Любовь {Leo} Паршина
Маска Зверя. [история чёрного серебра]

Полная версия

Глава третья. Дурные вести

Лето близилось к своему завершению, а время отдыха для гимназистов уже закончилось: с середины августа начались дни учебы.

Гимназия казалась отдохнувшей от привычных для нее суеты и шума и готовой вновь наполниться народом. Всюду всё было чисто и ново – подоконники и рамы выбелены, паркетный пол, покрытый свежим лаком, блестел, как озерная гладь. В кабинете биологии на втором этаже даже не успели закончить ремонт – два мужика лениво доводили до ума оставшуюся дальнюю стенку. Поэтому аквариум с перекормленными рыбами-телескопами и скелет человека были выселены в коридор. Со скелетом все проходящие мимо гимназисты здоровались за руку. В итоге, к первой большой перемене скелет остался без кисти – ее последний поздоровавшийся гимназист, на ком она и отпала, положил скелету на макушку.

Затем, правда, бедолагу подлечили – привязали кисть обратно, но уже не проволокой, а прочной, толстой белой ниткой. Гимназисты эту деталь приметили и подвязали поверх ниток скелету на запястье бантик из неизвестно где раздобытой розовой ленточки.

Первые уроки нового учебного года прошли легко, на мажорной ноте, но вскоре по всей гимназии пронесся слух о небывалом, страшном происшествии. Всех учителей срочно созвали у директора. Они там проговорили всю перемену и даже часть урока, а после разошлись по своим классам – пораженные и опечаленные.

– Скорбный час, скорбный, – удрученно встряхивал седой головой Константин Митрофанович, учитель греческого.

Впрочем, все мальчики уже и сами знали о случившемся: едва пришедшие с каникул, гимназисты были ошарашены известием о смерти своего товарища – Коли Игнатьева, ученика шестого класса. Насколько было известно, он покончил с собой, выпив синильную кислоту.

Более прочих с ним был дружен Владимир Кох, но он ничего не мог объяснить одноклассникам – то ли будучи в шоке, то ли понимая абсурдность и бессмысленность произошедшего. Игнатьеву не на что было жаловаться: жил он хорошо, с родителями ладил и даже несчастной любви, как у того же Юленьки, у него не имелось.

За этим жутким инцидентом даже позабылось летнее происшествие с Александром Кононовым.

– А знаешь что, Сашка, – заговорил Дима Гурин, когда они в какой-то момент оказались вдвоем чуть в стороне от остальной взволнованной толпы, собравшейся в рекреации, – я ведь летом, когда думал, что ты умер, стихи для тебя написал – эпитафию.

– Вот как? – чуть оживился Саша, отвлекаясь от прежнего, тягостного настроения. – Дай хоть прочесть.

Дима подумал немного.

– Не дам. К чему тебе собственная эпитафия? На старости лет пригодится.

Саша постарался незаметно, но побольнее ущипнуть товарища за бок, зная, конечно, что до старости Дима не вытерпит – сдастся намного раньше.

«И все же, как это странно, ужасно, но и ужасно глупо, – думал Саша позже про Колю. – Что за блажь? Зачем?! Просто так взять и оборвать все. Расстаться с простой, понятной, радостной жизнью обычного человека. А самый кошмар в том, что Коля младше меня… Всего на год, но все же. Я уже ползал, начинал говорить, а он только-только родился. И теперь – я перешел в последний класс гимназии, а он умер. Насовсем. Все же, зачем?! Да останься я прежним, с какой радостью я бы прожил свой век. И каждый день Бога за жизнь благодарил…»

В этот день, неся в ранце первые домашние задания, а в голове – невеселые мысли, Саша побрел к дому Марка. Ему хотелось наконец-то узнать подробности о таинственной «первой субботе сентября», чтобы понять, к чему готовиться. И еще отчего-то очень интересно было услышать, что скажет древний римлянин о глупом самоубийстве обычного петербургского юноши. Чем больше мнений Марка у него будет, тем скорее он узнает его самого.

