Луиза Пенни
Эта прекрасная тайна
Настоятель едва заметно улыбнулся. В его улыбке был намек на снисходительность.
– Уж вы-то в первую очередь должны это понимать, старший инспектор. Дело в том, что мир не всегда добр. Нам всем иногда необходимо безопасное место.
– Но как оказалось, бояться вам нужно не внешнего мира, а того, что внутри, – заметил Гамаш.
– Да, вы правы.
Гамаш задумался на секунду.
– Значит, вы спрятали дверь в ваш зал для собраний в стене церкви?
– Не я ее там сделал. Монастырь воздвигли задолго до моего появления здесь. Первые монахи. Времена были другие. Жестокие. Тогда монахам и в самом деле приходилось прятаться.
Гамаш кивнул и посмотрел на толстую деревянную дверь перед ними. Выход в большой мир. Дверь оставалась прежней, хотя прошли века.
Он знал, что настоятель прав. В те времена, когда срубили огромное дерево, из которого сотни лет назад сделали эту дверь, люди запирались на засов не по традиции, а по необходимости. Реформация, инквизиция, междоусобные войны. В те времена католики подвергались преследованиям. А угроза, как и сегодня, нередко таилась внутри.
В Европе в домах священников имелись тайные ходы. Ради возможности спастись выкапывались туннели.
Некоторые спаслись в немыслимой дали – в Новом Свете. Но даже этого было недостаточно. Гильбертинцы[30] ушли еще дальше. Пропали в одном из белых пятен на карте.
Исчезли.
Чтобы появиться более трех столетий спустя. На радио.
Голоса ордена, считавшегося давно исчезнувшим, услышали сначала немногие. Потом – сотни, потом тысячи и сотни тысяч. Благодаря Интернету миллионы людей прослушали необычные короткие записи.
Записи песнопений в исполнении монахов.
Эти записи стали сенсацией. Вскоре григорианские хоралы в их исполнении обрели известность во всем мире. De rigueur[31]. Считалось, что интеллигенция, специалисты и, наконец, простые люди непременно должны слушать эти записи.
Хотя голоса монахов-гильбертинцев звучали повсюду, никто их не видел. Но наконец их нашли. Гамаш помнил собственное удивление, когда стало известно, где живут эти монахи. Он полагал, что они обретаются на каком-нибудь отдаленном холме во Франции или в Испании. В крохотном древнем разрушающемся монастыре. Оказалось – нет. Записи сделал орден монахов, обосновавшийся прямо у него под боком, в Квебеке. И не какой-нибудь известный орден. Не трапписты, не бенедиктинцы, не доминиканцы. Нет. Обнаружение этих монахов удивило даже Католическую церковь. Записи сделал орден монахов, который церковь считала исчезнувшим. Гильбертинцы.
Но они нашлись здесь, в глуши, на берегу далекого озера. Они не исчезли, они исполняли песнопения, столь древние и прекрасные, что сумели разбудить какие-то первобытные чувства в миллионах людей по всему свету.
Люди стали приезжать в монастырь. Одни из любопытства. Другие – отчаянно жаждая обрести тот мир, что вроде бы обрели монахи. Но эти «врата», изготовленные из дерева, срубленного сотни лет назад, выдержали напор. И не открылись чужакам.
Пока не настало сегодня.
Тяжелые двери открылись, чтобы впустить полицейских, а сейчас вот-вот должны были открыться снова, чтобы их выпустить.
Привратник вышел вперед, держа большой черный ключ. По еле заметному знаку настоятеля он вставил ключ в скважину. Легко повернул – и дверь открылась.
Через прямоугольник дверного проема хлынуло заходящее солнце, его красные и оранжевые лучи отражались в спокойной, чистой глади озера. Леса уже погрузились в темноту, низко над водой кружили, перекликаясь, птицы.
Но гораздо более величественное зрелище являл собой перепачканный машинным маслом лодочник. С сигаретой в зубах он сидел на пристани. Удил рыбу.
Он помахал, увидев открывшуюся дверь, и старший инспектор помахал ему в ответ. Потом лодочник поднялся на ноги, повернувшись обширным задом к монахам. Гамаш подал знак Бовуару и Шарбонно, и те с носилками пошли первыми. После чего на пристань двинулись Гамаш с настоятелем.
