Луиза Пенни
Природа зверя
Глава третья
Когда Гамаш вернулся, приглашенные на обед гости уже собрались и теперь выпивали, ели яблоки и сальсу из авокадо с кукурузными хлопьями.
– Вижу, ты благополучно довез Лорана до дома, – заметила Рейн-Мари, встретив его у двери. – Нашествия инопланетян не случилось?
– Мы пресекли его в зародыше.
– Не совсем, – возразил Габри, стоявший у двери в кабинет. – Один сумел просочиться сквозь защитные сооружения.
Арман и Рейн-Мари заглянули в маленькую комнату при гостиной, где сидела в кресле и читала пожилая костлявая женщина со стрелками на чулках и с пятнами на свитере.
– Пробился самый опасный, – удрученно вздохнул Габри.
На них пахнуло ароматом джина. На коленях у женщины сидела утка, а Анри, немецкая овчарка Гамашей, лежал, свернувшись клубком, у ног старухи и восторженно смотрел на утку.
– Можешь не встречать меня у дверей, – сказал Арман псу. – Я перебьюсь. Правда.
Он взглянул на собаку и покачал головой. До чего же странные формы принимает любовь. Однако Анри явно прогрессировал: до этого он был влюблен в подлокотник дивана.
– Первым признаком проникновения был запах джина, – сказал Габри. – Кажется, ее раса только им и питается.
– Что будет на обед? – спросила их соседка Рут Зардо, с трудом вставая с кресла.
– И давно вы здесь? – спросила Рейн-Мари.
– А какой сегодня день?
– Я думал, ты сегодня забиваешь дубинкой детенышей тюленя, – сказал Габри, подхватывая Рут под руку.
– Этим я займусь на следующей неделе. Ты что, не читаешь обновления у меня в «Фейсбуке»?
– Комик.
– Гомик.
Рут похромала в гостиную. Утка Роза вразвалочку прошествовала за ней. А за уткой последовал Анри.
– А ведь когда-то я был главой отдела по расследованию убийств Квебекской полиции, – задумчиво протянул Гамаш, глядя на это шествие.
– Я в это не верю, – сказала Рейн-Мари.
– Bonjour, Рут, – сказала Антуанетта.
Рут, которая только теперь заметила, что в комнате есть кто-то еще, посмотрела на Антуанетту и Брайана, потом на Мирну:
– Они-то что здесь делают?
– Нас пригласили, в отличие от тебя, пьяная маразматичка, – сказала Мирна. – Как ты можешь быть поэтессой и ничего и никого вокруг не замечать?
– Мы что, знакомы? – спросила Рут и повернулась к Рейн-Мари: – А где придурок?
– Они с Анни уехали в город вместе с Изабель и детишками, – ответила Рейн-Мари.
Она знала: ей следовало бы отчитать Рут за то, что та называет ее зятя придурком, но старая поэтесса называла Жана Ги придурком так давно, что Гамаши к этому уже привыкли. Даже Жан Ги откликался на придурка. Но только если его так называла Рут.
– Я видела, как мальчишка Лепаж опять стрелой выскочил из леса, – сказала Рут. – Что на сей раз? Зомби?
– Вообще-то, мне кажется, он растревожил гнездо поэтов, – ответил Арман. Он взял бутылку красного вина и принялся доливать в бокалы гостей, а себе положил сальсу, приправленную медом и лаймом. – И пришел от этого в ужас.
– Поэзия пугает большинство людей, – сказала Рут. – Я знаю, что моя точно пугает.
– Пугаете их вы, Рут, а не ваши стихи.
– О да. Так даже лучше. И что говорит мальчишка? Что он там видел?
– Гигантскую пушку, а на ней монстра.
Рут кивнула, явно впечатленная.
– Воображение не такая уж плохая вещь, – сказала она. – Мальчишка напоминает мне меня в его возрасте, и посмотри, что из меня получилось.
– Никакое это не воображение, – сказал Габри. – Просто откровенная ложь. Я не уверен, что парнишка вообще отличает правду от лжи. А ты что думаешь? – спросил он у Мирны. – Ты же мозгоправ.
– Я не мозгоправ, – обиделась Мирна.