Подходя к дверям парадного, Саша с тревогой ощутил, что почти соскучился по мрачному, таинственному наставнику. Самому необычному человеческому существу из всех живущих… Хотя Марк Альфений и принадлежал к особой породе, все равно не получалось думать о нем иначе, кроме как о человеке.

Люди ведь тоже разными бывают. Иного, самого обычного, самого теплокровного, человеком назвать язык не повернется. Взять хотя бы того же Франческо, лакея Марка. Спроси любого – «Кто из этих двоих живет со времен Флавиев и пьет людскую кровь?» – никто бы и не подумал на истинного хозяина.

Удивительно, но перед этой ходячей ручной мумией Саша испытывал трепет, будто перед каким-то важным чиновником или, скорее, перед великокняжеским привратником.

– Добрый день, – как всегда поприветствовал Саша хмурого Франческо и, как всегда, не услышал ответа, получив только взгляд, полный, по меньшей мере, сомнения в том, что день добрый.

Заперев снова дверь, Франческо указал на коридор, ведущий в гостиную, с таким выражением, с каким обыкновенно указывают на выход. Саша любезно улыбнулся, кивнул в знак благодарности и прошествовал вперед.

Лакей тут же оставил гимназиста, а сам вновь скрылся в комнатах.

В гостиной было пусто и сумрачно от задернутых плотных занавесок и непривычно тихо. Римлянин в такой час, разумеется, еще спал.

Саша устроился на диване, достал из ранца учебник, но раскрыв на случайной странице, просто положил его на колени, а сам полуприлег на широкий подлокотник. Будто бы задремал над книгой. На самом деле, ему зверски хотелось спать, но просто так развалиться в чужой квартире было неловко.

Дневной сон пришел достаточно быстро, приведя с собой полуденных бесов – тяжелые, тревожные сны. Была ли всему виной весть о несчастном происшествии, или же виновато было солнце, все же сочащееся через занавески, но во сне Саши по анфиладе старых комнат танцевала Смерть…

Кругом, как на балу или ассамблее, стояли, сидели люди, а легкий, грациозный скелет в одеждах не то из тончайшего шелка, не то из плотной паутины плясал и плясал меж ними – скакал из конца в конец анфилады, был везде и всюду, выделывая грациозные пируэты. То и дело он выхватывал из толпы людей кого-то – солидного господина с густыми бакенбардами, томную роковую женщину, зазевавшегося лакея, златокудрого смешливого ребенка, или даже кухарку, сунувшую нос в господские комнаты – затем вел этого человека в танце в самый дальний угол, а после возвращался один. И никто не боялся, не разбегался прочь, будто бы желая станцевать со Смертью.

Саша во сне сгорал от нетерпения и любопытства. Несколько раз Костлявая проскакала мимо него, даже задев своей невесомой накидкой, но не обратила на гимназиста никакого внимания. Он себя чувствовал, как Наташа Ростова – ну разве не видно, как ему хочется танцевать? Прежних гостей уже почти не осталось кругом, всё прибывали и прибывали новые…

И вдруг к Саше подошел Марк. Грустно и тяжело посмотрев юноше в глаза, он взял его за руки, потянул за собой и произнес:

– Это что, новый способ учить – вверх ногами?

– Я не вверх ногами, – еще плохо спросонья ворочая языком, пробормотал Саша, отдирая щеку от подлокотника.

– Не ты, а книга твоя вверх ногами. С чем пожаловал?

Марк уже сидел за восточным столиком, а Франческо суетился тут же, разливая чай.

– Садись, – велел Марк Саше.

Тот перебрался за стол, капнул меда в свой чай, размешал, но пить не торопился.

– Один мой знакомый юноша умер недавно. Выпил синильную кислоту.

Римлянин молчал, попивая чай, как истинный англичанин. Саша продолжил:

– Скажите, может вы знаете, зачем люди совершают самоубийства? Молодые, целые, здоровые, ни в кого не влюбленные люди…

– Почему ты спрашиваешь это у меня?

– У кого еще? Я не знаю никого старше вас.

