Любовь Федоровна Нохрина
Призраки урочища страха
– Темнишь ты что-то, – жестко сказал Ворона. Его одного почему-то не ела мошка, и выглядел он уверенно и свежо, как будто позади не было дня тяжелой дороги. – Смотри, дед, я тебя насквозь вижу – ты с нами шутки не вздумай шутить. Я за тобой иду. –
Он неторопливо взвел курок:
– Шаг вправо, шаг влево – тебе каюк!
Цвигун, не отвечая, и не глядя в его сторону, двинулся вперед. Вышли на сухое место, сели на поваленное, покрытое седоватым мхом дерево, сняли ботинки, раздраженно ругаясь выкручивали мокрые, грязные носки. В лесу сделалось совсем тихо. Тяжело дыша, они невольно слушали ровную тишину.
– Ребята, это еще что? – свистящим шепотом спросил Грек, – Вы слышите? Что еще за хрень?
Где-то совсем рядом их напряженный слух уловил четкие отрывистые звуки. Стук-стук, стук-стук, – словно от нечего делать стучал кто-то палкой по стволам деревьев. Сквозь ставший привычным мерный ровный шум тайги эти странные звуки, доносившиеся из глубины потемневшего леса, казались жутковатыми. Протяжный жалобный стон, перешедший в глухое бульканье и шипение, отозвался холодным ознобом у затаившихся людей.
– Это еще что? – свистящим шепотом спросил командир, здоровый крепкий мужик с густым могучим голосом и неожиданно мягкими вальяжными движениями. На первый взгляд его в отряде не было ни видно, ни слышно. Но он умел сохранить последнее слово за собой, и слушали его здесь беспрекословно. Поход давался ему нелегко, лицо раскраснелось, на лбу выступили крупные капли пота, он то и дело вытирал их подрагивающей рукой. Комары и мошки, полюбившие вкус командирского тела, стояли над ним темным гудящим столбом. В отряде обращались к нему по-домашнему: Потапыч.
На вопрос его никто не ответил. Дед казался озабоченным, но неопределенно пожал плечами. Он осторожно прижал палец к губам. По тайге кто-то шел. Шел свободно, не хоронясь, по-хозяйски.
Осторожно, стараясь не звякнуть, они достали оружие и напряженно всматривались в густую зелень. Скрип сухого валежника и шум раздвигаемых кустов слышался буквально в двух шагах. Ребята молча ждали. Кусты раздвинулись, и прямо на застывших в напряженном ожидании людей глянула черная безглазая и безносая жутковатая харя. На месте рта торчал беловатый отросток, из которого вдруг грустно и плачуще забулькали и захлебнулись странные звуки.
– Мама! Мама родная – выдохнул Олег, – Леший! Хана нам, ребята!
Леший между тем перестал булькать и плакать, вполне человеческой рукой поправил странное сооружение на голове, отдаленно напоминавшее старую плетеную шляпу с пучком травы на боку, вытащил клык из пасти и неожиданно молодым и сильным голосом крикнул им навстречу: «Эй! Кто там шепчется? А ну выходь!» У замерших от неожиданности людей, словно пелена спала с глаз. Раздвигая траву уверенной рукой, прямо на них шел невысокий в невероятной шляпе с густой черной сеточкой на лице, в серой обожженной штормовке и брезентовых штанах жилистый мужичок. Он поднял сеточку, и на смуглом лице задорно и молодо заблестели яркие карие глаза.
«Эй! – радостно вскрикнул дед Цвигун, бодро вылезая из кустов, – Вот так встреча! Здорово! Выходи, ребята, это наши! Брат Кондрат собственной персоной! А мы думаем, кто это тут воет?» Дед залился мелким деланным старческим смешком: «А это что у тебя?» Кондрат хмыкнул, вытащил из кармана белый зуб: «Свистулька! Выстрогал – вот и забавляюсь. Потеха!» И прислонил игрушку к губам. Заунывное бульканье, прерываемое протяжным свистом и плачем, полилось снова.
– А ребята тебя, однако, за лешего приняли, – проникновенно сказал Цвигун, пытаясь заглянуть неожиданному гостю в глаза. Тот поправил сетку на голове и улыбнулся неожиданно открытой и радостной белозубой улыбкой, осветившей обветренное лицо с низко нависшим над узенькими раскосыми глазами тяжелым лбом.