– Шутишь! – фыркнула Рут.
– Я психотерапевт, – сказала Мирна.
– Ты библиотекарша, – возразила Рут.
– В последний раз тебе говорю, – сказала Мирна. – У меня книжный магазин. Прекрати таскать оттуда книги. Впрочем, бог с тобой. – Она махнула рукой на Рут, которая улыбалась, глядя в стакан, и повернулась к Габри. – О чем мы говорили?
– О Лоране. Он не сумасшедший? Хотя я и понимаю, что здесь планка здравомыслия стоит очень низко. – Он посмотрел на Рут, которая о чем-то разговаривала с Розой.
– Вообще-то, так сразу не скажешь. В своей практике я встречала много людей, которые теряли связь с реальностью. Но я говорю о взрослых людях. У детей грань между реальностью и воображением размыта, однако с возрастом становится все четче.
– Не знаю, к худу это или к добру, – вставила Рейн-Мари.
– То, с чем сталкивалась я, было к худу, – сказала Мирна. – У моих клиентов галлюцинации часто носили параноидальный характер. Они слышали голоса, видели всякие ужасы. И совершали всякие ужасы. Лоран, как мне кажется, счастливый ребенок. Хорошо приспособившийся к обстоятельствам.
– Невозможно одновременно быть счастливым и приспособившимся, – возразила Рут, у которой одна только эта мысль вызвала смех.
– Вряд ли он хорошо приспособился, – сказала Антуанетта. – Слушайте, я совсем не против воображения. Театр живет за счет воображения. Зависит от него. Но я согласна с Габри. Здесь есть кое-что еще. Не пора ли ему вырасти? Как это называется, когда человек не понимает последствий своих поступков или не думает о них?
– Рут Зардо? – предположил Брайан.
Наступила неожиданная тишина, затем последовал взрыв смеха. Смеялись все, включая и Рут.
Брайан Фицпатрик был человеком неразговорчивым, но если открывал рот, то нередко попадал в самую точку.
– Не думаю, что Лоран психопат, если вы об этом спрашиваете, – сказала Мирна. – Не в большей степени, чем любой другой мальчишка. У некоторых воображение настолько сильно, что оно берет верх над реальностью. Но я уже сказала, что они вырастают из этого. – Она посмотрела на Рут, которая гладила свою утку и что-то ей напевала. – По крайней мере, большинство из них.
– Один раз он заявил, что его одноклассницу похитили, – сказал Брайан. – Вы помните?
– Правда? – спросил Арман.
– Да. Потребовалась целая минута, чтобы понять, что он врет. Но минута была долгая. Родители девочки находились в бистро, когда он прибежал со своей новостью. Сомневаюсь, что они когда-нибудь придут в себя после шока или смогут его простить. Он не самый популярный мальчишка в округе.
– Зачем он лжет? – спросила Рейн-Мари.
– Ваши дети тоже, наверное, приходили к вам с выдумками, – сказала Мирна.
– Да, случалось, но никогда ничего столь серьезного…
– И столь образного, – заметила Антуанетта. – Он умеет дорого продать свои выдумки.
– Может быть, он просто хочет привлечь к себе внимание, – сказала Мирна.
– О господи, разве ты не ненавидишь таких людей? – пробормотал Габри.
Он пристроил морковку себе на нос и пытался удержать ее там.
– Тут один тюлень напрашивается, чтобы его забили дубинкой, – сказала Мирна.
Рут прыснула со смеху, потом уставилась на Мирну:
– А ты разве не должна быть в кухне?
– А ты разве не должна вырезать дырки в простыне? – парировала Мирна.
– Слушай, мне нравится мальчишка, но давай смотреть правде в глаза, – сказала Рут. – Он был обречен с момента зачатия.
– Что вы имеете в виду? – спросила Рейн-Мари.
– Да ты посмотри на его родителей.
– На Ала и Ивлин? – уточнил Арман. – Мне они нравятся. Кстати, вспомнил. – Он пошел к дверям и поднял с пола полотняную хозяйственную сумку. – Это мне Ал дал.
– Боже мой, – сказала Антуанетта. – Только не говорите мне…
– Яблоки.