– Хочешь, стало быть, мое мнение? Вот оно, какое есть: этот мальчик – маленький дурак, который возомнил, что осознал и понял, что такое смерть и что такое одиночество. А насколько может по-настоящему захотеться умереть и почему, ты, может быть, однажды поймешь сам.

Видя, как расширились глаза гимназиста, римлянин вдруг повеселел.

– Ну-ну, довольно! Carpe Diem¹, малыш. Не унывай, пока сам хочешь жить. Ведь даже ваш плотник называл уныние грехом. Пей, пей.

Саша послушно отхлебнул чаю, но без особого желания и аппетита.

– Может, хоть скажете, что будет в первую субботу? А то ведь скоро уже…

– Не тревожься об этом. От тебя ровным счетом ничего не потребуется – только присутствовать, получать удовольствие от общения.

– С кем предстоит общаться?

– В субботу и узнаешь. Тем более, что тут мне приходится полагаться на чужое слово, а я это не слишком люблю – кто знает, что произойдет в последний момент?

Саша кивнул, хотя ни бельмеса не понял из слов наставника. Такая таинственность, такая загадочность представлялась ему не чем иным, как неким заговором Марка и Филиппа. И почему-то никак не получалось представить приятный сюрприз в их исполнении.

Вечером первого учебного дня, как и обещал, вернулся папенька.

Вернулся он в прекрасном расположении духа, даже время от времени что-то напевал. Единственное, что несколько его встревожило – это отсутствие вестей от супруги.

– Хотя, она же с Софи, – решил он, в конце концов. – Когда она помнила о времени в ее обществе?

«Да уж, слава Богу, что не с Ариночкой, – подумал Саша. – Лишь бы только Софи своими символизмами и оккультизмами отвадила маман от той блажи».

Папеньке про Ариночкины проповеди он пока не рассказывал.

Сели ужинать. Лиза на радостях, что семейство вновь собирается и жизнь налаживается, изваяла пышную, румяную картофельную запеканку и напекла булочек с медом и орешками. Саша выбрал кусок запеканки с самого краешка, где поменьше мяса, и стал есть размятую картофельную мякоть, оставив румяную корочку на потом.

Папенька побеседовал с Денисом о делах в университете, о предстоящем годе и о дальнейших планах. Денис непременно хотел после окончания университета ввязаться с какое-нибудь «верное, интересное дело», ни в какую не желая делить с отцом управление типографией. До спора дело пока не доходило – слишком уж хорошее настроение было у Дмитрия Петровича. Поэтому обсуждение вопроса карьеры старшего сына он отложил до лучших времен и переключил внимание на младшего.

– Как в гимназии дела? Что нового?

– Да все как обычно, кроме разве что… – Саша осекся, запоздало решив, что новость чересчур жуткая.

Но папенька тотчас нахмурил брови.

– Кроме чего?

– Коля Игнатьев, ученик шестого класса синильную кислоту выпил.

– Что, прямо в гимназии?!

– Нет-нет, дома. Завтра отпевание.

– Зачем же он?

– Никто не знает. Он тихий был, мало с кем дружил.

– Что творится с Россией? – покачал Дмитрий Петрович головой. – Уже дети на себя руки стали накладывать.

– Думаешь, последние времена?

– Не знаю, что и думать.

Денис махнул рукой.

– Нечего впустую кликушествовать, Сашка. Вначале Знамение должно быть: огонь с небес или всадники. Вот, дирижабль на ипподром упадет – и начнется светопреставление. Или родится какой-нибудь с рогами, с копытами…

– Лось, что ли?

– Нет, антихрист.

– Как будто лось не может быть антихристом. Какой ни есть, а все ж – зверь.

Дмитрий Петрович вздохнул:

– Скажи теперь, Саша, если сей зверь не придет, что сам делать думаешь? У тебя ведь этот год в гимназии последний. Экзамены – а дальше что?..

Саша медленно отодвинул тарелку с остатками нетронутого мяса из запеканки. Какие же у него теперь планы? С начала лета он так и не задумался над таким простым будущим, как поступление в университет… Откровенно признаться, он и раньше об этом редко думал.