Остальные монахи остались внутри, сгрудившись у открытой двери. Вытягивали шею, чтобы увидеть, что происходит.
Настоятель поднял голову к небесам, испещренным красными полосами, и закрыл глаза. Не в молитве, подумал Гамаш, но словно наслаждаясь. Получая удовольствие от этих бледных лучей, ласкающих его лицо. Получая удовольствие от неровной, непредсказуемой земли, по которой ступал.
Потом он открыл глаза.
– Спасибо, что не прервали вечерню, – сказал он, не глядя на Гамаша, но продолжая наслаждаться окружающим миром.
– Не за что.
Отец Филипп сделал еще несколько шагов:
– И спасибо, что принесли Матье в алтарь.
– Не за что.
– Не знаю, поняли ли вы, что дали нам возможность прочесть специальную молитву – заупокойную.
– Я сомневался, – признал старший инспектор, тоже любуясь зеркальной гладью озера. – Но мне показалось, что я слышал «Dies irae».
Настоятель кивнул:
– И «Dies illa».
День гнева. День скорби.
– Монахи скорбят? – спросил Гамаш.
Их шаг замедлился, они почти остановились.
Старший инспектор ждал мгновенного ответа, реакции потрясенного человека. Но настоятель задумался.
– Матье не всегда был уживчивым. – Он улыбнулся своим воспоминаниям. – Да и не существует, наверное, людей, всегда и со всеми уживающихся. Мы должны быть терпимыми друг к другу – вот одно из первых правил, которое мы узнаем, становясь монахами.
– А что происходит, если вы нарушаете это правило?
Отец Филипп снова помолчал. Гамаш понимал, что, несмотря на простоту вопроса, ответ на него далеко не прост.
– Подобное нарушение может привести к очень дурным последствиям, – сказал настоятель. Он говорил, не глядя на Гамаша. – Такое случается. Но мы научаемся поступаться собственными чувствами ради большего блага. Мы научаемся жить в ладу друг с другом.
– Но не обязательно любить друг друга, – заметил Гамаш.
Он знал, что и в Квебекской полиции дела обстоят таким образом. Он не любил кое-кого из своих коллег. И знал, что эти чувства взаимны. На самом деле слова «не любил» были эвфемизмом. Это чувство трансформировалось из несогласия в неприязнь, потом – в недоверие. И продолжало усиливаться. Пока не переходило во взаимную ненависть. Гамаш не знал, во что оно будет развиваться дальше, но мог себе представить. Тот факт, что он ходил в подчиненных у таких людей, лишь усугублял ситуацию. Требовал от них, чтобы они хотя бы временно изобрели какой-нибудь способ сосуществования. Либо так, либо разорвать друг друга и саму полицейскую службу в клочья. Подставляя лицо восхитительным солнечным лучам, Гамаш в который уже раз подумал, что подобный вариант развития событий не исключается. И хотя в тишине раннего вечера его служебные заботы казались такими далекими, Гамаш знал, что тишина не продлится долго. Скоро наступит ночь. И лишь глупец встречает ее неподготовленным.
– Кто мог это сделать, отец Филипп?
Они остановились на пристани, наблюдая, как лодочник и полицейские закрепляют укрытое тело брата Матье в лодке, рядом с уловом окуня и форели и извивающимися червями.
И опять настоятель задумался.
– Не знаю. Должен бы, но не знаю.
Он оглянулся. Монахи высыпали за дверь и выстроились полукругом, наблюдая за ними. Брат Симон, секретарь настоятеля, вышел на два шага вперед.
– Бедняга, – еле слышно произнес настоятель.
– Вы о ком?
– Что?
– Вы сказали «бедняга». Кого вы имели в виду? – спросил Гамаш.
– Того, кто сделал это.
– А кто это сделал, отец Филипп?
У Гамаша создалось впечатление, что, произнося слово «бедняга», настоятель смотрел на одного из монахов. На брата Симона. На печального монаха. Того, кто вышел вперед, отделившись от остальных.
Последовало несколько мгновений напряженной тишины – настоятель изучал свою паству, а Гамаш смотрел на настоятеля. Наконец отец Филипп снова перевел взгляд на старшего инспектора.
