Сергей Лукьяненко
Осенние визиты
7
По сценарию, шестая мотопехотная армия «синих» атаковала Киев с северо-восточного направления. Это и впрямь было наиболее реально, повторяя опыт Второй мировой войны, когда советские войска освобождали Украину.
Полковник Николай Шедченко стоял над картой. Мысли были где-то далеко, упорно не желая возвращаться к предстоящим учениям. Захват Севастополя, оборона Крыма от российского флота, танковые атаки Винницы и Львова… Бред. Если уж, не дай Бог, дойдет до войны между Россией и Украиной, то все сценарии полетят к чертям. Вспыхнут волнения в Донецке, расколется армия, и не поспешит прийти на помощь американский корпус, участвующий в учениях…
Неправда, что война – продолжение политики. Она ее придаток, жалкий и беспомощный. Не собираются, конечно же, Россия и Украина воевать. А вот провести учения, показать друг другу, что они готовы…
Шедченко отошел к окну. Бог с ними, с учениями. «Зеленые» победят, как положено. «Синие» с позором откатятся к Москве. Штатовский военный атташе добродушно похлопает по плечу начальника штаба. Президент лениво подпишет пару указов, раздавая медали и звания героям учений.
Он в этот момент будет на территории «вероятного противника». В маленьком городке Сасове, рядом с плачущей сестрой и непутевым племянником. Он давно не видел Сашку, лет пять, пожалуй. Тот успел превратиться из ершистого паренька в хамовитого юношу, такое впечатление, во всяком случае, сложилось у него из писем сестры. Теперь, правда, это уже не важно – Сашка доигрался-таки со своим мотоциклом. Не просто побился – обгорел, и непонятно уже, удастся ли ему выкарабкаться…
Шедченко никогда не был особо близок со старшей сестрой и тем более с ее единственным припоздалым отпрыском. Пожалуй, многих друзей собственного сына он знал лучше, чем родного племянника, да и считал куда более достойными представителями молодежи. Но вот случилась беда, и что-то защемило в груди, тоскливо и горько.
Словно он виноват в безалаберной жизни сестры, в ее вечных проблемах с мужиками, ссорах с сыном, нищете больницы, где пытаются спасти Сашку…
Что он вообще может в этом мире? Чем способен помочь? Деньгами… не такими уж и большими… каменной физиономией повидавшего смерть вояки?
Но ехать надо. Хорошо хоть, что ему так легко дали отпуск. Многие желают снять сливки с предстоящих учений, и дурак, уезжающий в такой момент, вызывает лишь всеобщее одобрение. Это потом кто-нибудь постарается найти в его поступке политический подтекст… нежелание участвовать в учениях против «условно российского» противника. А пока все сочувствуют глубоко безразличному для них Сашке и делятся историями о чудесных выздоровлениях обгоревших и переломанных.
Плевать. Он не видел сестру пять лет и рискует никогда больше не увидеть племянника. Жена не сказала ни слова, когда он взял деньги, отложенные на новый гарнитур, спасибо ей за это. Вечером он будет в Рязани, к ночи – в Сасове… Может быть, поедет к сестре, может быть – сразу в больницу.
– Коля…
Он обернулся. Диденко, его зам по боевой, стоял в дверях.
– Машина ждет.
Шедченко подхватил туго набитую сумку. Гражданская одежда – смешно было бы разгуливать по России в форме чужой армии, гостинцы, включая воспетое анекдотами сало.
– Спасибо, – пожал он Диденко руку. – Давай не подведи.
Подполковник ухитрился одновременно выразить лицом море эмоций – и что все будет в порядке, и что без комполка они обречены на позорное поражение, и что он безмерно сочувствует чужому горю.
– Разве ж мы не люди… – пробормотал он.
Шедченко кивнул, спускаясь по лестнице. Часовой у знамени проводил его стеклянным взглядом.
Мы – не люди. Мы – военные. Добровольные рабы. Мы должны быть лишены амбиций и чувств. Нас кормят официозными речами и повседневными насмешками. «Одна извилина – и та от фуражки… Зачем мне теперь мозги, раз я полковника получил…» Об этом ли он думал, поступая в Ташкентское общевойсковое училище?