– Мне всегда была интересна история… – пробормотал он.

Дмитрий Петрович усмехнулся его словам, будто ребячеству.

– История, любезный мой, точная наука. Это тебе не Дюма и не Вальтер Скотт. И уж точно не Верн с Купером. История – это даты прежде всего. Даты, даты, даты… – для пущей убедительности он трижды хлопнул ладонью по столу в такт словам. – А ты ведь все аккурат перед экзаменом зубришь, а потом из головы с легкой душой выбрасываешь. Разве нет? Ты подумай хорошенько: может, университет вовсе не для тебя? И здоровье можешь окончательно там подорвать.

Саша закивал.

– Да, я знаю, что надо решать, что надо все трезво рассудить, но я бы хотел подумать еще сколько-нибудь времени – просто понять кто я…

– Все верно – думай, понимай, у тебя еще почти год есть. И вот еще о чем подумай: мне Алексей Иванович – ну, Барятов, какой же еще? – сказал, что у него на примете есть одно местечко неплохое. Его давний приятель занимается торговлей – пуговицы, иголки, булавки, нитки, прочая галантерея. Одна лавка у него уже есть, хочет в следующем году открыть вторую. Нынешний его секретарь и помощник станет тогда ее управляющим, а ему самому понадобится новый. Ему нужен молодой, сообразительный – с этим у тебя все хорошо. Конечно, нужно с арифметикой дружить, но там ведь и не движения небесных тел надо вычислять. Справишься.

За столом воцарилось неловкое молчание. Наконец, прыснул со смеху Денис:

– Сашка, пуговицы и деньги!

Дмитрий Петрович недовольно посмотрел на него, а Саше и вовсе было не до смеха. Галантерея – реальная, почти осязаемая, так и встала у него перед глазами.

– Ты его не слушай, – велел отец. – Подумай хорошенько – не год, конечно, хорошо бы ответить раньше. Но еще какое-то время у тебя есть.

– Ладно, папенька, – смирно согласился Саша. – Я подумаю обязательно. Спасибо…

И Саша думал весь оставшийся вечер и всю оставшуюся ночь. Он думал: «Неужели это то, к чему я пришел и чего заслуживаю?». А чего иного он мог желать и требовать от обычной мирской жизни?

А может быть, галантерея – это не так уже и плохо? В конце концов, даже к пуговицам можно привыкнуть… Хотя, от этого становилось тошно.

Другое дело книги или какие-нибудь старинные безделушки. Но пуговицы с булавками! Снова к Марку бежать? Нет, в этой жизни наставник ему не советчик.

В итоге Саша решил действительно подумать – еще разок (другой, третий…) всё взвесить, не торопясь, тем более что время еще было. Но никому из друзей, упаси Боже, не рассказывая о таком «неплохом местечке», которое подыскал для него папенька.

Глава четвертая. Семья

К первой субботе сентября от маменьки по-прежнему не было вестей, поэтому Дмитрий Петрович не слишком одобрительно посмотрел на Сашу, взволнованно собирающегося на какую-то важную встречу. Тот надел чистую рубашку, причесался, а форму велел Лизе почистить и выгладить. Поскольку ранее за гимназистом аккуратностей в таком количестве не наблюдалось, домашние не слишком поверили в то, что он идет к друзьям.

Саша и сам был бы рад никуда не идти, но в половину четвертого, как и условились, он приехал к Марку. Тот был уже при полном параде – причесан, надушен, в новеньком, с иголочки, темно-сером костюме. Жутко было даже представить, для чего или для кого римлянин так постарался. Но ничего спрашивать Саша уже не стал – ходу назад не было, а злить наставника расспросами не стоило.

– Отлично выглядишь, – отметил Марк, окидывая Сашу взглядом. – Все пройдет хорошо.

Ровно в четыре они вышли из дома, проехали на извозчике до большого ресторана рядом с Невским. Марк уверенно вошел в распахнутые швейцаром двери, не оглянувшись на Сашу, который отчаянно старался не отставать от него.