– Я не знаю, кто убил Матье. – Он покачал головой и устало улыбнулся. – Я и в самом деле поверил, что смогу посмотреть на них сейчас и сказать, кто это сделал. Что он будет чем-то отличаться от остальных. Или от меня. Что я это увижу. – Настоятель издал смешок. – Эго. Гордыня.
– И?.. – спросил Гамаш.
– И ничего не получилось.
– Не переживайте. Со мной такое тоже случается. Я говорю себе, что вот посмотрю на кого-то и сразу же узнаю в нем убийцу. Ничего не выходит, но я не оставляю попыток.
– А что бы вы стали делать, если бы получилось?
– Простите, не понял.
– Что, если бы вы посмотрели на кого-то и признали в нем убийцу?
Гамаш улыбнулся:
– Я бы не стал доверять себе. Наверное, подумал бы, что это лишь мое воображение. И потом, вряд ли мне удалось бы убедить судью, если бы я сказал: «Я просто знаю».
– Вот в чем разница между нами, старший инспектор. Вам в вашей работе нужны доказательства. А мне – нет.
Настоятель снова огляделся, и Гамаш спросил себя, что происходит сейчас между ними: пустячный разговор или что-то более серьезное. Собравшиеся полукругом монахи продолжали смотреть на них.
Один из них убил брата Матье.
– Что вы ищете, отец Филипп? Доказательств вам, может, и не требуется, но без знака не обойтись. Какой знак на их лицах вы пытаетесь найти? Выражение вины?
Настоятель покачал головой:
– Я не искал вину. Я искал боль. Вы хоть представляете себе, как он страдал, пойдя на убийство? И как он страдает сейчас?
Старший инспектор снова пробежал взглядом по их лицам, наконец посмотрел на человека, стоявшего рядом с ним. И Гамаш действительно увидел боль на лице одного из монахов. На лице отца Филиппа. Настоятеля.
– Вы знаете, кто убийца? – снова спросил Гамаш тихим голосом. Таким тихим, что его слышали только настоятель и свежий осенний воздух. – Если знаете, то должны мне сказать. Я ведь так или иначе его найду. Это моя работа. Но процесс ужасен. Ужасен. Вы не представляете, какие подспудные страсти он может разбудить. А когда пойдет настоящая работа, она уже не остановится, пока убийца не будет найден. Если в ваших силах избавить от страданий невинных людей, я прошу вас сделать это. Скажите мне, кто он, если знаете.
Эти слова снова приковали внимание настоятеля к крупному человеку, стоящему перед ним. Легкий ветерок шевелил седеющие волосы, чуть вьющиеся за ушами старшего инспектора. Но в остальном Гамаш оставался неподвижен. И тверд.
Его темно-карие глаза смотрели задумчиво.
С добротой.
И отец Филипп поверил Гамашу. Старшего инспектора привезли в монастырь, допустили внутрь, чтобы он нашел убийцу. Чего всегда и ждали от старшего инспектора. И он почти наверняка хорошо знал свое дело.
– Я бы сказал вам, если бы знал.
– Мы готовы! – крикнул Бовуар с лодки.
– Bon.
Гамаш еще несколько секунд смотрел в глаза настоятеля, потом повернулся и увидел, что лодочник держит в мощной руке шнур, готовясь запустить двигатель.
– Капитан Шарбонно? – Гамаш жестом пригласил местного полицейского занять место в лодке.
– Нам бы хотелось сохранить конфиденциальность, – сказал Филипп.
– Боюсь, что не получится, отец. Новость, как и всегда, будет распространяться независимо от нас, – ответил Гамаш. – Может быть, вам самому следовало бы сделать заявление.
Он увидел отвращение на лице настоятеля и понял, что ничего подобного тот делать не будет.
– Au revoir, старший инспектор, – сказал отец Филипп, протягивая руку. – Спасибо за вашу помощь.
– Не за что, – ответил Гамаш, отвечая на рукопожатие. – Но это еще не конец.
По кивку Гамаша лодочник дернул шнур, и мотор заурчал.
Бовуар бросил канат в лодку, и она отчалила. Гамаш и Бовуар остались на пристани.