– Это что за десант? Куда это вы с пушками? Никак террористов ищите?
– Потом, устали ребята. – и, повернувшись к молчащим омоновцам, дед объяснил: – Это Кондрат. Пасека здесь у него. Там и заночуем. Веселей, ребята!
Он зашагал рядом с незнакомцем. А ты, значит, держишь все-таки пчел здесь. Все не сидится тебе дома старому. А я заплутал немного. Слава богу, что тебя встретил.
Кондрат легким скользящим шагом неторопливо шел впереди.
– Привык, знаешь, как магнитом весной тянет.
На густые заросли медленно опускался вечер. Небо вспыхнуло, подсвеченное багровым светом заходящего солнца. Клочками наплывали облака на странно светлое на фоне темнеющей тайги небо. Кое-где вспыхивали звезды. Впереди стальной лентой блеснула река. Еще немного – и они вышли к небольшому озерку с серебристой водой, кое-где покрытой зеленой ряской. Хрипло покрякивая, плавали утки. Берега озера заросли тальником и осокой, но у самой воды густо кудрявилась мягкая зеленая травка. Со всех сторон озеро было окружено поросшими лесом скалами, уступами, обрывавшимися к воде. Из ложбин густой ватой выползал туман. На берегу, уютно мигая, горел костер. Со звонким лаем навстречу выскочила маленькая юркая собачонка с круто загнутым в колечко хвостом. Хозяин ласково потрепал пса: «Свои, свои!». Она дружелюбно тявкнула и завиляла хвостом. На огне приветливо гудел чайник. Костровище было сделано на славу. На железных, вкопанных в землю кольях крепилась такая же железная перекладина, на которой шипел, свистел и бормотал закопченный чайник. Огонь жарко лизал бока, гудел и трещал. Аккуратная глубокая канавка окружала костер. Рядом на длинных ножках стоял на диво добротный и ладно сделанный мангал для шашлыков. Вокруг костра с четырех сторон положены хорошо обструганные толстые бревна. Недалеко ровной поленицей сложены заранее заготовленные дрова.
Гости бросили рюкзаки и свалились на траву, облегченно снимая тяжелые мокрые ботинки и осматривая пасеку. Твердая хозяйская рука чувствовалась во всем. Большой зимовник для пчел был срублен вручную из заботливо подобранных одинаковых бревен, гладко обструганных и хорошо подогнанных. Клочки седого мха, которым утепляли омшаник, не торчали, а замазаны желтой глиной. Рядом пристроилась довольно большая также рубленная топором избушка, к которой прислонилась такая же добротная то ли кладовка, то ли склад. Немного в стороне на большой поляне ровными рядами сияли свежей краской аккуратно выкрашенные в голубой и белый цвет маленькие кукольные домики.
– Сколько ульев у тебя? – обратился к хозяину командир, одобрительно осматривая пасеку.
– Сейчас пятьдесят, не считая отводков, – бодро отозвался тот, подбрасывая в огонь дрова.
– Отводки – это рои?
– Не совсем рои, роения стараюсь не допускать, меду убыток. От роя толку нет, хорошо бы на себя заработал, и семья, от которой рой ушел, тоже много не даст. Ну, если пчела не слушается и все равно собирается роиться, тогда отделяю отводок.
А что? – вмешался в разговор Ворона, – она и слушаться может? Она ж насекомое!
Кондрат скупо усмехнулся: «Знать бы, кто мы на этой земле так же уверенно, как ты про это говоришь, паренек».
– А как ты вывозишь их, на чем?
– Зачем вывозить? – удивился пасечник, – здесь они и зимуют, в омшанике.
– А мед чем переправляешь? На вертолете?
Вначале во флягах храню, а к концу сезона на трелевочнике. – не замечая иронии, спокойно ответил Кондрат.
– Дорог мед? Оптом сдаешь или как?
– И оптом тоже. Только невыгодно это. Оптовики цену вдвое сбивают. Наш мед он степному не чета. Пчелка его по капельке собирала с цветов, с разнотравья. Экологически чистый. Он как живая вода. Опять же цвет и запах. К нам за медом, считай, со всей области ездят. На кусок хлеба хватает.
Дед Цвигун хмыкнул: «Про масло забыл сказать».