Арман взвесил сумку в руке и улыбнулся. Когда он завез Лорана, отец мальчика встретил его на веранде, где отбирал и сортировал свеклу для наборов органических продуктов.
Ала Лепажа было невозможно перепутать с кем-нибудь другим. Если бы гора ожила, она походила бы на отца Лорана. Мощный, с рублеными чертами лица, с длинными седыми волосами, завязанными в хвостик, который не распускался, наверное, с семидесятых.
Окладистая борода, тоже поседевшая, закрывала бóльшую часть его груди, так что клетчатую фланелевую рубашку было и не разглядеть. Иногда борода отпускалась на свободу, иногда заплеталась косичками, а иногда, как сегодня, когда Гамаш заехал к нему, была, как и волосы на голове, схвачена в хвостик, словно ее подготовили к узелковой окраске.
Рут однажды сказала про него, что он конь с двумя задницами.
– Привет, коп, – сказал Ал, когда Арман остановил машину и Лоран выпрыгнул из нее.
– Привет, хиппи, – ответил Арман, подходя к багажнику.
– Что он сегодня натворил, Арман? – спросил Ал, когда они вытаскивали из машины велосипед.
– Ничего. Только немного похулиганил в бистро.
– Что на этот раз? Зомби? Вампиры? Монстры? – спросил отец Лорана.
– Монстр, – ответил Лоран, закрывая заднюю дверь. – Всего один.
– Что-то ты стал мелочиться, – заметил Ал.
– Он был на громадной пушке, папа. Она больше дома.
– Иди-ка умойся к обеду. Грязный, как черт. И побыстрее, пока мать тебя не увидела.
– Слишком поздно, – раздался женский голос.
Арман повернулся и увидел Ивлин на веранде – она стояла, уперев руки в широкие бедра и покачивая головой. Ивлин была гораздо моложе Ала – лет на двадцать как минимум, а значит, ей было около сорока пяти. Она вышла на веранду в широкой юбке до щиколоток и такой же, как у мужа, клетчатой фланелевой рубахе. Волосы она тоже стягивала в хвостик, но несколько прядей выбились и ниспадали на ее грубоватое лицо.
– Что ты отмочил на сей раз? – спросила она Лорана со смесью иронии и долготерпения.
– Я нашел в лесу пушку.
– Да?
Ивлин явно встревожилась, и Гамаш в который уже раз удивился тому, что она продолжает верить сыну. То ли из любви, то ли и сама страдает той же манией, что и Лоран. Мощное сочетание безумия и способности выдавать желаемое за действительное.
– Она по ту сторону моста. В лесу.
Лоран показал направление палкой, чуть не задев Гамаша по лицу.
– И где она теперь? – спросила его мать. – Ал, может быть, сходим посмотрим?
– Не спеши, Иви, – ответил ей муж низким терпеливым голосом.
– Она огромная, мама. Больше дома. А на ней монстр. С крыльями.
– Ох-ох-ох, – сказала Ивлин. – Спасибо, что привезли его, Арман. Вы уверены, что не хотите взять его на время себе?
– Мама!
– Иди в дом и умойся. У нас на обед белка.
– Опять?
Гамаш улыбнулся. Он никогда не знал, всерьез они говорят о своих блюдах или нет. Вообще-то, он думал, что они – вегетарианцы. Он знал, что они стараются жить на самообеспечении и продают органические продукты в корзинках. Среди их клиентов были и Гамаши.
Зимой Лепажи сводили концы с концами, читая лекции о здоровом образе жизни. Гамашу казалось величайшим чудом, что эти двое нашли друг друга. Как Анри и Роза. И еще было чудом, что Ал и Иви произвели на свет ребенка, в их-то годы. Одно чудо породило другое. Дикое дитя.
– Почему ты всегда находишь оружие? – спросил Ал.
– Ведь ты сам подарил ему палку на день рождения, – напомнила Иви. – Теперь он только тем и занят, что стреляет по монстрам, которые прячутся за мебелью. Я вам даже сказать не могу, сколько раз меня скосили его пули, – доверительно сообщила она Арману.
