе. А самой… впрочем, находились и для нее женихи. Братец не раз интересовался, не собирается ли она подумать о замужестве, ведь пора уже. Но она и представить себе не могла в роли мужа или возлюбленного никого другого, кроме великого князя Иоанна Васильевича. Убедилась в этом, пожив вдали от него – в Рязани. Это была не жизнь, а какое-то нереальное существование, которое тянулось неимоверно долго и непонятно зачем. И заполнить его смыслом не мог даже племянник, которого она, естественно, любила, и который стал для нее единственной отрадой во всем ее рязанском существовании. Княжна же подтолкнула Анну к мысли поехать погостить к матери, потому что была уже не в силах выносить разлуки, а ехать одной без видимой причины, без приглашения было неловко.
За год одиночества и тоски по возлюбленному Феодосия была уже душевно подготовлена к тому, чтобы без всяких условий и притворства кинуться к нему на шею, отдаться ему без условий и без остатка. Конечно, все время одиночества она надеялась на то, что свободный теперь от брачных уз государь пожелает жениться на ней. Первый год она оправдывала его молчание трауром по умершей жене. Но когда пошел второй год, а сватов все не было, ее начали мучить сомнения: а что если забыл, если разлюбил, если не нужна стала? Тогда-то и созрела решимость вернуть его чувство к себе любым путем, отдать ему все самое дорогое, невинность свою, чистоту, жизнь, а там – будь что будет. Хоть толику счастья испить – а потом жить воспоминаниями, и то хорошо. Потом – хоть в монастырь, хоть замуж за нелюбимого, можно и нянькой остаться при племяннике.
Словом, за время разлуки всякого передумала. А приехала в Москву, почувствовала ответную любовь, – вновь самые радужные мечты возродились. Ну чем она ему в качестве жены не хороша? Молодая, нравится ему – это видно, происхождение – трудно на Руси княжну более высокого рода сыскать. Ведь московские великие князья исстари на русских княжнах женились, лишь изредка – на литовских. Первая-то жена Иоанна Васильевича кто была? Дочь великого князя Тверского. А его матушка Мария Ярославна? Дочь князя Боровско-Серпуховского. Чем же дочь Рязанского великого князя хуже их по роду своему?
Эти мысли то и дело приходили ей на ум, лишали покоя. Феодосия собиралась поговорить об этом с возлюбленным, но он приходил – и она, не решаясь, вновь откладывала это на следующий раз. Княжна все ждала, что он сам предложит ей стать великой княгиней, государыней Московской. Она даже согласилась объявить о дате отъезда, надеясь этим поторопить своего друга к решительному разговору, как вдруг объявилась эта заморская невеста. Не какая-то там мифическая, нереальная, а самая настоящая, с именем, с титулом, с парсуной и переговорами о сватовстве.
От этой мысли у Феодосии перехватывало дыхание, и рыдания подступали к горлу. И хотя Мария Ярославна давно уже переключилась на иную тему разговора, а потом и вовсе засобиралась к себе – Ванечку пора было укладывать на ночь, – Феодосия так и не могла вымолвить ни звука, ибо лишь сомкнутые губы сдерживали ее рвущееся наружу рыдание. Даже проститься с названной матушкой она не смогла, как подобает: словно деревянная, пригнулась в талии, боясь склониться ниже, чтобы не захлебнуться слезами и болью. А потом, молча, поцеловала на ночь племянника и Анну, которая, кажется, поняла, что с золовкой творится неладное, и кинулась в свою комнату. Здесь бросилась на кровать и, уткнувшись в подушку, чтобы не было слышно, дала волю своему бесконечному горю.
Рушился мир вокруг, рушились планы, мечты, которые в последнее время становились в ее воображении все реальнее, все правдоподобнее, казалось – еще момент, еще слово, жест – и все прояснится, все станет на свои места, она сделается счастливой на всю жизнь. Будет появляться на людях рядом с Иоанном – своим мужем, родит ему сыночка – такого, как Иванушка, да и не одного. Они будут постоянно вместе, рядом, будут любить друг друга, как эти месяцы после ее приезда из Рязани.
