Лой Быконах
Дрова, которые горят

День 0.

Чтобы было всё понятно

надо жить начать обратно

и ходить гулять в леса

обрывая волоса

А. Введенский.

И нет у этой истории начала. Разве что, им можно было бы считать моё рождение, хотя и крайне высокомерно было бы думать, что до меня здесь ничего такого не происходило. Случалось, и ещё как! Всякое имело место быть, запинаясь о картину смазанных дней и последовательности ослепительных празднеств. Однако история несколько не о том, как оно всё БЫЛО или как оно ЕСТЬ, речь скорее будет идти о том, как этого всего НЕ БУДЕТ. Здесь снова можно было бы сделать ремарку, что это довольно-таки громкое заявление – в моей жизни произойдёт событие, которое уничтожит нечто, бывшее на свете всегда, безначальное нечто, а, следовательно, и бесконечное хотя бы в одном направлении. А тут я такой появлюсь и закончу сию историю своим великим жестом. Очень громкие слова, даже ещё громче предыдущих. Однако, в конце концов, и такое случается в жизни. Мало кто изначально рождается героем, мало кто на самом деле верит, что этим героем вдруг станет, но кто-то же всё-таки становится. Так какого чёрта?

Замечание. Очень интересны объекты, предметы, события, которые не имеют начала, но имеют конец. В них словно бы присутствует нечто, отличное от природы, и при этом нет ничего естественнее их. Они являются связующими нитями различных лоскутков реальности. Удаление этих нитей может привести к непредсказуемым последствиям, причём в данном случае слово "непредсказуемым" означает то, что оно и означает, без излишнего сгущения негативных красок.

Здесь я сталкиваюсь с ещё одной немаловажной проблемой: с чего начать рассказывать историю, которая не имеет начала? Что ж, если непонятно с чего начинать рассказывать эту историю, тогда начну рассказывать другую историю. Про двери, например. Это тем более оправданно, ибо имеет непосредственную связь с нашим объектом повествования. Тогда вот, про двери.

Это такое своеобразное происшествие, особое состояние, которое проще всего себе изначально представить, вспоминая про посттравматическое стрессовое расстройство психики, а вернее про один из его аспектов. А именно – когда человек в некой ужасающей ситуации попадает в такие условия, которые в его голове, в его сознании уже не умещаются, не могут полноценно существовать для него в его жизни, тогда человека выбрасывает в состояние шока, он теряет память, перестаёт понимать, что он – это он, и что всё происходящее с ним – реально, а не просто картинка из немого кино, в котором он участвует исключительно как наблюдатель (деперсонализация и дереализация, если говорить на умном птичьем языке).

Замечание. Этот научный штиль в речи обычно заставляет людей сразу вслушиваться и гораздо внимательнее воспринимать всю ту хрень, что ты скажешь дальше, даже если это и не хрень. Других же людей такие страшные словесные обороты сразу оттолкнут, что тоже неплохо, ибо с ними и говорить не о чем. Одна сплошная польза!

Вот как раз что-то такое я и называю дверями. Только, может быть, мои двери имеют гораздо меньший масштаб, но при этом и большую простоту открытия. Они случаются сами по себе, раскрывая то, что находится за происходящими событиями в некоторые произвольные моменты. Можно вообразить, что вся картина реальности – это на самом деле картина такая, написанная на тонком шёлке неким неизвестным искусным мастером. Только вот беда – нарисовано сие было уже довольно давно, все сроки стёрлись, вымелись из памяти, мастер решил заняться чем-то ещё в своей жизни, и прошлый свой шедевр, посчитав законченным, отправил на дальнюю полку своей кладовой. А от времени шедевр начинает трескаться, появляются надрывы. И вот их-то я дверями и называю. За ними – нечто из совсем другого измерения, из совсем другого видения, другого уровня. Причём всё, что отражается за этими дверями не просто какой-то частью своей лежит за пределами сего мира, а полностью находится там, даже самыми своими маленькими кончиками, что и делает данные видения абсолютно отличными от любого другого видения. Когда всё настолько иначе, сложно воспринять не так.