– Подразумевалось, что это волшебная палочка, – сказал Ал. – В крайнем случае – меч. Но не ружье. Я бы никогда не подарил ему ружье. Я ненавижу ружья.
– Ты дал ему палку и воображение, – сказала Иви. – И что, по-твоему, девятилетний ребенок будет с этим делать?
– Я подарил ему волшебную палочку, – пожаловался Ал Гамашу.
Арман улыбнулся. Если бы он на девятилетие подарил своему сыну Даниелю палку, то и двадцать лет спустя тот лил бы слезы. Какой мальчишка не только примет палку в подарок, но и не будет благоговеть перед ней?
– Передайте привет Рейн-Мари, – сказала Иви. – Следующая корзинка почти готова, мы заканчиваем убирать урожай. А пока возьмите это.
Она протянула ему сумку с яблоками.
– Merci, – поблагодарил он, стараясь выразить голосом искренность и удивление.
Иви пошла в дом, и Ал последовал за ней, но у двери повернулся к Гамашу:
– Спасибо, что привезли его.
– Не за что. Он у вас замечательный.
– Он сумасшедший, но мы его любим. – Ал покачал головой. – Пушка.
«Монстр», – подумал Гамаш, садясь в машину и направляясь домой.
Но монстр, о котором он думал, был порожден не воображением Лорана. Монстр Гамаша принадлежал реальности. Имел имя и тело, но, как подозревал Гамаш, не сердце.
– Почему вы не любите родителей Лорана? – спросила Рейн-Мари у Рут, поставив на стол блюдо с тушеной курицей и пельменями с зеленью.
Они перешли в большую кухню и расселись за сосновым столом. Антуанетта нарезала хлеб, а Габри перемешивал салат.
– К ней у меня нет претензий, – ответила Рут, ставя стакан на стол и оглядывая всех. – Только к нему. Он трус.
– Ал Лепаж? – спросил Брайан. – Я слышал, что он уклонился от службы в армии, но ведь это еще не означает, что он трус, правда?
Рут и Роза смерили его гневным взглядом, но ничего не сказали.
– Они в то время сами были детьми, а их призывали на чужую для них войну, – сказал Арман. – Они бросили свои дома, семьи и друзей, приехали сюда. Не самый легкий выбор. Они отстаивали свою точку зрения. Думаю, они были далеко не трусы. Мне Ал нравится.
– Отстаивали точку зрения с помощью бегства? – сказала Рут. – Вместо него взяли кого-то другого. Ты считаешь, его это волнует?
– Всю эту деревню основали люди, бежавшие от войны, в которую они не верили, – возразила Мирна. – Три сосны – старый символ убежища.
– Скорее психиатрической лечебницы, – заметил Габри.
– Я знаю историю нашей деревни, – проворчала Рут.
– Давайте поменяем тему, – предложил Брайан. – Вы собираетесь присоединиться к Труппе Эстри?
– Присоединиться? – переспросил Арман, взглянув на жену.
– Я подумала, это будет забавно.
– Забавно-забавно, – заверил их Габри. – Приходите завтра на репетицию, и сами увидите. Я оставлю вам мой экземпляр пьесы – почитайте.
– Отлично, я приду. Когда? – спросила Рейн-Мари.
– В семь часов, – ответил Брайан. – Наденьте что-нибудь, что не жалко. Мы будем красить. А вы, Рут?
– Пожалуй, у тебя это хорошо получится, – вмешался Габри. – Ты уже столько лет притворяешься человеком.
– Хотя и не очень убедительно, – сказала Мирна. – Я ей никогда не верила.
Но Рут впала в ступор, погрузившись в размышления.
Когда трапеза закончилась, Рейн-Мари сказала:
– Давайте теперь в гостиную. Тарелки оставьте. Анри вылижет их дочиста.
Гости, встававшие из-за стола, переглянулись, но потом увидели, что Рейн-Мари улыбается. В гостиной Арман подбросил еще полено в камин и вытянул руки ладонями к огню.
– Тебе холодно? – спросила Рейн-Мари. – Ты не заболел?
Она потрогала его лоб.
– Нет, просто что-то стало зябко, – ответил он.