Она любила его с тех самых пор, как осознала свое существование на этом свете. Феодосия давно забыла и мать, и отца, в памяти ее сохранился лишь смутный рассказ няни о том, куда они едут: в богатую и прекрасную Москву, к добрым людям, к великому государю и его наследнику – молодому и красивому. Уже в пути в ее детском воображении этот наследник представлялся каким-то сказочным принцем, который будет любить и оберегать ее. При встрече он не разочаровал девочку, покорив раз и навсегда.
Ее любовь росла и зрела вместе с ней, и когда он впервые поцеловал ее по-взрослому, как женщину, там, в беседке, она уже готова была принадлежать ему. Но духовник предупредил ее о грехе любить женатого человека, это заставило Феодосию задуматься о будущем, уже не по-детски, а по-взрослому. Оказалось, что они не могут быть вместе. Тем не менее, когда Иоанн овдовел, когда появилась реальная надежда на их брак, она бежала от него в Рязань. Но бежала как раз именно потому, что надеялась и даже была почти уверена, что после траура великий князь пришлет за ней сватов, позовет ее. Однако…
Когда заглушаемые изо всех сил рыдания истощили ее силы, княжна обратилась к Божией Матери. Сначала она жаловалась ей, плакалась о своем горе, а потом начала спрашивать, отчего же Она, Дева Святая, не вступится за нее, сироту, почему не поможет ей свою жизнь устроить? Но лик Богоматери грустно, словно сочувствуя, смотрел на нее и молчал. Тогда Феодосия вновь принималась плакать, – в этом состоянии и застал ее долгожданный гость.
Княжна отучила служанок приходить к ней по вечерам, и потому, как правило, в позднее время на втором этаже терема, где она жила, было пустынно, посторонние сюда не поднимались. Хотя государь давно уже никого и ничего не боялся, он все-таки не желал лишних разговоров о себе и своей возлюбленной. Они знали, что об их отношениях догадывается сестра Анна, возможно, что-то знает и Мария Ярославна, но пока все делали вид, что ничего не знают. Это устраивало всех, и возлюбленные продолжали соблюдать осторожность.
Он, как обычно, стукнул пару раз в тяжелую дубовую, изукрашенную резьбой дверь и, не дожидаясь ответа, отворил ее. Феодосия не заторопилась, как обычно, ему навстречу, прихожая была темной и пустой. Заперев по обыкновению за собой дверь, и неслышно ступая мягкими домашними башмаками, Иоанн направился в полутёмную опочивальню и уже по пути услышал подозрительные всхлипывания. Горела лишь одна свеча в высоком серебряном подсвечнике, и от легкого колебания ее пламени в дальних углах комнаты вздрагивали, будто живые, тени.
Едва увидев лежащую вниз лицом перед иконами княжну, понял: она все знает о его предполагаемом браке. Об этом говорила вся ее отчаянная поза, плач, зажатое руками лицо. Услышав шаги, она медленно приподнялась, повернула голову, посмотрела на него. Потом так же неспешно встала, сделала шаг в его сторону и припала к его груди. Она не плакала больше, не жаловалась, только хрупкое тело ее и плечи продолжали вздрагивать. Он был готов к упрекам, к слезам, к чему угодно другому, но она всем видом своим просто просила пожалеть ее и совсем обезоруживала этим. И, действительно, ему стало жаль ее. Иоанн гладил русую, аккуратно причесанную головку с одной, заплетенной по-девичьи косой, потом оторвал от себя ее лицо, пытаясь заглянуть в глаза. Потрогал мокрые щеки, попросил:
– Ну-ка, посмотри на меня!
Она с трудом разомкнула свои припухшие веки, и рядом с его лицом засветились два ярких, показавшихся ему на мгновение в полутьме чужими, глаза.
– Мне теперь в монастырь? – едва шевеля губами, спросила она.
– О чем ты говоришь, девочка моя? Разве тебя ничего больше не волнует? Ты же знаешь, ты всегда вольна была в выборе. Ты можешь и здесь у матушки остаться, и в Рязань вернуться к брату. Я ведь для него и для твоей земли все сделал, что мог. Можешь даже и замуж выйти, если пожелаешь – мне трудно это представить, но ради тебя я сам сватом буду, – попытался пошутить он. – А коли захочешь, ступай в монастырь. Нигде без моей поддержки не окажешься, никому тебя в обиду не дам.