Замечание. Здесь можно вспомнить про наркотические путешествия, и задаться вопросом – а не то ли самое и там с человеком приключается? Да, это очень похоже, и вообще единственный случай, пожалуй, где воспринимается всё в точности так же. Разница лишь в том, что наркотики – это такой телепорт за двери, сквозь сей шёлковый гобелен, а двери – это именно найденный надрыв, в который ещё нужно зайти…

Как бы в скобках тут может задаться такой вопрос, притягивая за уши прошлую метафору – если лежит картина (труп) мира в этой самой пыльной кладовой, прорываясь за её границы, мы и увидим только эту никчёмную кладовку, на кой это может быть человеку нужно? А вот нужно, заявляю со всей возможной высоты, очень нужно, ибо это уже великое и крайне недоступное просто так событие. Его достижение уже оправдывает немалое количество человеческих грехов, говоря в христианской концепции. А если живым языком – да просто вдыхает жизнь. Ведь если ты всё же вырвешься, всё же родишься вновь в эту занюханную кладовку, то можно ведь попробовать дальше и дверку её пооткрывать, позаглядывать хоть одним глазком за неё…

На более близком и каждому доступном уровне, всё это добавляет огромное количество красок в окружающую действительность, ярких, живых, разноцветных, тягучих и ветреных, каких угодно. Здесь бы нужно вставить какое-то "но", но как-то и не вставляется. А что, собственно в этом плохого? Что не так в том, что выбрасывает человека из трезвости его здорового и земного рассудка в некие нездешние земли, никем не исхоженные, ничем не запачканные, в те земли, где нет слов и лишних звуков, где каждый листик на самой маленькой веточке потерянного в лесу деревца – это прямое послание тебе, прямое сообщение, что нужно то-то и то-то. Или что здорово то-то и то-то. Или бойся того-то и того-то. И т.д. Это имеет даже больше связи с объективной действительностью, нежели потребность поддерживать жизнедеятельность организма. Умирающий организм имеет начало и конец, что само по себе уже определено, тут нет загадки, не в чем разбираться, нечего понимать.

Замечание. Вообще человеческий организм исторически внушает в меня ужас, ибо это же хаос! Хаос, облачённый в форму тех, кто каждый день с тобою рядом, в форму тех, от кого никуда не денешься, не сбежишь. В форму повседневной жизни. И хаос этот, как и подобает хаосу, проявляет себя совершенно неожиданно, когда ничего не предвещает, только разве что сгущаются тучи. И нечего тут и поделать, только остаётся, что готовиться сразу ко всему на свете.

И вот, дабы всё же приблизится к изначальной истории, стоит рассказать про одни двери, которые раскрылись передо мною непосредственно перед тем, как началась кульминация. На самом деле, правда, раскрылись эти двери передо мною чуть ли не за год до того, как происходили указанные события, но это не так уж и важно, природа времени не может измеряться секундами, минутами и часами, оно меряется ударами сердца, теми, что попадают в ритм.

Замечание. Вообще любые часы, которые человек собирается использовать в своих целях, должны, по меньшей мере, считывать показания пульса этого самого человека, чтобы на их основе вычислять ход времени. В идеале – чтобы они вообще неким магическим образом определяли силу происходящих в данном месте пространства событий. А нынешние хронометры можно разве что поставить где-то в пустыне на бесконечной батарейке, возведя тем самым памятник бессмысленности, воспетой ещё в первой половине прошлого века. ОБЭРИУты были бы довольны.

Тогда эти двери определили очень много, хоть и в такой крайне легковесной области жизни, как настроение. Создали его, заложили фундамент, определили вектор. Это было событие эпохального масштаба в контексте одной отдельной личности, а встретил я его сидя в кресле и смотря в окно на расцветшую весну. Тогда ещё было совсем неизвестно и непредсказуемо то, что ждёт меньше, чем через год меня, и какую роль в этом всём будет играть весна, и это окно, и всё то, что за ним; то, как оно отразится в моих глазах, как преломится свет в моём восприятии всего этого, происходящего и происходившего. Тем и прекраснее и чище были те двери.

Надо заметить, что я всегда входил в них, но никогда не уходил далеко. Только входил, осматривался, брал то, что считал нужным и уходил обратно, к себе. Сложно сказать почему. Вернее – я об этом не думал. Нужно было вернуться – я и возвращался. Вопросов не задавать. Шагать своею дорожкой. Мы тут таких не любим. И всё в этом духе.

Замечание. Левой-правой-левой-правой-левой-правой-левой-правой-левой-правой-левой-левой-правой-левой… Ага! Сбился! Сбился! Вон из строя!

На самом же деле, если бы выйти, если бы не возвращаться, то, наверное, получилось бы лучше. Наверное, вышло бы очень много из того, что очень бы хотелось, чтобы вышло. Я ещё подумаю об этом на досуге.