Подошла Антуанетта и, кивнув в сторону камина, сказала:
– В сентябре огонь в самый раз, правда? Веселый. А в июне нагоняет тоску.
Рейн-Мари рассмеялась и направилась к Рут. Антуанетта повернулась, чтобы отойти, но Гамаш окликнул ее.
– Ваша пьеса, – тихо сказал он.
– Да?
– Брайан сообщил, что ее автор – Джон Флеминг.
Антуанетта замерла, изучая его своими светлыми глазами.
– Он не должен был говорить.
– Но он уже сказал. Почему вы держите это в тайне?
– Я уже сказала: маркетинг. Пьеса новая, и мы должны делать все, чтобы подогреть интерес.
– Неизвестный драматург вряд ли привлечет телекамеры.
– Поначалу – вероятно, да. Но это не какая-то рядовая работа неизвестного автора, Арман. Вещь блестящая. Я работала много лет, работала в профессиональных и любительских театрах, и эта пьеса – одна из лучших.
– Для любительского театра, – сказал Гамаш.
– Для любого. Вот подождите и сами увидите. Она уровня Миллера, Стоппарда и Трамбле. «Наш городок»[8] плюс «Суровое испытание»[9].
Гамаш часто слышал преувеличения, в особенности от людей театральных, так что не удивился словам Антуанетты.
– Я не оспариваю качество работы, – сказал он, понижая голос так, что его было едва слышно за потрескиванием огня, пожиравшего сухое дерево. – Я думаю об авторе.
– Ничего не могу вам про него сказать.
– Вы с ним встречались? – спросил Гамаш.
После некоторой заминки Антуанетта ответила:
– Нет. Брайан нашел рукопись среди бумаг моего дядюшки после его смерти.
– А почему вы вымарали имя автора?
– Я уже говорила. Чтобы подогреть интерес. После премьеры все захотят узнать, кто автор пьесы.
– И что вы им скажете?
Теперь Антуанетта насторожилась по-настоящему.
– Кто написал «Она сидела и плакала»? – вполголоса спросил Гамаш.
– Брайан же сказал: человек по имени Джон Флеминг.
– Я знаю одного Джона Флеминга, – сказал Гамаш. – И вы тоже его знаете. И все знают. – Он сурово посмотрел на нее. – Это тот самый Джон Флеминг?
– Не знаю, – ответила она после паузы.
Он не сводил с нее взгляда, пока она не покраснела.
– Нет, знаете.
– Знает что? – поинтересовался Габри, предлагая им кофе.
Он слишком поздно заметил напряжение, возникшее между двумя собеседниками.
– Пожалуйста, скажите мне, что это другой человек, – взмолился Гамаш, вглядываясь в глаза Антуанетты. А потом его лицо обмякло, и он прошептал: – Бог мой, это тот самый, правда?
– Кто «тот самый»? – спросил Габри, жалея, что уже поздно отступать.
– Вы сами ему скажете? – спросил Арман. – Или мне сказать?
– Сказать ему что? – подхватила подоспевшая к ним Мирна.
Арман прошел к столику у двери, где Габри оставил свою копию сценария.
– Скажите всем, кто автор пьесы, – велел он, протягивая рукопись Антуанетте. – Назовите им истинную причину того, почему вы не хотели, чтобы они знали.
Услышав его требовательный голос, Рейн-Мари с тревогой посмотрела на мужа. Он подошел опасно близко к тому, чтобы оскорбить гостью. За всю их совместную жизнь такого еще не случалось. Конечно, не все их гости ему нравились и не со всеми он соглашался, но всегда оставался в рамках приличий.
Однако теперь он наступил на черту, а затем и пересек ее, всучив рукопись Антуанетте.
– Скажите им, – повторил он.
Она взяла рукопись, потом повернулась к другим гостям:
– Пьесу написал Джон Флеминг.
– Мы уже знаем, – кивнула Мирна. – Брайан сказал нам днем в бистро, помните?
– Это и должно привлечь всеобщее внимание? – спросил Габри. – Ваш блестящий маркетинговый план? Имя вряд ли известное.
– Напротив, очень даже известное, – возразил Арман. – Его знает вся Канада. Вся Северная Америка. Он знаменит. Печально знаменит.