– А куда мне пойти, если жить без тебя не могу? А? – спросила она, глядя в упор на него, и на этот раз в ее глазах блеснуло что-то живое.
– Ты с ума сошла? Зачем о глупостях говорить?
– Что же мне делать, если ни о чем другом не могу думать? – прошептала она и снова прильнула к его широкой груди.
Он, утешая ее, обнял обеими руками, погладил по голове:
– Не горюй понапрасну. С чего ты взяла, что дело о моей женитьбе уже решено? Разве я сватов посылал? Да нет же! И не собираюсь пока! Куда мне спешить – наследник есть. Конечно, матушка говорит, что одному плохо, но мне вовсе даже не плохо, – отстранившись, он с улыбкой поглядел на ее заплаканное лицо, и глаза его сверкнули.
Он вновь притянул ее к себе и начал целовать, наполняясь привычным желанием. Видя, что она понемногу успокаивается, что ее губы начинают оживать и отвечать ему взаимностью, он принялся не спеша расстегивать легко поддающиеся пуговицы ее платья.
Было совсем темно, когда они, утолив первый порыв страсти, смогли продолжить разговор, и, конечно, Феодосия сразу же решилась говорить о том, что больше всего волновало ее в последнее время.
– Мы же любим друг друга. Почему я не могу стать твоей женой? – прошептала она, обвивая его шею руками.
Она хоть и рисковала оттолкнуть его от себя, рассердить, но не могла не спросить того, что мучило и обижало ее, не давало покоя.
– Я ведь, как и сам ты, великокняжеского рода. И мать твоя – такого же рода, и первая жена – тоже тверская княжна. Никогда моя Рязань не была ниже Твери. Я же сестра твоя троюродная! Чем я плоха для тебя? Иль твоя гречанка очень уж хороша, богата, и ты потому хочешь непременно обладать ею? – продолжала шептать Феодосия, разглаживая нежными пальцами легкие морщинки на его лбу и все еще надеясь получить от него долгожданное предложение.
– Так себе, если портрету верить, – помолчав и будто не поняв главный вопрос княжны, отозвался Иоанн о внешности предполагаемой невесты. – Да на что мне ее красота? Для меня нет никого милее тебя. Не за красоту думал ее в жены брать, не о себе хлопочу – о земле своей. Если б только о себе! Я б никогда от тебя не отказался. Да и так не оставлю! Всегда ты будешь находиться под моей защитой. И брат твой пусть знает: только благодаря тебе он великое княжение рязанское получил и сестру мою родную в жены. Ты не обижайся на меня. Конечно, хотел бы я тебя своей женой видеть. Да не принадлежу я теперь себе полностью, – Иоанн заговорил о том, что давно хотел сказать ей.
Она слушала внимательно, молча, и потому рассуждал он легко, быстро, словами, которые от многих раздумий уже давно улеглись в четкие формы:
– Государь я, понимаешь? Стало быть, в первую очередь о земле своей должен заботиться, и лишь потом – о себе. А у нас враги со всех сторон, каждый кусок урвать норовит. С запада – Литва, с северо-запада – немцы ливонские, шведы, с востока – казанские татары, с юга – Большая Орда, Крым… А знаешь, какой меж тем у нас главный враг? Да сами же мы. Гордыня наша! Каждый из братьев моих, родных и двоюродных, место мое занять мечтает, себя равным мне считает. Оттого старается независимость свою показать, своевольничает. Хочет в поход на врага – отправится, не хочет – глухим прикинется. Вон, дядя мой, князь Верейский, захотел – изменил отцу, к Шемяке переметнулся, как это забыть? Тверской князь себя великим титулует, тоже поклона ждет, когда помощь его требуется. А по кускам-то, что мы такое? Слабые, разрозненные княжества, которые любой враг проглотит! Смоленск прихватили литовцы – спасибо не сказали, – попробуй теперь отними!
Киев давно в литовскую окраину превратился, митрополитами – предателями, ставленниками из Рима окормляется. Небось, и язык-то свой родной скоро забудет. А все из-за междоусобиц князей русских удельных, из-за гордыни и самомнения!