Скорее бы увидеть сестру. Прервать томительное беспокойство… лучше самый трагичный исход, чем это… ожидание.
8
Каждый раз, избавляясь от оружия, Илья чувствовал себя предателем.
Да, он понимал, что поработавший ствол – единственная, по сути, ниточка, по которой его могут найти. Но превращать оружие, безотказное, надежное, пристрелянное, в горстку ржавеющих в земле деталей – это давалось ему куда с большим усилием, чем нажатие на курок.
Постепенно он смирился. Понял, что в этом есть своя высшая справедливость – оружие должно уходить вслед за клиентом. Как бы там ни было, а жизнь человека дороже четырехсот граммов стали. Ему было даровано забирать чужие жизни, не оставляя взамен своей. Что ж, значит, расплату понесет пистолет.
Но по крайней мере оружие заслужило прощание.
Илья разобрал и аккуратно вычистил «ПМ». Собрал, вщелкнул обойму. Положил на стол, одиноко стоявший посреди комнаты. Замер, склонившись над пистолетом, фиксируя его в памяти, заслоняя этой картинкой – холодный металл на чистом столе – ту, недавнюю, где растянувшийся на полу клиент провожал его угасающим взглядом.
Его квартира производила странное, слегка безумное впечатление.
Бронированная дверь в грязном подъезде бетонной многоэтажки казалась достаточно солидной, чтобы скрывать апартаменты, достойные клиентов Карамазова. Однако за ней была лишь грязноватая квартира с разрушенной стеной между двумя комнатами, со стенами, оклеенными рыжими газетами советских времен, узкой тахтой у стены, письменным столом и книжным шкафом посреди нелепо пустого пространства. «Соневские» видеодвойка и музыкальный центр на полу казались материализованной галлюцинацией. Не знавший циклевки паркет был завален картонными папками с выбивающимися из них машинописными страницами. Работа редактором в хиленьком частном издательстве давала Илье и прекрасное прикрытие, и избыток свободного времени.
Все остальное Илья получал иным путем.
Он стоял над пистолетом минут пять. Потом прошел к окну, выходящему на огромный безлюдный двор, аккуратно задернул шторы. Минуту возился в темноте, извлекая из-под картонных папок с творениями наивных писак знакомую на ощупь папку с несколько иным содержимым. Уселся на тахту и включил тусклое бра.
За эти секунды он изменился. Снятые брюки разительно меняют мужчину.
Если бы перед Ильей стал выбор, какую из тайных сторон его жизни предать гласности, он выбрал бы ту, с пистолетом в руках. Но только не это… не фотографии, наклеенные на картонки, сложенные стопкой в папке с ботиночными шнурками.
Фотографии, которые он разглядывал, были черно-белые, на тонкой пожелтевшей бумаге, того скверного качества, которое дают только совковая порнография и офсетная печать в газетах. На фотографиях были девочки – много девочек в возрасте от пяти до двенадцати лет, не стесненных никакой одеждой. Осыпавшиеся бумажные волокна делали фотографии мутными, похожими на непристойный ребус, но Илью это не пугало. Он всегда отличался хорошим воображением.
Сейчас Илья уже не видел раскрытой папки. Глаза его смотрели сквозь бумагу – в то темное далеко, заглянуть куда рискуют немногие, а помнят о своих наблюдениях единицы. Капелька пота застыла на лбу, поблескивая под спутанными волосами, как крошечный третий глаз.
Там, в темном далеке, была такая же зашторенная комната, только на расправленной кровати Илья был не один. Девочка сидела рядом – маленькая девочка в коричневой школьной форме, забытой всеми много лет назад. Илья – там, за незримой гранью, раздевал ее. Медленно и красиво, стягивая кружевной фартучек, юбку, колготки…
Он шумно выдохнул, неподвижный, как статуя, лишь пальцы не прекращали заученной в детстве игры. Рука с зажатой папкой начала мелко подрагивать…
Там, в темноте, он стянул с девочки майку и положил ладони на узкие бедра. Сейчас…
«Дурак! – сказала девочка в темноте. – Не трогай!»