– Вы остаетесь? – недоуменно спросил настоятель.
– Да, мы остаемся. Либо я остаюсь с убийцей, либо вся наша работа теряет смысл.
Бовуар стоял рядом с Гамашем, и они вдвоем наблюдали, как маленькая лодка бежит по бухточке, залитой лучами заходящего солнца, и исчезает за поворотом.
Двое полицейских оставались на пристани, пока не стих звук двигателя.
Потом они повернулись спиной к большому миру и последовали за фигурами в мантиях в монастырь Сен-Жильбер-антр-ле-Лу.
Глава десятая
Начало вечера Бовуар провел, оборудуя оперативный штаб в кабинете приора. Тем временем старший инспектор Гамаш читал протоколы допросов, а кое с кем из монахов поговорил подробнее.
Перед его мысленным взором стала вырисовываться картина. Насколько она точна, он не мог сказать, но картина получилась ясная, и, как ни удивительно, не обнаружилось никаких расхождений между показаниями монахов.
После пятичасовой утренней службы они позавтракали и подготовились к дневным трудам. В семь тридцать пришли на службу первого часа. Она закончилась в четверть девятого. И начался рабочий день.
Работу они выполняли самую разную, но для каждого она день ото дня по большей части оставалась неизменной.
Они трудились в саду или на скотном дворе. Делали уборку в монастыре, работали в архивах, занимались ремонтом. Готовили еду.
Каждый из монахов, как выяснилось, специализировался в своей области, будь то повар, садовник, инженер или историк.
И все они без исключения были великолепными музыкантами.
– Как так получается, Жан Ги? – спросил Гамаш, отрываясь от своих записей. – Они все замечательные музыканты.
– Вы меня спрашиваете? – раздался голос Бовуара из-под стола: он пытался подключить к сети ноутбук. – Может, простое везение?
– Простое везение будет, если тебе удастся подключить эту штуку, – сказал старший инспектор. – Мое мнение таково, что здесь работает что-то вроде агентства по найму.
– Надеюсь, вы не имеете в виду «божественное».
– Не совсем, хотя я бы и его не исключал. Нет, я думаю, что они получили приглашение.
Бовуар высунул из-под стола голову с темными растрепанными волосами:
– Что, как хоккейные игроки?
– Как ты, например. Я нашел тебя в хранилище улик. Помнишь, как ты там бездельничал?
Бовуар никогда не забывал этого. Его изгнали в подвал, потому что никто не хотел с ним работать. Нет, не из-за его некомпетентности – из-за несносности. Хотя Бовуар предпочитал думать, что ему просто завидовали.
Его отправили в хранилище улик, потому что он мог работать только с мертвыми вещами.
Начальство хотело, чтобы он уволился. Ждало, что уволится. И, откровенно говоря, он уже созрел для увольнения, но тут появился старший инспектор Гамаш, которому для следствия понадобился какой-то из вещдоков в хранилище. А нашел он там агента Жана Ги Бовуара.
И пригласил его принять участие в расследовании.
Бовуар никогда не забудет того дня. Он взглянул тогда в глаза Гамашу, и дурацкая острота замерла у него на губах. Его так часто обдуривали, обманывали, оскорбляли, запугивали. Он не позволял себе надеяться, что сейчас с ним не разыгрывают очередную шутку. Новый поворот жестокости. Потому что Бовуар чувствовал, что умирает здесь, в подвале. А ведь он всегда мечтал быть офицером Квебекской полиции. И с каждым днем его мечта таяла.
Но вот пришел этот крупный человек со спокойными манерами и предлагает забрать его отсюда.
Спасти. Хотя они и не знакомы.
И агент Бовуар, поклявшийся никому больше не доверять, поверил Арману Гамашу. Это случилось пятнадцать лет назад.
Неужели эти монахи тоже получили предложение? Неужели их кто-то нашел? Даже спас? И привез сюда?
– Значит, вы считаете, что кто-то заманил их в этот монастырь? – спросил Бовуар, вылезая из-под стола и отряхивая брюки.
Гамаш улыбнулся и посмотрел на Бовуара поверх своих полукруглых очков:
– У тебя удивительный дар во всем находить что-то подозрительное, даже зловещее.