Пасечник недобро усмехнулся: «А ты что, налоговая, доходы мои считать? И на масло остается. Пчеловоды бедно не живут».
– Ребята, – остановил он потянувшихся к мешкам милиционерам, – Харч не доставайте, у меня хватит.
– Михалыч, – обратился он к Цвигуну, – там, в избе, у окна, в ведре мясо на шашлыки маринуется, а шампура на полке над ним. Несите. Пока ребята в баньку сходят, как раз подойдет. И медовуха у меня тоже имеется.
Услышав про баню, парни ожили.
– У тебя и баня есть? – спросил Потапыч, озираясь.
– А то как же! В тайге как без бани? Она и вылечит, и согреет, и опять же телу приятно.
Кондрат оказался еще не старым мужиком с тонким сильным телом, гибким и стремительным. Он напоминал чем-то ласку – маленького лесного хищника, невероятно осторожного, умного и хитрого. Эта крайне симпатичная зверюшка своей свирепостью и кровожадностью вряд ли уступит волку. Так и пасечник был приветлив, в меру добродушен, но простачком не казался даже с натяжкой. Из глубины его ярких глаз проглядывала сила и недюжинный ум.
– Я дровишек подкину, – дружелюбно кивнул он, – а вы похозяйничайте здесь.
И скрылся за кустами.
– Дед, что за мужик? Он, может, знает про наше дело? – спросил командир, чиркнув зажигалкой и с наслаждением затягиваясь.
– Может и знает. Кондрат всю жизнь в тайге. Его здесь на тыщи километров каждый куст за своего держит. Вот вы его давеча лешим прозвали, так не сильно ошиблись. Если не леший, то в заместителях уж точно не первый год ходит. Он много чего знает. Только как ты думаешь, почему он при всем этом до сих пор живой? – блеснул на него глазами Цвигун. От холодного и умного взгляда старика, Потапыч поперхнулся дымом. Дед хмыкнул: «Молчит – вот и живой. Мы к нему пришли, до нас кто-то был, иначе, откуда мясо на шашлыки? Сам Кондрат редко охотится, уток стреляет, рыбу ловит, силки на зайцев и рябчиков ставит, а крупного зверя не берет. А тут вдруг оленина. Чтобы изюбра взять, надо охотником от бога быть. Он любителю не дастся. Чуткий и осторожный зверь. Хороший мастер здесь перед нами побывал. Только не спрашивай, все равно без толку. Кондрат никому ничего о своих гостях не скажет. А наезжать не стоит. Ты не смотри, что он добренький. Показуха одна.»
– А не любишь ты его, – лениво отмахнулся от надоедливого комара Потапыч.
– Ага! А вы друг дружку, прям, так любите, что хорошо бы всем живыми дойти. Братья да и только. У нас счеты старые, вы к ним отношения не имеете. Не касается это вас, ясно?
– Да не горячись ты! Он что, немец?
– Это еще с чего? Самый русский и есть. Из кержаков.
– Уж больно порядок у него здесь. Вон и трава низенько скошена, аккуратно, будто на газоне. Стерня ежиком торчит.
– Нет, он сам в старой вере крещеный, и родители у него тоже старообрядцы. Ты Россию лапотную с нами не ровняй. Здесь Сибирь. Народ совсем другой. Немцы нам не указ, мы и не таких видали.
Отвернулась Россия от старой веры, сошла с дороги, вот и нет у нас удачи. За старое предательство расплачиваемся. И тут грехи не замолишь.
– Никуда от политики этой не денешься, – подумал Потапыч.
Дед разгорячился: Ты головой не кивай, защитником Руси-матушки кто перед богом? А Дмитрия Донского кто благословил? Сергий Радонежский. И позвольте вас спросить, как крестился он? Да двумя пальцами! И где вера истинная? Вот вы большевиков за церкви поруганные браните, а что ж Петра Великим прозвали? А это он из церкви и священников, которым о душах людей думать надо, стукачей наделал, и святую церковь на посмешище выставил. Вот и не стало веры. И не вернуть ее теперь, если в душах пусто. Вот от обиды той великой и плевал народ в революцию и на церковь, и на служителей ее тоже. Я вон в школе слыхал, учительница стихи читала, сильно мне понравилось: «Пальнем-ка пулей в святую Русь». А мы как молились уже не первый век, так и молимся. И не захлебывается здесь русский мужик самогонкой. И детишек в канализацию не бросаем.