Илья издал то ли стон, то ли вздох, заваливаясь на кровать, чувствуя, как ослабевают руки. Папка с фотографиями стала смешной и противной. Он отшвырнул ее на пол и полежал минуту, прикрывая ладонями пах и чувствуя, как спадает возбуждение.
– Хо-ро-ша-я, – по слогам произнес он, цепляясь за уходящие фантазии.
Но из темноты, куда он так хорошо научился заглядывать, никто не ответил. Илья потянулся, пошарил по заляпанной стене, выключил бра. Через несколько секунд он спал.
Кроме мастурбации, у Ильи Карамазова были и другие увлечения. Он любил играть в преферанс, смотреть по телевизору «Утреннюю звезду» и находить клиентов. С заказчиками у него проблем не было – те находили Илью сами.
Если бы у наемных убийц имелась табель о рангах, то Карамазов занимал бы первое место уже много лет. Причина была банальной – Илья не просто исполнял заказ, он сам организовывал всю процедуру. Ему лишь называли имя – не требовался даже адрес. Клиент мог скрываться, мог покинуть город или страну – Илью это, казалось, нисколько не волновало. А человек, способный найти кого угодно, требовался всем. Несколько раз к нему даже обращались молодые люди, чья короткая стрижка и безукоризненная вежливость наводили на смутные предположения. Но Илья никогда не занимался догадками. Даже когда искал клиента.
Именно поэтому он был до сих пор жив.
…Илья спал. Скользил по граням сна, то погружаясь в разноцветный туман видений, где было все, кроме маленьких девочек и выстрелов, то выныривая в беспамятство. Но, странное дело, он понимал, что спит. И ждал, ждал чего-то, приближающегося, как после получения заказа.
Но ведь он никого не должен убить? Не так ли?
Во сне Илья летел по темным коридорам, бестелесный, что было невыносимо обидно. Он гордился своим тренированным, сильным телом, на которое так безуспешно заглядывалось бабье, гордился хорошей реакцией, отличным глазомером…
Сейчас его тащило, как щепку в водосточной канаве, и выбраться он был не в силах. Оставалось покориться. Оставалось ждать.
– Смотри, – шепнула темнота.
Карамазов застонал во сне. О, это был очень знакомый сон. Еще с тех времен, когда он искал клиентов не для последнего расчета, с тех времен, когда его оружием было лишь собственное тело, а заказчиками – мелкие «деловые», которых он ныне побрезговал бы убивать.
Так было перед каждой акцией – но ведь сейчас он ни на кого не работает. Не правда ли?
– Ты мой, – шепнула Тьма. – Пора платить.
Впереди разгорался свет… нет, не свет – просто темнота изменила яркость. Так может светиться ночь.
– Шестеро…
Он увидел лица – так ярко, как не случалось даже при самых удачных заказах. Предельно четкие, словно выплавленные из темноты, только почему-то двоящиеся.
– Ты поймешь, – сказала Тьма. – Они опасны по-своему. Они не уступают тебе.
Илья попытался зажмуриться – но не было ни век, ни глаз. Темнота несла его по кругу, заставляя заглянуть в каждое лицо.
– Заказ, – шепнула Тьма, и в бесплотном голосе дрогнула ирония. – Пора платить по счетам.
Он не мог ответить, не мог закричать, но в этом и не было нужды. Темнота пропитывала Илью насквозь, она знала все, что он хотел сказать.
– Ты мой. Убей их.
…Илья проснулся с криком. Кошмар еще не отпустил, и лампочка бра, как в страшных снах, зажглась тускло и беспомощно.
– Я ни на кого не работаю, – прошептал он, озираясь.
Заказ выполнен. Деньги получены. Он не собирается подчиняться собственному бреду. Можно отдыхать, пока не наскучат видеокассеты, купленные на черном рынке, и папка со старыми фотографиями. Пока ему не предложат обслужить еще кого-либо…
И Тьма, которая всегда шептала – где и как, промолчит.