– Merci. – Бовуар плюхнулся на жесткий деревянный стул.
– Работает? – Гамаш кивнул на ноутбук.
Бовуар нажал несколько клавиш:
– Ноутбук работает, но в Интернет выхода нет.
Он продолжал без толку насиловать мастер подключения к Интернету.
– А не помолиться ли тебе? – предложил Гамаш.
– Я собирался помолиться, чтобы тут что-нибудь превратилось в еду. – Бовуар оставил попытки подключиться к Интернету. – Как вы думаете, когда у них обед?
Потом он вспомнил кое о чем и достал из кармана маленький пакетик вощеной бумаги. Положил его на стол и развернул.
– Это что? – спросил его шеф, приглядываясь.
– А вы попробуйте.
Гамаш взял шоколадную горошину своими длинными пальцами – она казалась в них микроскопической – и отправил в рот. Бовуар улыбнулся, увидев удивление и удовольствие на лице Гамаша.
– Черничный вкус?
Бовуар кивнул:
– Да, такие маленькие лесные ягоды. В шоколаде. У них тут поточное производство. Я нашел шоколадный цех, пока искал монахов. Похоже, эта находка получше, чем монахи.
Гамаш рассмеялся. Они вместе съели несколько шоколадных конфет. Гамаш не мог не признать, что ничего вкуснее в жизни не ел, а шоколад он любил и пробовал его немало.
– Какова вероятность того, что у всех двадцати четырех монахов, у всей честной компании, случайно оказались хорошие голоса?
– Очень низкая.
– И не просто хорошие голоса – великолепные. Причем такие, которые подходят друг к другу, сочетаются.
– Их, наверное, научили, – предположил Бовуар. – Их дирижер, убитый.
– Но ему требовался исходный материал. Я в музыке не эксперт, но даже я знаю, что выдающийся хор – не просто собрание прекрасных голосов. Голоса должны быть определенные, дополняющие друг друга. Гармоничные. Эти монахи оказались здесь не случайно. Я думаю, их специально подбирали для исполнения хоралов.
– Наверное, их специально вывели, – тихо произнес Бовуар, округлив глаза в притворном ужасе. – Наверное, тут какой-то заговор Ватикана. Может, такая музыка позволяет внедряться в мозги людей. Заманивать их назад, в церковь. Зомбировать.
– Боже мой, какая блестящая гипотеза! И такая очевидная. – Гамаш восторженно посмотрел на Бовуара.
Бовуар рассмеялся:
– Значит, вы думаете, что монахи специально отбирались?
– Не исключено. – Старший инспектор поднялся на ноги. – Продолжай работать в этом направлении. Хорошо бы все же установить связь с внешним миром. Я пойду поговорю с привратником.
– Почему с ним? – спросил Бовуар.
– Он здесь самый молодой и, вероятно, приехал самым последним.
– А убийства происходят, когда что-то меняется, – заметил Бовуар. – Что-то спровоцировало убийство брата Матье.
– Оно наверняка вызревало какое-то время. Большинство убийств зреет годами. Но в конечном счете кто-то или что-то нарушает равновесие.
Этим и занимался Гамаш со своей командой. Они просеивали множество событий, чтобы найти одно, нередко очень незначительное с виду. Слово. Взгляд. Оскорбление. Ту последнюю каплю, что переполнила чашу. Что-то превратившее человека в убийцу. Но чтобы превратить в убийцу монаха, наверняка требовалось больше времени.
– А каково было самое последнее изменение? – спросил Гамаш. – Скорее всего, прибытие брата Люка. Вероятно, оно каким-то образом нарушило равновесие, гармонию в монастыре.
Шеф закрыл за собой дверь, и Бовуар вернулся к работе. Пока он пытался сообразить, какие тут нелады с соединением, мысли его вернулись к хранилищу вещдоков. К его аду. Но еще он думал о двери с надписью «Porterie»[32].
И о молодом человеке, сосланном туда.
Может, его ненавидели? Наверно, ненавидели, если упрятали в эту каморку. Все остальные работы в монастыре имели какой-то смысл. Кроме этой. Зачем у дверей, которые никогда не открываются, сажать привратника?