– Да уж чего-чего, а святости здесь хоть отбавляй. И мы тут, наверное, грибочки собираем. – оборвал совсем уж нелепый спор командир.
Незваные гости рассыпались по пасеке, рассматривая лесное хозяйство.
– Эй! Ребята, да тут у деда и радио, и телевизор, и музыкальный центр, электростанция своя, простыни с наволочками, и припасов на роту. Год отсиживаться можно! А медовухи! Вот житуха в тайге! Чистый курорт!
– А то, как же! – откликнулся вышедший из кустов Кондрат, – Мы не нищие! Опять же люди добрые не забывают. Идите – готова банька. Мыло там есть, порошок стиральный носки постирать тоже, обувь вымойте, у меня сушилка электрическая есть. Тяжело в мокром – то.
Скоро тихое лесное озеро было разбужено радостным уханьем и криками ребят, выбегающих из разогретой бани и с разбегу бухающих в прохладную темную воду.
– Ну и баня у тебя, хозяин, – довольно прихлебывая обжигающий, с ароматом мяты чай, сказал Грек, – Прям для министров. Здоровая, жаркая, дух в ней легкий. А веники, почему пихтовые? Парятся обычно березовыми.
– Бабы березовыми вениками парятся. Мужскую силу дубовый веник дает или хвойный.
– Как заново на свет родился! – радостно заявил Потапыч, тяжело бухаясь на траву у костра и вытягивая ноги.
– Хлебни, начальник, – протянул большую кружку Кондрат. В ней отливал золотом густой пахучий напиток.
Медовуха! – коротко пояснил он, – ты пей, не сомневайся, на натуральном меду приготовлена и на хмелю настояна. Вон, ребята уже оценили. Предки наши очень уважали.
От терпкого сладкого питья по телу разлилось тепло и удивительная легкость. На душе стало хорошо, спало напряжение трудного дня.
Бархатная, мягкая и теплая опускалась ночь. Шашлыки из удивительно мягкого и нежного мяса на длинных проволочных шампурах, отдающие дымкой и пропахшие свежим таежным воздухом, были невероятно вкусными. Разогретые баней, медовухой, хорошей сытной едой, все дружно сидели на бревнах у костра, бездумно глядя на огненные переливы и слушая его успокоительный треск, от которого шел уют и покой. Удивительно безопасным и тихим казалось это уединенное место, отгороженное от суеты километрами непроходимой тайги, с его заботливым и приветливым хозяином, с темными силуэтами построек на большой поляне, ровными рядами мерно гудящих ульев, пропахших медом. На засыпающем лесном озере покрякивали дикие утки, и пенилась вода от множества рыбьих спин, и тихо плавали белые лилии.
– На Пьяную Гору, значит, идете, – продолжая начатый разговор, задумчиво сказал хозяин, – Не вернулся, выходит, Иван…И словно решившись, обратился к Потапычу: Был он у меня, заходил на пути к Горе.
– И что? – осторожно спросил тот, – говорил что-нибудь?
– Нет, да я и не спрашивал. Он смурной был, сам не свой. И, помолчав, добавил: Напуган Иван был добре.
Дед, поерзав по бревну, поинтересовался, глядя в сторону: «А сам то что думаешь? Ты ведь там пасеку держал.
– Ничего я не думаю, – ушел тот от разговора, – а пасеку я рядом с Горой ставил и, правда, на акацию. Чудные там дела. Оставил я племянника сторожить с дружком (медведь рядом ходил, не бросишь пчел – разорит), а сам ушел за харчами. Две ночи не было меня. Иду утром назад, а дождь страшный хлынул, стеной стоит, аж сизо все от воды. Я под пихтой схоронился, жду, когда дождь утихнет. Гляжу: плетутся по дождю мои сторожа чуть живые.
– Почему пасеку бросили? – спрашиваю, – Ушли почему?
Племяш мой паренек местный, не робкого десятка, тайга ему дом родной, вырос в ней, а тут лица на нем нет.