И киллер, разучившийся убивать, станет просто человеком, знающим слишком много. Клиентом… кого-то другого, к кому придет Тьма.
– Сука! – закричал Илья, тонко всхлипывая. – Стерва!
Но темнота уже спряталась за гранью сна. Она не слышала – или не считала нужным отвечать слуге.
Тихонько подвывая, Карамазов схватил со стола пистолет. Замер, борясь с желанием высадить всю обойму в окно, в ночь. Он не собирается подчиняться!
…Но патроны надо экономить, шесть клиентов, и по два выстрела… и почему-то еще раз умножить на два… патроны придется докупить…
– Гадина, гадина, – садясь на пол, прошептал Илья. – Ты притворялась, тебе тоже что-то надо, вам всем от меня что-то надо…
Они все суки. Все. Только девочки хорошие. Только девочки… на фотографиях… хорошие… девочки…
Илья распластался на полу, потянулся к картонной папке. Схватил ее, всхлипывая уже тише.
Девочки… хорошие…
9
Среди шестерых, в этот день один за другим ощутивших приближающееся нечто, Кирилл Корсаков был самым растерянным – и, как ни странно, наиболее подготовленным к происходящему.
У него еще не было того предчувствия беды, что рано или поздно приходит к любому человеку. Кирилл просто не успел повзрослеть настолько, чтобы принять это странное знание – презрительно отрицаемое большинством, но бесспорное для тех, кому довелось бывать в серьезных переделках. Его не смущала нелогичность происходящего – дети не верят в логику. Он даже не понимал, что давящее ощущение может предвещать неприятность куда меньшую, чем кажется. Остаток дня Кирилл провел с напряжением бойца, пойманного на ночном поле боя прожекторным лучом и мучительно пытающегося притвориться мертвым. И этот осознанный страх прикрывал его от истерики непробиваемым щитом.
Мать не сказала ему ни слова, даже если и заметила, что в этот час занятия в школе еще должны были продолжаться. В глубине души она разделяла мнение Кирилла, что образование может мало что ему дать. Таких мыслей родители никогда не высказывают вслух – это входит в правила семейной игры. «Курить вредно», – сообщают они детям, закуривая. «Драться нехорошо», – ободряюще похлопывая по плечу. Дети все равно чувствуют истину. Лишь когда они начинают взрослеть, приходит стремление свести слова и правду воедино.
– Тебе звонили с телевидения, – сказала мать, пока Кирилл ел. Обед был ритуалом, изменения в котором не допускались. Людмила Корсакова всегда приходила обедать домой – и подразумевалось, что Кирилл будет поступать так же. Не только ради правильного питания, хотя она и придавала ему большое значение. Главным был короткий разговор, деливший день на две части – обязательную, но не имеющую никакого значения, когда Кирилл был в школе, и ту, которая, собственно, и составляла жизнь мальчика. Если бы он взял на себя смелость выразить собственные ощущения в словах, то сказал бы, что мама относится к нему как ювелир к огромному алмазу, медленно превращаемому в сияющий бриллиант.
– С какого? – торопливо глотая горячий суп, спросил Кирилл.
– С районного кабельного… возьми хлеб.
В мелочах Кирилл с матерью никогда не спорил.
– Они собираются делать еженедельную детскую программу. Попросили тебя прийти, вероятно, предложат быть ведущим.
Год назад Кирилл соскочил бы со стула и что-нибудь закричал.
– Здорово, – откладывая ложку, сказал он. – Я завтра схожу, ладно? У меня настроение такое… странное.
– Стишное, – подсказала мать.
Он кивнул.
– Я записала телефон, позвонишь и договоришься. На завтрашний вечер. Режиссера зовут Павел Валентинович, постарайся оставить хорошее впечатление.
Кирилл кивнул. Разумеется, завтра они пойдут на телевидение вдвоем. По телефону он поговорит сам – чтобы продемонстрировать свою самостоятельность, но окончательное решение примет мама.