Внутри метрдотель не слишком довольно покосился на юношу в гимназической форме, но все же повел обоих внутрь зала. Солидная публика, жующая за столиками, также с сомнением поглядывала на растерянного гимназиста – особенно внимательно его взялись разглядывать крупная пожилая дама в старомодном синем платье и красивый черноволосый молодой человек с по-восточному чуть раскосыми бирюзовыми глазами. Последний разглядывал его чуть дольше и пристальней, поскольку сидел рядом с дверью, в которую они с Марком вошли. Саша секунду помедлил на пороге, убирая сложенные солнечные очки в карман формы, и даже оглянулся на этого незнакомого молодого человека, но тот, пряча ухмылку, уткнулся в свою газету.

Саша шагнул вперед, за тяжелую, плотную завесь, и оказался в небольшом, отдельном помещении – не то чтобы кабинете, а скорее небольшой гостиной.

В центре стоял накрытый стол (разумеется, без мяса или рыбы), а вдоль стены располагались удобные кресла и кушетки. На одной из них сидели дамы – смуглая Кэт и две Саше не знакомые: одна – с золотистой кожей, темными глазами и волосами и величавой осанкой, вся в тяжелом вишневом бархате, а с нею другая – стройная и хрупкая, с огромными голубыми глазами, с кружевной лилией в волосах, в светлом платье и газовом шарфике. Эта точно была парижанкой – когда Саша вошел, она что-то бойко и очень эмоционально рассказывала окружающим по-французски.

Поодаль в кресле сидел тщедушный юноша, похожий на студента: густые каштановые волосы всклокочены, ботинки стоптаны и затянуты пылью, одежда (брюки, белая рубашка с высоким воротом и старый сюртук) слегка помята и кое-где заштопана, взгляд – диковатый, но внимательный одновременно. На шее у него висел черный вязаный шарф, уже износившийся и потертый. Несмотря на общую странность образа, юноша был даже красив – изможденность истончила его черты, придала бледность коже.

Между ним и дамами стоял вполоборота к двери высокий светловолосый мужчина с военной выправкой, одетый хоть и не в форму, но на военный манер. Вначале Саше показалось, что он замечательно хорош мужественной нордической красотой, но, стоило тому обернуться, то едва сдержался, чтобы не отвести тут же взгляд в смущении – через всю левую половину лица мужчины шел глубокий грубый шрам. Левого глаза не было вовсе, а пустую глазницу закрывала кожаная нашлепка на ремешке, скрывающемся под волосами.

Разумеется, тут же стояли Саймон Мейерс и Филипп Лорел – оба радостные, чуть взволнованные.

Едва Саша вошел и полог сомкнулся за его спиной, все голоса смолкли, все взгляды обратились к нему.

Марк чуть сжал плечо своего подопечного и вывел его еще на два шага вперед.

– Александр, – коротко и отчетливо представил он его.

Затем римлянин по очереди стал называть Саше всех присутствующих. А юноша отчаянно старался не показать своего изумления от каждого имени, от каждой фразы, и ничем не выдать легкую дрожь.

– Кьяра Безаччо. Родилась во Флоренции, затем вышла замуж и приобщилась к нашему скромному сообществу в Венеции. В общем, прекраснейшая дочь Италии. – (Кьяра величаво кивнула в знак приветствия, улыбнувшись комплименту.) – С ней – ее верная юная спутница Делия Дево. Слышал ли ты, Александр, о Гранд Опера в Париже?

– Разумеется, слышал.

– Так вот, этот дворец муз еще не был построен, а мадемуазель Дево уже порхала в лучах газовых светильников в театре на улице Ле Пелетье.

Делия, не сдержавшись, поднялась с кушетки и сделала прелестный, изящный реверанс.

– А эти достойные господа – наш милый брат Родриго, бывший пёс Господень, Domini cane, и его юный спутник лейтенант Джеймс Бартон. Не считая тебя, Александр, Джеймс – самый младший среди нас.