– Всю ночь, говорит, ходил кто-то вокруг. Да до того страшно стало, что и костер не спасал. Они и стреляли, и кричали, и шумели. Думали медведь. Если зверь, какой, то ушел бы. А тут собака рвется. Кидается в палатку под ноги, прячется. А ты мою лайку знал, на медведя с нею ходил. А утром она опять за свое. Шерсть дыбом, пена из пасти, хрипит вся, трясется. Они ее отпустили, а она прямиком в сторону горы как кинется! И пропала. Весь день, считай, и не было, как ни звали, а искать побоялись. Ночь наступила – они костер разожгли, спать боятся. Плохо без пса. И опять все им кажется, будто глядит кто-то из темноты. То ветка там хрустнет, то зашуршит под кем-то трава. А потом вдруг залаял Бой, завизжал. Метров сто или двести от костра. Да так страшно завизжал, что у ребятишек волосы дыбом стали. И визг этот страшный, взахлеб, как человек кричал Бой.
Я говорю: может, медведь задрал? Бывает и такое, хоть и нечасто. Миша – зверюга хитрая. Отмахнется от собаки и уйдет восвояси.
А на них лица нет.
– Не медведь, – бормочут, – он бы сразу задавил, а тут Серый долго визгом исходил.
Как я их не уговаривал, не захотели назад вернуться.
– Мы, говорят, – такого страху за всю жизнь не переживали. Хватит с нас! И ты не ходи сам. – Он помолчал, поворошил угли в костре. – Ну я вернулся, куда деваться, там же пчелы, не бросать же их. Пришел. На пасеке тишина, все в порядке. Собаку я по следам нашел. – Кондрат замолчал, сплюнул на землю.
– И что? – тихо спросил Олег, – что нашел – то?
Собака моя висела на дереве изрезанная вся, изуродованная, а вокруг следов натоптано. И следы человеческие. Выходит, не медведь вокруг пасеки ходил. Пацанов-то моих, может, бог спас. Вот так. – Кондрат замолчал.
– И кто ж это? Я такого и не слышал сроду, – недовольно спросил дед. То у нас в деревне котов помордовали, то у тебя собаку. Так и до людей дело дойдет.
Хозяин искоса глянул на него: А, может, и дошло уже?
– А смысл, какой во всем этом? – вмешался в разговор высокий с тонкими интеллигентными чертами лица и мягким глубоким голосом милиционер, которого все величали Александром Васильевичем. – Смысл какой? Маньяк что ли?
– Может и так, – подумав, сказал Потапыч, – в городе есть, и тут, выходит, завелся. А может и еще что-то. Не наше это дело. Нам сказали прочесать Пьяную Гору и доложить, что видели, вот и будем выполнять. А там начальство пусть думает, кто у вас тут собак живьем свежует. Могли бы и на вертолете подбросить.
– Негде там сесть вертолету. Скалы там, поляны шурфами изрыты. Золотишко мыли когда-то. «Опасное место, – заметил дед.
– А откуда ты знаешь, что я пасеку на Гору ставил, я вроде никому не говорил, – глядя в сторону, тихо спросил Кондрат у Цвигуна. Тот смешался: «Не помню, говорил кто-то». Он широко зевнул: «Давайте спать, ребята! Нам еще сутки топать».
– Кто говорил – не помнишь – настаивал хозяин. – И откуда про Боя знаешь, что нет его больше?
– В деревне говорили, что сдох пес, – вот и знаю.
Кондрат быстро поднялся и бесшумно нырнул в темноту. Через минуту он так же тихо появился у костра: «Я вам в омшанике постелил на нарах. Устраивайтесь, ребята, поспите. Утро вечера мудренее».
Олег встал, когда все еще спали. Яркое и праздничное, умытое росой сияло утро. Заливались птицы. Радостная, свежая, напоенная запахами цветов стояла над пасекой величественная тишина, сквозь которую пробивался ровный, могучий гул. На костре шумел чайник, шипели пышные оладьи на огромной черной сковородке, рядом на деревянном некрашеном столе стояло тушеное мясо, порезанное на крупные куски сало, лежала обильно посыпанная зеленью и залитая маслом круглая картошка, молодая редиска, в большой тарелке густо золотился мед. Олег пошел к ульям. Тучи пчел носились над кукольными домиками, между которых важно ходил, наклоняясь к ульям и заглядывая в летки, Кондрат.
– Проснулся? Ранняя ты птаха, – весело заметил он Олегу.
– Мед несут? – поинтересовался тот.
– Медосбор нынче ранний, хороший.
– А с чего несут в этих местах?