Ювелиру виднее, как гранить алмаз.
– Ну все, мне пора. – Людмила Корсакова поднялась, секунду смотрела на сына, словно собираясь сказать что-то еще. Наклонилась, чмокнув его в макушку.
– Пока, мам.
– Вымой посуду, хорошо?
– Хорошо, мама.
Людмила вышла из кухни. Мальчик сидел неподвижно, слушая, как она одевается в прихожей. На его лице медленно проступало напряжение, которое уже некому было увидеть.
– Кириллка!
– Да? – Он повернулся, снова расслабляясь снаружи, словно мать могла увидеть его сквозь стену.
– Ты не дашь мне свои новые стихи?
Кирилл молчал.
– Мне надо показать их серьезным людям.
– Как-нибудь потом, мама. Ты что-нибудь старое им дай, ладно?
Она подчеркнуто громко вздохнула.
– Ты не лентяйничаешь, Кириллка?
– Не знаю.
Людмила Корсакова тихонько засмеялась.
– Все-таки поищи, Кирилл.
Хлопнула дверь.
Мальчик, сидящий за столом, медленно взял ложку, посидел минуту, не двигаясь. Потом поднялся. Недоеденный суп отправился обратно в кастрюлю, тарелка и ложка – в раковину. Кирилл налил в бокал уже остывшего чая и отнес в свою комнату. Потом вышел в прихожую и закрыл дверь на второй замок.
Он снова остался один – мальчик, боящийся взрослеть. Одному – легче.
Кирилл был в центре внимания всегда, сколько себя помнил. Просто потому, что он умел писать стихи в том возрасте, когда другие дети еще не способны запомнить чужие. Трехлетний поэт… пятилетний поэт… восьмилетний поэт…
Он привык.
У него не было друзей среди ровесников – та неизбежная цена, которую платят за любой талант. Кириллу стало бы легче, знай он, что эта плата не зависит от возраста, а прилагается ко всем, вставшим над толпой. Но он отнес ее лишь к себе – ошибка любого ребенка, считающего все происходящее с ним уникальным. Он искал друзей среди взрослых и находил тех, кто старательно пытался относиться к нему на равных. Потом он смирился.
Одному – легче.
Кирилл плюхнулся на кровать, даже не потрудившись позвонить на телестудию. Его слегка знобило, и он не мог понять причину – то ли вернувшийся страх, то ли разговор с матерью. Телевидение? Да, он мог вести детскую программу, читая сочиненный взрослыми текст, а изредка – свои стихи. Это была награда, честно заработанная, горькая и ненужная. Кирилл понял все еще год назад. Он ничем не лучше других. Просто умел в пять лет то, чему другие учатся в двадцать. Если отбросить возраст, то Кирилл был одним из многих поэтов, известных лишь десятку друзей и собирающихся на свои «литературные вечера» в районных газетках и домах культуры. Тринадцать лет делали его уникальным… но уже куда меньше, чем раньше.
Детство – преходящий недостаток.
Кириллу было интересно, что скажет мама, когда поймет это. Вряд ли отнесется спокойно. Ювелир, узнающий, что старательно гранил под бриллиант кусок стекла, не сможет примириться с этим.
В комнате стемнело, и утренняя тоска стала возвращаться. Ее можно было прогнать… ярким светом, громкой музыкой, но Кирилл не шевелился. Что-то приближалось. Накатывало. Тоскливое, неудержимое, близкое тьме – тень от тени, страх от страха. Он стиснул зубы. Так, наверное, умирают… или рождаются.
И вдруг его отпустило. Разом.
Мир снова стал прежним, тоскливым, но спокойным. Кирилл с шумом втянул воздух, почувствовав, что непроизвольно задержал дыхание, может быть, минуту, может быть, две назад. Он вспотел и ослаб.
что это было?
Кирилл привстал, потянулся к выключателю. Замер.
В двух метрах от него за письменным столом (большим, солидным, взрослым) кто-то сидел.
– Ну? – сказал кто-то. – Включай свет.