Все пребывали в искреннем недоумении, озадаченные поведением и настойчивостью Гамаша. Но тут Мирна начала медленно оседать. Если бы у нее за спиной не стоял диван, она свалилась бы на пол. Брайан успел забрать у нее чашку с блюдцем, прежде чем она расплескала чай.
– Тот самый Джон Флеминг? – прошептала Мирна.
Габри, в отличие от нее, застыл на месте, словно превратился в гранит при взгляде на Антуанетту. На Медузу, затесавшуюся в их среду.
– Это неправда, – пробормотал он. – Скажите, что это неправда.
Оказавшись дома, Рут повернула ключ в замке и прислонилась к двери. Сердце ее колотилось, дыхание было учащенным и прерывистым. Она прижимала к груди Розу, наваливаясь на тонкое дерево двери. Это было все, что защищало ее и Розу от враждебного мира, который произвел на свет божий некоего Джона Флеминга.
Затем она задернула занавески и вытащила из авоськи украденный сценарий.
Приготовив себе чашку чая, Рут открыла пьесу и принялась читать.
Вечеринка закончилась, и Арман отправился в кухню. Рейн-Мари слышала шум льющейся из крана воды и позвякивание тарелок и приборов.
Потом позвякивание прекратилось, и остался только шум воды. Рейн-Мари пошла в кухню, но остановилась в дверях. Арман склонился над раковиной, вцепившись в нее большими руками, словно боялся, что его вот-вот вырвет.
– Ты все еще намерена пойти завтра на репетицию? – спросил Габри, пока они с Мирной шли домой.
– Пожалуй. Не знаю. Я… Я…
– Я знаю. И я тоже.
Габри поцеловал ее на прощание в обе щеки и отправился в бистро помогать Оливье обслуживать последних клиентов. Мирна поднялась по лестнице в свою квартирку на чердаке над магазином, надела пижаму и только тут поняла, что устала, а сна у нее ни в одном глазу. Она посмотрела в окно и увидела свет в доме Клары.
Было одиннадцать часов вечера.
Набросив на плечи шаль и натянув резиновые сапоги, Мирна прошла по краю деревенского луга, постучала в дверь и вошла.
– Клара?
– Я здесь.
Мирна нашла подругу в ее мастерской – та сидела перед незаконченным полотном. На нее смотрел призрак Питера Морроу. Полузавершенный. Получеловек в незаконченной жизни.
На Кларе был спортивный костюм, во рту она держала кисть, словно Франклин Рузвельт в юбке[10]. Волосы, по которым она слишком часто проводила пятерней, торчали в разные стороны.
– Обедала пиццей? – спросила Мирна, выуживая гриб из волос Клары.
– Да. Рейн-Мари меня приглашала, но я была не в настроении.
Мирна взглянула на мольберт и сразу поняла, почему Клара не в настроении. Ее подруга снова впала в одержимость портретом. Даже мертвый, Питер по-прежнему умудрялся разрушать искусство жены.
– Хочешь поговорить? – спросила Мирна, подтаскивая к себе табуретку.
Клара положила кисть и с такой яростью провела рукой по седеющим волосам, что из них посыпались кусочки пеперони и хлебные крошки.
– Я больше не понимаю, что делаю, – сказала Клара, показывая на портрет. – Словно впервые в жизни взяла в руки кисть. О боже, что, если я не сумею?
Она в панике посмотрела на Мирну.
– Сумеешь, – заверила ее Мирна. – Может быть, ты просто пишешь не тот портрет. Может быть, еще слишком рано писать портрет Питера.
Питер как будто наблюдал за ними. На его красивом лице застыла едва заметная улыбка. Мирна спросила себя, осознает ли Клара, что уже сумела передать главное в своем покойном муже. Мирна очень хорошо относилась к Питеру, но прекрасно понимала, каким сукиным сыном тот бывал. Вот таким, как на картине Клары. И еще Мирна не могла понять, добавляет ли Клара что-нибудь к портрету или убавляет от него. Не делает ли она Питера все менее и менее материальным?
Она отвернулась, слушая рассказ Клары о том, что произошло. С Питером. Мирна хорошо знала эту историю. Она была там, когда это случилось.