Иоанн увлекся и заговорил о наболевшем, но княжна, умевшая обычно слушать, на этот раз, истерзанная обидой и сомнениями, перебила его:
– Да я-то тут причем, голубь мой? И мать твоя, и жена первая – все дочерями обычных удельных князей были, так чем все же я тебе не пара?
– Так потому и равняются со мной князья удельные и братья, потому и считают, что ничем великий князь Московский от Тверского или Верейского не отличается! Брак с царевной византийской мог бы возвысить роль государя Московского. Да и другие выгоды от такого брака для земли нашей появятся немалые. Вон уж папа обещает нашим послам и купцам пропускные грамоты по всей Европе выдать, в других землях лучше нас узнают, торговля оживится.
Увидев, что Феодосия вновь залилась слезами, он привел еще один, не менее веский довод:
– Ко всему прочему, мы ведь с тобой и повенчаться-то не можем по православным обычаям. Наши родственники ближайшие – твой родной брат и моя сестра в браке состоят. Стало быть, нам по церковному закону нельзя жениться.
– Можно разрешение у митрополита получить, я знаю. Вспомни! Твоя матушка Мария Ярославна и ее родная сестра вышли ведь за родных братьев!
– На то причины веские были, да и давно уж это случилось!
Услышав, что она опять всхлипнула и приготовилась плакать, Иоанн вновь попытался утешить княжну:
– Да не плачь ты, я же еще не женился и пока не собираюсь.
Но она продолжала свое:
– А я-то как, мне-то, что теперь делать? Зачем мне жить без тебя?
– Не глупи, Феодосия. Везде человек может себе дело найти. Даже у куриной жизни смысл есть, а уж человеческая-то всегда кому-то сгодится. Не родным, не близким – так больным, старым, бедным. Да это все так, к слову. А пока делай, что делала, живи, меня люби, радуйся, что мы вместе!
Он принялся вновь целовать Феодосию, сочувствуя ее горю и видя себя в том виновником, и оттого в его ощущениях появились какие-то новые, незнакомые до того оттенки, он был властелином над этой растерзанной горем молодой женщиной.
А она вновь покорно отдавалась ему, вытирая украдкой слезы. Когда они натешились, она спросила:
– Скоро сестра твоя уезжает в Рязань, я должна с ней отправляться. Неужели мы снова надолго расстанемся?
Он не сразу ответил на ее вопрос. Только что испытанные сильные ощущения расслабили его. «А может, в такой разлуке тоже есть своя прелесть? – подумал он. – Чтобы чувства не приедались, чтобы не одолела окончательно скука, которая способна убить любое чувство. Да и как ей теперь остаться здесь? Сразу пойдут догадки и предположения, почему не уехала, люди судачить станут. Разве что матушку уговорить взять ее к себе? Она же любит Феодосию. Ростов близко, даже если они туда уедут, навещать можно… Впрочем, пока нужды в этом нет, надо осмотреться».
– Я бы посоветовал тебе ехать с сестрой – подальше от лишних разговоров. А заскучаем, я что-нибудь придумаю.
– Может, ты еще посоветуешь мне замуж выйти? – в отчаянии от предстоящей нежеланной разлуки дерзко спросила княжна.
Вопрос не рассердил государя.
– А ты хочешь замуж? Ты можешь полюбить ещё кого-то?
– Я не знаю пока, но ведь ты-то собираешься жениться на другой!
– Какой-то у нас сегодня странный разговор получается, – довольно холодно молвил Иоанн, раздраженный и утомленный неприятной беседой. – Пойду я, пожалуй.
Он поднялся с постели, молча, оделся, поцеловал Феодосию во вновь ставшее мокрым личико и так же, молча, удалился. На другой день отбыл в Коломну. Она же вместе с великой княгиней Рязанской Анной и с племянником несколько дней спустя отбыла в Рязань в сопровождении многочисленной прислуги, охраны и обоза подарков. Государь не приехал проститься с ними. И потому княжна возвращалась домой еще более опустошенной и душевно измученной, чем выехала оттуда. Она упрекала себя за несдержанность, за ссору, доставалось в мыслях и ее возлюбленному, но, Господи, как же она хотела видеть его!