Как загипнотизированный, Кирилл щелкнул клавишей. Свет больше не был другом и защитником, убийцей ночных страхов. Свет предал его, показав то, что явилось во тьме.
За столом сидел мальчишка. Подросток, тощий и голый, улыбающийся, глядящий на Кирилла так, словно видел его и в темноте.
– Сделай удивленные глаза, – сказал мальчишка. – И успокойся. У нас еще есть время, но его так мало, что лучше поторопиться.
Кирилл слишком часто видел самого себя не в мертвой статичности фотографии, а по тому же телевизору, чтобы ошибиться.
– Это я, – сказал он.
Мальчишка кивнул.
– Ты.
Он встал – спокойно, не стесняясь наготы. Посмотрел на Кирилла – задумчиво, оценивающе.
– Зови меня Визитер.
10
Говорили, что на этой даче несколько раз останавливался Сталин. Хайретдинов никогда не опровергал устоявшегося мнения, хоть и выяснил в свое время, что вождей крупнее Микояна старые стены не знали.
Недалеко от Москвы, почти чистый воздух, вышколенная прислуга и удобная для охраны планировка – что еще надо человеку, занимающемуся большим бизнесом и большой политикой?
Весь вечер Рашид Гулямович был не в духе. Прогулялся под мелким дождиком в саду – если можно так называть солидный кусок леса, обнесенный крепким забором. Против обыкновения, не отгонял охрану. Прилетевшего из Саратова с отчетом директора газоперерабатывающего комплекса принял непривычно сухо, чем поверг его в легкую панику.
А виноват, конечно, был Семенецкий. Еще один грех, и, наверное, можно было без него обойтись. Месяц-другой давления – сдался бы сам. Но это дурацкое пристрастие к быстрым решениям, что с ним поделаешь…
Он решил никуда сегодня не выезжать. Позвонил в Саратов жене, поговорил с ней так ласково, что наверняка укрепил в мысли об очередной измене. Даже пообещал месяца через два забрать ее и детей в Москву. Политик не должен отвлекаться, и семью, которая обязана быть, следует держать в отдалении. Но сегодня ему хотелось – странное дело! – семьи. Уюта.
Сдают нервы.
Он просчитал свой жизненный путь года три назад, когда понял, что только деньги уже не доставляют ему удовольствия. Тайная подлинная власть – это хорошо. Но и в бизнесе уже встали барьеры, выше которых не прыгнешь. А чтобы кроить мир по своему вкусу, надо совмещать тайную власть с властью государственной, нажимать на рычаги не из-за спины очередного тупоумного политика.
Хайретдинов трезво оценивал все преграды на пути его амбиций. Начиная с фамилии и национальности – много ли русских захотят иметь президентом чужака? Но это лишь наполняло его азартом. Он станет более русским, чем любой славянин. В конце концов, есть пример Сталина – какие бы ошибки тот ни допускал, он до сих пор оставался для многих кумиром.
А он не повторит ошибок «отца народов». Он действительно сделает Россию великой и могучей страной. С большим удовольствием Хайретдинов взялся бы творить империю из другого государства, но, увы, материал не выбирают. Что ж, через два года он будет спикером. Через четыре – президентом. И его полюбят. Не смогут не полюбить.
Рашид Гулямович прошел в кабинет. Уселся перед разожженным камином, налил рюмку коньяка, но так и не притронулся к ней. Сидел, глядя в огонь, слушая мерное тиканье старых часов.
Все будет хорошо. Все идет правильно. Жертвы неизбежны, но лучше уж десяток-другой, чем миллионы. Цель оправдывает средства, что бы там ни говорили.
Наверное, он смог успокоить себя. Тоска исчезла, отпустила. Хайретдинов даже вздохнул нарочито шумно и потянулся за рюмкой… Замер.
Он больше был не один.
У окна спиной к нему стоял человек. Невысокий, плотный, черноволосый, кривоногий голый мужчина.
Рашид Гулямович издал слабый, пискливый звук.
Мужчина повернулся. Знакомое лицо… Господи, кто же это?
– Я думаю, ты все понимаешь и не будешь на меня в обиде, – сказал мужчина.