Но все же не прерывала подругу. Выслушивала ее снова и снова.
И с каждым разом Клара избавлялась от частички невыносимой боли. От собственного чувства вины. От печали. Клара словно вытаскивала себя из океана, она все еще источала горе, но больше не тонула.
Клара высморкалась и отерла слезы.
– Как у Гамашей – интересно было? – спросила она. – И вообще, который теперь час? Почему ты в пижаме?
– Сейчас половина двенадцатого, – сказала Мирна. – Мы можем пройти в кухню?
«Подальше от этой чертовой картины», – подумала Мирна.
– Чай? – спросила Клара.
– Пиво? – предложила Мирна и вытащила из холодильника две бутылки.
– Что случилось? – спросила Клара.
– Ты знаешь, что я поступила в Труппу Эстри, – сказала Мирна.
– Только не проси меня опять делать им декорации, – всполошилась Клара.
Поскольку Мирна не ответила, Клара поставила пиво и потянулась к руке подруги:
– Что случилось?
– Пьеса, которую мы ставим. «Она сидела и плакала»…
– Мюзикл?
Но Мирна не улыбнулась:
– Антуанетта вымарала имя автора на рукописи. Она хотела сохранить его в тайне.
Клара кивнула:
– Вы с Габри так радовались, думали, что автор, возможно, Мишель Трамбле или Леонард Коэн.
– Габри надеялся, что это Уэйн Гретцки.
– Уэйн Гретцки – хоккеист, – возразила Клара.
– Ну ты же знаешь Габри, – сказала Мирна. – Как бы то ни было, Антуанетта сказала, что она хочет привлечь внимание, разбудить интерес. Заставить людей говорить о постановке.
– А на самом деле? – спросила Клара, предчувствуя, к чему клонит подруга.
– Как выясняется, пьеса эта знаменита, – сказала Мирна. – Но не в том смысле, в каком мы надеялись. Ее написал Джон Флеминг.
Клара отрицательно покачала головой. Это имя ничего ей не говорило. Но все же ею овладело какое-то неясное чувство, довольно неприятное.
Мирна ждала.
Клара отвела взгляд, пытаясь вспомнить это имя. Этого человека. Джона Флеминга.
– Мы что, знакомы с ним? – спросила она.
Мирна помотала головой.
– Но мы его знаем?
Мирна кивнула.
И тогда Клара вспомнила. Заголовки. Телевизионную картинку: толпа фотографов, отталкивающих друг друга, чтобы сделать снимок маленького человека в аккуратном костюме, которого ведут в суд.
Как же настоящие монстры не похожи на кинематографических!
Джон Флеминг действительно был знаменит.
Рут закрыла последнюю страницу сценария и положила на стопку бумаги руку с набухшими венами.
Потом, приняв решение, она разожгла огонь в камине, взяла сценарий и какое-то время держала его над огнем, обжигающим ее тонкую кожу. Но все же не смогла сделать это.
– Оставайся здесь, – приказала она Розе, которая наблюдала за ней из своего фланелевого гнездышка.
Отыскав небольшую лопатку, Рут вышла во двор, опустилась на колени и принялась копать. Срезала траву и стала вгрызаться в почву, с трудом преодолевая каждый дюйм, словно земля знала о намерениях старухи и противилась им. Но Рут не сдавалась. Если бы она решила докопаться до твердой породы, то и тут бы не отступила. Наконец она достигла глубины, отвечающей ее целям.
Рут взяла рукопись и положила в ямку, потом засыпала землей, подгребая ее руками. Она уселась на пятки под темным небом и подумала, не произнести ли что-нибудь. Короткую молитву. Или проклятие?
Наконец она прошептала над перекопанной землей строки из собственного стихотворения:
Вот час настал,
и тьма накрыла свет,
и ничего другого нет;
остались лишь воспоминания…
Она поднялась на ноги, посмотрела вниз и подумала о том, что сделала. И о том, что сделал он.
Воспоминания о страхе[11].
Наверное, ей следовало сказать что-нибудь Арману. Но может, все и обойдется. Может быть, оно останется похороненным.
Рут вошла в дом и заперла за собой дверь.