– Весной с акации и с вербы, но ее здесь мало. Потом с липы, но это тоже не здесь. А в этих местах основной мед с кипрея, с росянки, малины.
– А по профессии вы кто?
– Техникум заканчивал, геологом стать собирался.
– А почему не стали?
– Хороший ты парень, но вопросов много задаешь. А много знать опасно. Завтракать пошли, ребята поднялись.
Олег поплелся следом. Легкости и хорошего настроения как ни бывало.
Вышли ранним утром, когда солнце только собиралось подниматься из-за тайги, простившись с хозяином и выпив на прощание по кружке настоящего хорошего кофе.
Свежесть и прохлада быстро сменились тяжелой духотой и влажностью. Идти было тяжелее, чем вчера. Лесная тропинка сплошь была в кочках и рытвинах, ветки упрямо норовили расцарапать лицо, опять налетели пауты и мошка. Дорога, как назло, то ныряла в глубокий и темный, пахнущий прелой листвою овраг, то упрямо и долго лезла на поросший лесом холм. Все шли молча. Казалось, что путь этот никогда не кончится. От мошкары не спасали и пучки травы, которыми они отчаянно хлестали себя не хуже, чем в бане.
Олег не смог бы точно определить или сказать, с какого момента у него появилось до крайности неприятное и острое ощущение чужого немигающего взгляда прямо в спину, словно по позвоночнику провели холодным пальцем. У него даже волосы на голове встали дыбом от этого чувства. Как встали, так и стоят, и мурашки ледяные по коже бегают. Он осторожно огляделся: Ничего не изменилось. Лениво поругиваясь, шли гуськом ребята, тяжело поднимая ноги в набухших проклятых ботинках. Черт бы побрал отечественную промышленность! Впереди мелкой трусцой подпрыгивал дед. Вокруг шумела тайга, сиял радостный яркий день, все дышало покоем и беззаботностью. Никто ничего не замечал и не чувствовал. Олег представил громкий издевательский хохот Вороны, ироническую ухмылку Грека, сочувственный кивок Потапыча. Маменькин сынок, какая мошка тебя укусила, на каждый куст оглядываешься! И промолчал. Надоедливо жужжали пауты, тучей стоящие около идущих по тропе людей, от их ядовитых укусов вздувались невероятные прыщи, от влажного, пропитанного запахом хвои воздуха кружилась голова. Одежда прилипла к телу, пропиталась вонючим потом. Дорога петляла то вправо, то влево, то в гору, то вниз от одного холма, покрытого мягкой густой шапкой леса, к другому. Напряжение не покидало Олега, сколько он себя не уговаривал. Ему казалось, что он слышит осторожные шаги, треск сухого валежника под ногой невидимого преследователя. Рюкзак казался все тяжелее. За последним холмом открывался затяжной извилистый спуск в широкую долину, размытый недавними дождями.
– Слушай, Олежка, ты, что как чужой стал? – от хрипловатого голоса Вороны он вздрогнул. Тот догнал его и пошел впереди, оглядываясь на каждом шагу.
Знаешь, – решился Олег, – кажется мне, будто идет кто-то за нами, вроде как следит…Глюки, – и он засмеялся деревянным смехом.
– Глюки, говоришь.…То и оно, – злобно скривив рот, прошипел Ворона, – Если у одного, то, может, и глюки, а у двоих – это уже факт! Я как с пасеки вышли, чую что-то не то. Не одни мы, рядышком идет за нами кто-то.
– Давай Потапычу расскажем, – предложил Олег.
– Что расскажем? – хмыкнул Ворона, – Что нам что-то кажется, как бабам беременным? Он и так из-за старого хрыча на меня волком смотрит. И слушать не станет. Слышь, ты вправо гляди и назад оглядывайся, а я влево и вперед. Что увидишь – толкни.
А ничего не увидели. И, будто кто-то подслушал их разговор, сразу отпустило, полегчало.
– Эй, Пастернак, ты куда? – насторожено окликнул Грек Олега, сейчас привал!