Гамаш шел по коридорам, то и дело встречая монахов. Он уже начал узнавать их, хотя пока не мог связать имена и лица.
Брат Альфонс? Брат Фелисьен?
На лицах монахов всегда отражалось спокойствие, руки они держали в рукавах, и Гамаш уже понял, что таковы монастырские правила. Встречаясь с ним, они неизменно ловили его взгляд и кивали. Кое-кто отваживался на едва заметную улыбку.
На расстоянии все они казались умиротворенными. Сдержанными.
Но в тот миг, когда они проходили мимо, Гамаш видел тревогу в их глазах. Мольбу.
О чем они молили? Чтобы он поскорее уехал? Остался? Помог? Или не вмешивался?
Когда он только появился здесь – всего несколько часов назад, – монастырь Сен-Жильбер-антр-ле-Лу предстал перед ним тихой гаванью. Местом умиротворения. Он казался удивительно прекрасным. Его аскетичные стены не обдавали холодом, а успокаивали. Дневной свет, преломленный старинным стеклом, разлагался на красный, фиолетовый, желтый. На отдельные цвета. Но все вместе они создавали какой-то головокружительный эффект.
Как и сам монастырь. Он состоял из отдельных личностей. Каждый монах сам по себе был человеком исключительным, а вместе они становились блестящими.
Кроме одного. Тени. Наверное, необходимой, чтобы оттенять свет.
Проходя по Благодатной церкви, Гамаш встретил еще одного монаха.
Брат Тимоте? Брат Гийом?
Они обменялись кивками, и опять Гамаш уловил какое-то просительное выражение во взгляде безымянного монаха.
Наверное, каждый из них молил о чем-то своем, непохожем на желания других, обусловленные особенностями личности и характера.
Этот монах – брат Жоэль? – явно хотел, чтобы Гамаш убрался. Не потому, что боялся, а потому, что Гамаш превратился в ходячий билборд, рекламирующий убийство приора. И их несостоятельность как сообщества.
Они годились только на одно – служить Господу. Но монастырь пошел в противоположном направлении. И Гамаш стал тем восклицательным знаком, который заставил их посмотреть правде в глаза.
Старший инспектор повернул направо и двинулся по длинному коридору к закрытой двери. Он начинал ориентироваться в монастыре, даже чувствовать себя здесь как дома.
Монастырь имел форму креста с Благодатной церковью в центре.
Снаружи уже стемнело. Коридоры едва освещались. Возникало впечатление, что время уже к полуночи, но часы Гамаша показывали, что еще нет и половины шестого.
Дверь с надписью «Porterie» была закрыта. Гамаш постучал.
Подождал.
Изнутри раздался какой-то тихий звук. Шелест перевернутой страницы. Потом опять тишина.
– Я знаю, что вы здесь, брат Люк, – тихо произнес Гамаш, стараясь не походить на страшного серого волка.
Снова послышался шелест бумаги, и наконец дверь открылась.
Брат Люк был молод. Ему, вероятно, не исполнилось и двадцати пяти.
– Oui? – сказал монах.
И тут Гамаш понял, что впервые этот мальчик обратился непосредственно к нему. Пусть и одним коротким словом. Но Гамаш услышал, что голос у брата Люка насыщенный и бархатистый. Почти наверняка великолепный тенор. Если сам брат Люк казался худосочным, то сказать то же самое про его голос было никак нельзя.
– Мы могли бы поговорить? – спросил Гамаш.
Его собственный голос звучал ниже, чем у молодого монаха.
Брат Люк стрельнул глазами в одну, другую сторону, потом за плечо Гамаша.
– Я думаю, нас никто не услышит, – сказал старший инспектор.
– Oui, – повторил монах, сложив руки перед собой.
Это выглядело пародией на позу других монахов. В брате Люке не чувствовалось спокойствия. Молодой монах словно разрывался между двумя чувствами: он боялся Гамаша и в то же время испытывал облегчение, увидев его. Брат Люк хотел, чтобы старший инспектор ушел – и чтобы остался.
– Меня уже допрашивали, месье.
Его голос звучал прекрасно даже в разговорной речи. Какое же расточительство скрывать его за обетом молчания!