Он прошел к столу, открыл верхний ящик. Неторопливо извлек пистолет – «беретту», красивую и дорогую игрушку. Передернул затвор.
– Кто ты? – прошептал Хайретдинов. Он уже понимал… кажется.
Мужчина улыбнулся – его улыбкой, дорогой, купленной у специалистов по физиопластике, отрепетированной, вызывающей доверие и симпатию.
– Визирь.
Хайретдинов не удивился. Ни своему детскому, давно забытому прозвищу, неожиданно произнесенному его голосом и его губами. Ни тому, что не было страха и обиды.
– Я пригожусь, – прошептал он, сам не веря в свои слова.
– Нет, – сказал Визирь.
Кабинет был большим, и грохот выстрела утонул в деревянных стенах. Дом знал немало тайн и не испугался звука.
Тот, кто назвал себя Визирем, подошел к креслу. Секунду смотрел в лицо, по которому сочилась тонкая струйка крови. Сквозь волосы на лбу, опаленные близким выстрелом, темнела аккуратная маленькая дырочка.
Визирь перевел взгляд на рюмку. Взял ее, вдохнул аромат коньяка, перебивая пороховую гарь и запах жженых волос. Сделал глоток. Потом, морщась, стянул с вялого, словно живого еще тела халат. Накинул на плечи, подпоясался.
Чтобы снять штору с окна, ему пришлось забраться на стол. Завернув тело, Визирь прошел к двери.
Старший охраны был в соседней комнате. Сам услышал, или кто-то его позвал?
– Зайди, – коротко приказал Визирь.
Крепкий черноволосый парень секунду смотрел ему в глаза, словно делая выбор. Что-то его смущало. Наконец он принял решение.
– Рашид Гулямович, вы стреляли?
– Да. Зайди, Фархад.
Охранник бросил лишь быстрый взгляд на завернутое тело. Лицо его не изменилось. Он вопросительно посмотрел на Визиря.
– Ваша вина, – сухо сказал тот. – Куда вы глядели? Мне пришлось убить его.
– Кто он?
– Это не должно тебя волновать.
Охранник пожал плечами. Похоже, ему не требовалось много времени на то, чтобы взвесить все плюсы и минусы.
– Очень серьезная неприятность.
– И очень хорошая благодарность. Кому ты доверяешь из своих?
Фархад покачал головой.
– Никому нельзя доверять. Его будут искать здесь?
– Нет. – Визирь ответил так холодно и уверенно, что охранник согласно кивнул.
– Я выйду в сад. Вы сможете подать… это… в окно?
– Да.
Охранник, не отводя взгляда от того, кого принимал за хозяина, шагнул обратно к двери.
– Мне не нужен никакой шум, Фархад. Я не собираюсь списывать этот труп на тебя.
Пока охранник обходил дом, Визирь оделся. Открыл тяжелую раму, перекинул тело через широкий подоконник. Фархад молча принял груз из темноты.
– У тебя будет большое желание заглянуть в лицо, – сказал Визирь. – Не ошибись. Я сразу пойму, что ты это сделал.
– Тут слишком темно, чтобы смотреть в лица, – ответил Фархад. – Не беспокойтесь, Рашид Гулямович.
Он вернулся минут через пятнадцать. Раскисшую землю копать было нетяжело.
– Утром я проверю это место, – сказал Фархад, глядя в затылок хозяина. Он сидел у камина, в том самом кресле. – Все будет хорошо.
– Кто еще слышал выстрел? – не оборачиваясь, отозвался Визирь.
– Никто.
– Спасибо, Фархад.
Запах горелого пороха был уже не слышен. Фархад секунду помедлил.
– Я протру пол, Рашид Гулямович.
– Напомни мне завтра, сколько я тебе должен, – ответил Визирь, вставая.
Искушение предложить Фархаду еще более выгодную работенку было велико. Но Визирь промолчал. Этот парень не убийца. Просто верный сторожевой пес.
Убийца взглянул бы в лицо мертвеца – и разделил его судьбу.