Вдруг Родриго поднялся со своего кресла и устремился к Саше – все с тем же полубезумным взором и распростертыми объятиями. Гимназист еле успел вдохнуть, прежде чем костлявые руки сгребли его, сжали, как в тисках. Родриго судорожно и пылко пробормотал что-то на испанском, прибавил по-английски «Dear child», поцеловал юношу в щеку своими ледяными губами, холоднее которых был только его же нос, и отошел в сторону с поникшей головой.

– Чего ему от меня надо? – от волнения чересчур громко шепнул Саша Марку.

Филипп, Саймон, Кэт и Кьяра, очевидно, тоже хорошо понимавшая по-русски, едва сдержали улыбки. Филипп даже отвернулся и слегка прокашлялся.

Родриго, так и не севший обратно, только бросил на них печальный, почти сострадательный взгляд из-под ресниц. Глаза у него, кстати, как успел заметить Саша, были очень необычными – зелеными, с красной «короной» лопнувших капилляров по краю радужки.

Марк, задумчиво усмехнувшись, пояснил:

– Фра² Родриго считает, что «тебя, милое дитя, ждет Лимб³, в отличие от нас, грешников, коим предстоит вкусить всю горечь адовых мук». Признаться, не припомню, чтобы за последние лет сто Родриго кому-то говорил столь теплые слова, Александр. Ты можешь гордиться, а главное – быть спокойным за свою душу. Ну, а пока мы все не в Аду, предлагаю вкусить чего-то менее горького.

У каждого оказалось свое место за овальным столом.

Во главе его сел, разумеется, Марк, Саша – напротив него, между Филиппом и Саймоном. Дальше за Филиппом сидели Кэт и Делия, которая то и дело с любопытством поглядывала на Сашу, за Саймоном – Джеймс. Два последних места возле Марка заняли Кьяра и Родриго. Кьяра села по правую руку от римлянина, доминиканец – по левую.

Заняв свои места, места все обратили взоры к Марку. Но, стоило ему чуть выпрямиться и всем своим видом показать, что он будто бы готов начать говорить, как фра Родриго встрепенулся и осенил стол католическим крестным знамением:

– In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen.⁴

И вновь благоговейно сложил руки на самом краешке стола, и воззрился на римлянина. Саша немного опешил, но прочие оказались невозмутимы, только Филипп позволил себе усмехнуться.

– Благодарю, брат Родриго, – сердечно произнес Марк. – Будем надеяться, что ваше благословение хоть немного поспособствует спасению наших душ. Особенно, моей, веками бродящей во тьме язычества. Если верить давнему поверью нашей породы, в мире грядут большие перемены, потому что только накануне конца старого мира рождаются… наши дети.

За столом воцарилась торжественная, гробовая тишина. Какой еще может быть торжественная тишина в подобном обществе?

Марк продолжал:

– Откровенно признаться, друзья, я не вижу смысла рассказывать вам что-либо о нашем Александре. Он – ученик гимназии, но кто он такой пока говорить рано. Он еще слишком юн. Мне искренне жаль видеть среди нас того, кто не успел еще по-настоящему стать человеком…

Он смолк и перевел взгляд на Филиппа, который, сидя на своем месте, выпрямился, отчаянно желая взять слово.

– Осмелюсь также сказать… – с готовностью подхватил он. – Мне думается, что Александр принадлежал нам по праву рождения.

– Я никому!.. – вырвалось у Саши, прежде чем он успел хоть что-то сообразить. Но он все же закончил: – …не принадлежу.

Филипп слегка растерялся от такого откровенного отпора, но ему не дали найти слова для ответа. Вступил Саймон:

– Полагаю, мой компаньон имел в виду, что ваша жизнь, Александр, так или иначе оказалась бы связана с нашим обществом. И, согласитесь, большая удача, что эти изменения произошли, когда вы были уже подготовлены к ним. Когда мы оказались рядом…

– А вы считаете, перемены со мной произошли бы, даже если бы мы не встретились?

– Да, – ответил Саймон тут же. Как показалось Саше, чересчур поспешно.