Тот отмахнулся. Попало что-то в ботинок и натерло ногу. По голосам впереди он понял, что те тоже решили передохнуть. Он переобулся и, тяжело переводя дыхание, бездумно смотрел на усыпанную хвоей землю, пока не понял, что перед ним четко отпечатался след огромного сапога, который никак не мог принадлежать ни ему, ни его спутникам. И след этот был четкий и свежий. Кто-то прошел прямо перед ним, и, наверняка, сейчас недалеко от него. Олег осторожно потянул из кобуры оружие. И тут впереди качнулись кусты, и темная фигура шевельнулась в нескольких шагах. Человек, стоя к нему спиной, внимательно всматривался вперед. Олег, не помня себя от страха, метнулся в сторону и нырнул в густые заросли папоротника позади росшей прямо перед ним старой, наполовину высохшей пихты. Он прижался к влажной, пахнущей грибами земле и стараясь унять гром сердца, осторожно выглянул поверх торчащего прямо перед ним гнилого и трухлявого пня, по которому шустро сновали рыжие муравьи. Человек насторожился, хищно повел носом, шумно втягивая воздух. Олегу вдруг показалось, что он слышит сопение, будто незнакомец, замерший перед ним, осторожно, по звериному, принюхивается к разнообразным таежным ароматам, пытаясь уловить и распознать слабый, ускользающий запах. Запах его, Олега тела. Парня вдруг сковал леденящий, безотчетный ужас. У него перехватило дыхание. Он не в силах был даже рукой шевельнуть. Впереди хрустнула ветка, зашуршали кусты. Человек, не прячась, по-хозяйски раздвигая кусты, уходил вглубь тайги. На негнущихся ногах Олег поднялся из своего убежища. От чувства страшной опасности, которой ему чудом удалось избежать, у него дрожали мелкой противной дрожью колени. Он вдруг понял, что рядом с ним постояла и посмотрела ему в глаза смерть. Олег жалко по-детски заплакал, не стыдясь своих слез, вытер глаза грязными ладонями, и, сам не зная зачем, двинулся в ту сторону, откуда несколько мгновений назад на него смотрела его смерть. Странный стоял тут туман. Сроду такого он не видел. Черные лохматые струйки висели в воздухе, извивались на ветру, корчились, как живые. Одна из них коснулась его кожи, и он чуть не закричал. Ощущение было таким, будто к теплому расслабленному телу прикоснулась холодная, скользкая, невероятно ядовитая змея. Укол был таким болезненным и парализующим, что, казалось, достиг самого сердца. И как ни странно запах Олег тоже чувствовал в примятой траве. Это был запах большого животного, вызвавший у него странный озноб.
– Нашел что-нибудь? – вкрадчивый голос Грека вывел его из оцепенения. Тот раздвинул кусты и, озираясь, вылез к Олегу. – Тут что, был кто-нибудь? Ты видел кого?
– Зверь какой-нибудь. Они тут почти домашние, никого не боятся. – пробираясь через тальник, равнодушно сказал Раптор, – хватит шляться, Потапыч зовет.
Олег не мог объяснить, почему ничего не сказал ребятам про неожиданную встречу. Не мог, и все тут. Чувствовал, что его жизнь зависит от его молчания, и не только его.
Солнце припекало вовсю, но идти стало легче. С запада наползали облака, подул ветерок, разогнал насекомых. Вдали погромыхивал гром. Похоже, собирался дождь. Тропа пошла под уклон. На смену пихтачу пришли густо белеющие стволы молоденьких березок, натыканных так часто, словно иголки на еловой ветке.
Темнело. Ночь опускалась на тайгу медленно, меняя на глазах ее приветливый, обманчиво-ласковый вид. Угрюмо темнели пихты, устремляя в небо островерхие верхушки, мрачно стояли покрытые столетним мхом кедры. Тени становились длиннее, тьма выползала из оврагов, ущелий, тянула длинные руки к идущим людям, из ложбин наплывал густой туман. У таежного ручья, тихо струящегося между камней, остановились, развели костер. Подавленные навалившейся со всех сторон тишиной, мягкой, как вата, закладывающей уши, все молчали. Огонь, жадно заглатывая сушняк, давал тепло, ощущение покоя. Закипел в котелке кипяток. Парни достали тушенку и вожделенный спирт. Дед повеселел. Горячий вкусный запах будоражил голодные желудки, еда, пропахшая дымком, казалась невероятно вкусной. Сидели, покуривали, поглядывая вокруг настороженно, переговаривались негромко. Тьма становилась гуще, смотрела тысячью невидимых глаз на горстку сидящих у костра людей. Все устали. Быстро разложили палатки, залезли в мешки, и скоро только тихий треск костра слышался у ручья.