– Я знаю, – сказал Гамаш. – Я читал протокол. Вы находились здесь, когда нашли тело брата Матье.
Люк кивнул.
– Вы поете? – спросил старший инспектор.
В любой другой ситуации задавать такой вопрос подозреваемому было бы нелепо. Но не здесь.
– Мы все поем.
– Как давно вы в Сен-Жильбере?
– Десять месяцев.
Монах ответил не сразу, и Гамаш почувствовал, что молодой человек мог бы сказать ему, сколько дней, часов и минут прошло с того дня, когда за ним закрылась эта тяжелая дверь.
– Почему вы приехали сюда?
– Из-за музыки.
Гамаш не мог понять, намеренно ли брат Люк так лаконичен, или же молчание стало для него естественным состоянием, а речь – нет.
– Не могли бы вы отвечать подробнее, mon frère?
На лице брата Люка появилось раздражение.
Молодой человек, скрывающий вспыльчивый характер под мантией монаха. Столько всего таится в молчании! Но Гамаш знал, что большинство эмоций все равно прорывается наружу, в особенности гнев.
– Я слышал записи, – проговорил Люк. – Песнопения. Я готовился поступить в другой орден – на юге, у границы. У них тоже есть песнопения. Но не такие.
– Какие?
– Трудно сказать, в чем различие. – Выражение лица брата Люка изменилось, как только он подумал о музыке. То спокойствие, какое он выказывал прежде, было неискренним. – Услышав пение монахов из Сен-Жильбера, я понял, что ничего подобного в жизни не слышал. – Люк искренне улыбнулся. – Наверно, я должен бы сказать, что приехал сюда, чтобы быть ближе к Богу, но Бога я могу найти в любом монастыре. А вот таких песнопений ни в каком другом монастыре не найдешь. Только здесь.
– Смерть брата Матье, наверное, большая потеря.
Парень открыл было рот, но тут же закрыл. Его подбородок чуть отвис, эмоции почти прорвались наружу.
– Вы и представить себе не можете.
– Приор стал одной из причин, по которой вы приехали сюда?
Брат Люк кивнул.
– Вы останетесь? – спросил Гамаш.
Брат Люк опустил глаза на руки, теребившие мантию:
– Я не знаю, куда мне еще податься.
– Монастырь стал вашим домом?
– Мой дом – песнопения. А их дом здесь.
– Музыка настолько важна для вас?
Брат Люк наклонил голову и внимательно посмотрел на старшего инспектора:
– Вы когда-нибудь влюблялись?
– Влюблялся ли? – переспросил Гамаш. – Я и сейчас влюблен.
– Тогда вы меня поймете. Когда я услышал первую запись, я влюбился. У одного из монахов в моем прежнем монастыре оказался этот диск. Первые записи появились года два назад. Он зашел ко мне в келью и дал послушать. Мы оба пели в монастырском хоре, и ему хотелось узнать мое мнение.
– Каким же оно было, ваше мнение?
– Никаким. В первый раз в жизни у меня не возникло никаких мыслей. Одни чувства. Как только у меня выдавалось свободное время, я снова и снова слушал запись.
– И что с вами произошло?
– Что произошло с вами, когда вы влюбились? Разве вы в состоянии объяснить такое? Эта музыка заполнила пустые пространства, а я прежде даже не подозревал, что они пусты. Она излечила меня от одиночества, хотя я и не подозревал, что одинок. Она дала мне радость. И свободу. Вот это и есть самое удивительное. Я почувствовал себя порабощенным и одновременно свободным.
– Вы ощутили экстаз? – спросил Гамаш, взвесив слова монаха. – Некое духовное переживание?
И опять брат Люк посмотрел на старшего инспектора:
– Не какое-то духовное переживание. Я испытывал их и прежде. Мы здесь все их испытывали, иначе не стали бы монахами. Это было вполне определенное духовное переживание. Не имеющее ничего общего с религией и с церковью.
– Что вы имеете в виду?
– Я встретился с Господом.
Гамаш позволил этим словам отзвучать.
– В музыке? – спросил он.
Брат Люк кивнул. Слов ему не хватило.
Жан Ги посмотрел на скринсейвер ноутбука. Потом на портативную спутниковую тарелку, которую они всегда брали с собой в такие глухие, отдаленные места.