– И человеческая кровь во мне не победила бы ту, что досталась мне от Филиппа?

Все, даже Марк, с интересом смотрели на Саймона.

– Вы могли бы погибнуть, – спокойно, совершенно по-врачебному произнес он.

– И довольно об этом, – велел Марк. – Вы побеседуете позже. Ведь, насколько я понимаю, доктор и его компаньоны еще не собираются покидать Петербург. Джеймс, – обратился он к бывшему капитану, – попрошу вас, как самого старшего из младших открыть шампанское. Я бы хотел выпить за Александра…

«Снова шутит надо мной или соблюдает их неписаный этикет?» – подумал Саша.

С первым тостом начался, казалось бы, обычный ужин. С этого момента если кто-то и обращался к Саше, то просто из любопытства – узнать мнение новичка о чем-либо. Например, о современной оперетте или об объединении всех христианских церквей.

Но чем дальше, тем больше Саша терял нить беседы. И это, по сути, была не нить, а паутина, которая плелась и плелась из разных давних и не очень воспоминаний, из разных языков и наречий.

В какой-то момент начало казаться, что все собравшиеся говорят на своем, особом языке.

Филипп и Саймон говорили то по-английски, то по-французски, то поясняли Саше что-то по-русски; Джеймс говорил по-английски со множеством испанских слов, которые он, без сомнения, перенял у своего наставника; Родриго говорил на смеси испанского, итальянского и латыни – оттого, что говорил и спорил в основном с Марком и Кьярой; Кьяра говорила на итальянском с легкой примесью латыни. Делия болтала с Кэт по-французски.

В какой-то момент Делия не то от скуки, не то ради шалости согнула тонкую вилочку для лимона в форму сердечка и через него лукаво и игриво поглядела на Сашу.

– Старая кокетка, – украдкой шепнул Филипп Саше.

– Старые кокетки не гнут вилки.

– Просто у них сил на это не хватает.

Некоторое время спустя подали кофе, чай и сладости: горький шоколад, слоеное печенье с медом, орешки, апельсиновые дольки в сахаре и пахлаву.

До этого официанты в комнате не появлялись и она, казалось Саше, существовала сама по себе, вне времени, со всеми собравшимися в ней гостями. А тут вдруг обычная жизнь с ее кофием и печеньем засновала вокруг. И очень явно представилось, что все эти странные личности десятки – и даже сотни! – лет назад вот так же потягивали кофе. Но как же они жили, что делали все эти годы? Переезжали, искали способы прокормиться, выжить, приспособиться в мире людей? И время от времени встречались, чтобы вот так поговорить на разных языках и поспорить за место возле старшего?..

– Александр, что же вы загрустили? – полюбопытствовал Филипп. – Вы так всем понравились.

Саша только вежливо улыбнулся в ответ. На самом же деле его уже несколько утомили попытки Филиппа завязать с ним и разговор, и дружбу. Сам он, как ему казалось, готов был простить ему их случайное родство…

В девять часов вечера Марк вдруг объявил присутствующим, что «их юному другу пора их покинуть». Разумеется, расходиться тотчас же все прочие не собирались, сам римлянин также не мог оставить их своим вниманием и попросил Филиппа проводить гимназиста домой.

Тот не стал спорить с наставником при всех и мило простился с новой родней. Особенно милым вышло прощание с Делией – она поцеловала юношу не в щеку, как до этого Кьяра, а в уголок губ. «Можно будет ребятам рассказать, что целовался с французской балериной», – тут же отметил он про себя.

Едва они с Филиппом вышли из ресторана, Саша остановился посреди тротуара.

– Знаете, я думаю, вам не стоит беспокоиться и утруждаться. Я сам вполне могу добраться до дома.

Англичанин улыбнулся.

– Думаю, и вы прекрасно понимаете, что я прекрасно знаю, что вы вполне взрослый. Так что давайте просто пройдемся, не мешая друг другу, как взрослые люди. Как вам такой уговор?

Так они и пошли, не мешая друг другу.