Сторожить остался веснушчатый долговязый хохол, жующий нескончаемую жвачку, прозванный чужим именем Раптор. Раптор, нанизывая на палочку сало, поджаривал его на красном огне. Жир капал, шипя, не угли, искры сыпались на траву и гасли. Хлопец сунул в костер пихтовую ветку, та взорвалась тысячью искр, зашелестела, затрещала, извиваясь в огне. Тишина медленно наступала, а вместе с нею наступала тьма. Где-то далеко вскрикнул кто-то, ухнул, завыл. Затрещали ветки под невидимыми шагами, хрустнули сучья. Глухой странный хохот оглушил Раптора. Перепуганный парень пнул ногой прикорнувшего у костра Цвигуна. Тот спал как убитый.
– Вот черт глухой, – ругнулся сторож, схватил автомат и настороженно вглядывался в темноту. Вот зашуршали кусты. Кто-то тихо крался к спящим людям, затаив дыхание. Раптору казалось, что он слышит осторожные шаги, тяжелое дыхание, чувствует чужой недобрый взгляд.
– Эй, парень, ты чего?
От неожиданности и страха он чуть не выпустил очередь в гнилую пасть тайги.
– Слышишь, дед, вроде ходит кто-то, – тихим свистящим шепотом сказал парень, утирая холодный пот, обильно выступивший на лбу.
– Может, заяц, может волк, – равнодушно пробормотал старик, подбрасывая дров в костер.
– Да!? А ты давно здесь живешь?
– Давно. Так давно, что и забыл, с каких времен.
– Скажи, дед, а мы что ищем-то, бандитов каких что ли?
– Знать бы, легче было бы, – мудро молвилЦвигун, – Мужик пропал тут, на Пьяную Гору идем. Места глухие, люди тут редко ходят, в сторону от тропы не пройти: то деревья упавшие, то трава спутанная. Заросло все. Кержацкий приют тут недалеко был. Старики жили, померли все.
– Что за мужик? Богатей местный или в авторитетах ходил? Ты, дед, не спи, жутко мне одному.
Тайга она такая: любит пугать. Да у тебя пушка вон, какая! А мужик не богатей, вроде, и в бандюгах не ходил. Егерь местный.
– А что такое тоже бывает? Слабо что-то верится! Странный егерь этот ваш. Чтобы нас вот так, толком и не объясняя, сорвали и в тайгу кинули, черт знает, кого искать, – такого сроду не было.
– Да был звонок, – вмешался Бокал, – был, мамой клянусь. Он вылез из палатки и кинул в затухающий огонь смолистую ветку и шишку, костер весело затрещал. Сам слышал, как Потапыч ругался. Из кабинета начальства вышел, с него аж смола капает.
– Мало нам в нашем районе работы! – орал, – Так к соседям в тайгу черт знает, зачем посылают! Мало ли кто там из деревни пропал, они там пачками пропадают! И что-то раньше это никого особенно не волновало!
– Так вы что не из нашего района? – удивился дед.
– То-то и оно! Так вот, Потапыч орал, орал, а топает как миленький. Говорю вам, был звоночек. И важный звоночек, если нас вот так срочно сюда турнули. Так что пропал тут не простой егерек. За ним стоит кто-то сильненький, раз начальство наше так обеспокоилось. Ладно, я спать пошел.
Вдруг что-то ухнуло, застонал кто-то, странный глухой хохот оглушил парня, блеснули круглые огненные глаза, зашелестело в ветре.
– Филин, – равнодушно сказал Цвигун, – ты шел бы спать, я посторожу.
– Какой к черту сон, я такого страху за всю жизнь не терпел! – хрипло пробормотал Раптор, – А это еще кто?
Тоненький жалобный плач раздался совсем недалеко, внезапно оборвался.
– Заяц. Видно лиса сцапала. Страх этот не в тайге, он у тебя в душе сидит. Тайга здесь не при делах.
Ей до тебя дела нет.
Тонкий высокий звук возник где-то, пропал.
– Зверь какой что ли? – парень глянул на деда и остолбенел. Тот вдруг насторожился, ощетинился, прислушиваясь к ночной тишине. Снова повторился тот же тоненький звук, прорезал тишину и умолк.