И вот тогда, на стуле сидючи и в окошко глядючи на вылезшие в полную силу листья берёзы, на солнечные облака и холмы с выжженной травой на одном из боков их, я вдруг сначала вообразил себе, а потом и погрузился окончательно в другую картину. Там уже не было берёз, не было и холмов. Всё ещё было солнце, однако. И была пустыня. Бескрайняя, разумеется, хоть Эверест посредь неё поставь да заберись на верхушку, всё одно – никакого разнообразия в ландшафте. Всё одно желтоватое море… Пустыня, однако же, была довольно умеренная, не иссушала вусмерть своей жарой, не затягивала зыбучими песками, только донимала рассудок своей бескрайностью. Но у меня были ноги, а значит, я должен был идти, если не хотел стоять посреди этого всего на одном месте, неизвестно как долго и с какой целью. И шёл. Не знаю сколько, может час, может год, сложно сказать, мне почему-то не пришло в голову пользоваться песочными часами. (Да и слава Богу, как уже говорилось, ибо не показали бы они ничего, кроме того, как песок беззаветно сыплется вниз под действием гравитации.) Однако же, в некий момент до этой самой головы дошло вдруг, что пора сбросить повязку с глаз. И повязка была сброшена…

И передо мною вдруг предстал конец пустыни, причём совсем не такой, каким я его себе представлял. Буквально в полуметре от меня песчаное отсутствие дороги вдруг обрывалось в огромнейшую пропасть. Я посмотрел по сторонам, тут была чётко видна граница пустыни, нервные, ломаные линии обрыва, с которых иногда ветром сдувало небольшие песчаные облачка. Я остановился. Нужно было осмотреться. Но пропасть была так огромна, что всё виделось в тумане, только очертаниями и зачастую даже просто силуэтами. Видимо, пустыня была на какой-то умопомрачительной высоте, на некой сверхгоре, а внизу лежал остальной мир. Я видел там леса, в них, кажется, были даже озёра. Чуть правее лежал небольшой городок, отсюда выглядящий так, словно там не было жителей, подальше – горы, не меньше моей, но не пустынные, а заснеженные. Прямо под моей пустыней лежала огромная зелёная равнина, с холмами и редкими деревцами. Я смотрел на это и пытался радоваться, но получалось не очень хорошо, потому что я никак не мог придумать, как же мне спуститься со своей горы туда, во что-то другое. Склон был отвесный и гладкий, ухватиться было совершенно не за что, словно это и не гора была, а огромная кирпичная стена. Я стоял и думал, что делать. А потом вдруг перестал. Я поймал себя в тот момент, когда улыбался. Вдруг ни с того ни с сего нашёл на своих губах улыбку, как будто и не мою, но родную, как ничто другое во всём этом свете. Она не стремилась залезть в меня, она сидела на моих губах, в ожидании, когда я сам гостеприимно открою ей всё, что только можно открыть. И я повернулся лицом к пустыне. И стало непонятно мне, а чего я тут, собственно, стою, переливая Каспийское море из пустого в порожнее? Что за вопрос о спуске? Пфи! Я отошёл от края, разбежался, что было сил, и рванул вперёд с обрыва, расправив запылившиеся без дела крылья. И полетел вперёд, куда-то туда, может к городу или к тем заснеженным горам. Правда, сейчас их стало хуже видно… Но это ничего, у меня же был ветер!

Собственно, в этот момент я и вышел из тех дверей, на самом интересном месте, как полагается. На самом деле, этого уже было достаточно (думал я). Я уже настроился очень на многое (думал я). Хоть и только в последней паре мыслей, но всё же я заметил эти крылья. Это было уже крайне важно.

Однако непосредственно в то время это мало что изменило. Тут был задел на будущее, как оказалось позже. Тот год тянулся, как обычно тянется год, который не содержит в себе важных событий. Что-то вроде бы и случалось, возможно, даже удача улыбалась мне в самом чистом и ясном своём виде, но не была принята мною так, как могла бы быть принята, во всей своей полноте. Были времена счастливых путешествий, в которых я принимал самую незавидную роль организатора, того человека, который всё создаёт, но ни в чём окончательно не участвует. И хоть путешествие и было полнокровным (думал я) и было оно в направлении моей любви (думал я), это неучастие в нём свело всю магию на нет и превратило его в простое перемещение в пространстве, пусть и крайне богатое на последующие воспоминания, которые сохранятся в памяти не меньше, чем до конца жизни.