Иногда она работала, иногда – нет.
Почему она работала, а почему нет, было для Бовуара великой тайной. Соединения он всегда делал одинаковые. Настройки тоже. Из раза в раз, во всех расследованиях.
А потом ждал, когда случится неизбежное. Или не случится.
– Merde[33], – пробормотал он.
Но пока еще у него оставался шанс. Он мог попытаться воспользоваться своим смартфоном «Блэкберри».
Он открыл дверь кабинета приора, выглянул. Никого не увидел.
Бовуар сел и большими пальцами обеих рук старательно набрал послание. Если раньше его электронные письма содержали по одному слову или знаку, то теперь – целые предложения. Он писал «вспять», а не «вс5». Никогда не пользовался смайликами или винками, предпочитал передавать свои чувства словами.
И делал это легко. С Анни. Его ощущения были неизменно ясными и очень простыми.
Он чувствовал себя счастливым. Он ее любил. Он скучал по ней.
И потом, если бы он и хотел использовать сокращения и символы, то еще никто не придумал таких, которые передали бы его чувства. Даже слова для этого плохо подходили. Но ничего лучше слов у Жана Ги не имелось.
Каждая буква, каждый пробел приближали его к ней и давали ему не только радость, но и наслаждение.
Анни увидит то, что он создал для нее. Что написал.
Он писал, что любит ее. Писал, что тоскует без нее.
И она писала ему. Не просто ответы, но и собственные послания. О том, как провела день. Такой наполненный. И все же пустой – без него.
Она обедала с матерью, но все-таки дождется возвращения отца, чтобы рассказать обо всем им обоим одновременно.
«Возвращайся скорее», – писала она. «Я скучаю», – писала она. «Я тебя люблю», – писала она.
И он чувствовал ее присутствие. И ее отсутствие.
– И тогда вы приехали в монастырь Сен-Жильбер, – сказал Гамаш.
– Да, если говорить кратко, – ответил брат Люк. – Но у церкви все долго.
Он казался расслабленным, но, отклонившись от разговора о музыке, снова насторожился.
– Какова же полная версия ответа?
– Чтобы найти тех, кто делает эти записи, потребовалось какое-то время. Я думал, их орден расположен где-то в Европе.
– И все равно готовы были поехать туда?
– Если бы ваша любимая женщина жила во Франции, разве вы бы туда не поехали?
Гамаш рассмеялся. Молодой монах уложил его на лопатки. Точным, выверенным броском.
– Моя жена, – сказал старший инспектор. – Ради нее я отправился бы и в ад.
– Надеюсь, такой необходимости не будет.
– Она жила в районе Ошлага-Мезонёв[34]. Так вам, значит, пришлось поискать?
– Я обзавелся только компакт-диском, но без всяких исходных данных. Он у меня до сих пор лежит где-то в келье.
Гамаш тоже купил этот диск около года назад. И он тоже искал на нем выходные данные – хотел узнать про поющих монахов. Но ничего не нашел. Только перечень песнопений. На обложке компакт-диска было изображение идущих монахов в профиль. Изображение стилизованное, одновременно очень абстрактное и очень традиционное. Никаких сведений об авторах. У компакт-диска не было даже названия.
Диск выглядел и был любительским. Звук отдавался эхом и вибрировал.
– Как же вы про них узнали?
– Как и все остальные, я услышал по радио, что их нашли журналисты. Я никак не мог поверить. Все в моем монастыре были поражены. Не только потому, что поющие монахи оказались квебекцами, но главным образом потому, что они – гильбертинцы. Среди действующих орденов они не числятся. Согласно церковным архивам, гильбертинцы вымерли или погибли четыреста лет назад. Гильбертинских монастырей больше не существует. По крайней мере, все так считали.
– Но как вы здесь очутились? – гнул свое Гамаш.
Исторический экскурс он мог совершить и позднее.
– Отец настоятель посетил мой монастырь и услышал, как я пою… – Брат Люк неожиданно сконфузился.
– Продолжайте, – сказал Гамаш.
– У меня необычный певческий голос. С редким тембром.
– В чем это выражается?
– В том, что он подходит практически для любого хора.