Замечание. Сложно сказать, как воспоминания из текущей жизни отразятся на жизни следующей. Но я уверен, что настолько сильные впечатления, как те, о которых идёт речь, сохранятся обязательно и пройдут сквозь заслонку перерождения. Конечно, они уже не будут воспоминаниями, но как-то в течение последующей жизни о себе подмигнут, напомнят и подскажут.

В целом год сей имел внешний вид крайне обыденный, ничем не примечательный. Содержание же внутреннее было, хоть и тоже не вот уж примечательным, тем не менее, куда более сильным, чем можно было предполагать. Тогда повсеместная одиночь взглядов начала превращаться из двигателя прогресса в змеиный яд излишне большой дозировки, когда он уже перестаёт оказывать оздоровительно-бодрящего действия на организм, а ведёт скорее к судорогам и тошноте. Одиночь взглядов – это когда ты вроде бы такой хороший и социализированный человек, но вот беда – у тебя есть некоторые идеи. И донести эти идеи невозможно без таких жертв, которые изменяют всё на свете, по крайней мере, на твоём личном свете. И такие жертвы ты принести не готов, ибо… Тут уже возможны варианты, причины у всех свои. Я считал, что сейчас просто ещё (или уже?) не время так активно действовать. Вечный синдром ожидающего. Вернее, сложно сказать насколько он "вечный", это будет видно уже в процессе повествования. Однако по итогу получается, что ты выступаешь в виде какого-то такого юродивого, который что-то пытается донести, а его в лучшем случае не понимают, не разделяют взглядов или просто не считают это чем-то важным. А это на самом деле важно, настолько, что в изоляции, в замкнутой системе, порождает столько энтропии, что никакой чёрной дыре и не снилось. Единственный выход – возгореться бессмертным огнём, раз и навсегда, устроить такой беззаветный рай на полчаса, уже не считаясь с тем, что случится с тобою, когда секундная стрелка пробежит все свои тридцать кругов. Да и неважно это. Категорически не важно. ТАМ всё это не значит совсем ничего. Зачтётся лишь сам факт, сам акт.

Замечание. Непросто, опять же, судить, каким именно образом и что там после смерти у нас "засчитывается", однако, если принять в расчёт, что физическая составляющая оставляет нас наедине с самими собою, то и логично предположить, что критерии будут из области духовного, душевного. А там ведь ценится процесс достижения цели, а отнюдь не сама цель. Можно стать героем внутренней войны, просто путешествуя за шаурмой в ближайший ларёк. И ничем такое геройство не хуже остальных будет.

В итоге, к моменту осуществления чуть названных событий общее состояние\настроение можно было бы удобнее и точнее всего описать таким вот дверным образом, явившимся вдруг после долгих размышлений над собственной бытностью, над тем, что же делать. Такой вот был образ.

Человек сидел на кухне и смотрел в окно, не отрываясь. Он мастерски умел ностальгировать, и сейчас занимался как раз этим. Причём ностальгировал не только по своему личному прошлому, но и по тому, что прошло у кого-то ещё, знакомого или нет, может у вон того бомжа с улицы или у водителя той огромной машины, а может быть и вообще у целой страны, народа, мира. Сидел, вспоминал, и неподвижно смотрел в окно.

Там у человека проносились пионерские отряды с бравыми песнями, дудками, барабанами, красными\классными галстуками, дедушкой Лениным и иже с ним; проносились деревни, покрытые снегом, заброшенные в далёкие северные ночи, поглощающие звуки любых слов и шуршаний; проносились математически ритмичные города и какофоничные подворотни мира, долгие пробки, световые года стихов на антикварном столе без ножки, стихов обо всяком таком, что прекрасно, о всяких драконах, летающих кошках, звёздных бактериях, лунных кострах, в общем, о всяком таком превосходном, что в мире не случается. Всё это и много ещё кой-чего человек вспоминал, и было тепло ему прямо до слёз, так и сидел, горько плакал, счастье своё собирал.

А потом приходилось вставать да идти на работу, а потом возвращаться домой, где жена. А вдруг сегодня получка? Так это же, господи, пить же придётся, там, в гаражах, с мужиками. Они тоже ведь любят вот так, вспоминать, да только у них всё как-то не очень, не те ощущения, сила не та… Слабоватые игроки для него, да и любит человек играть в одиночку, ибо так веселей. Так потеплее и поспокойнее, так оно чище, красивше, милей…

И вот человек всё терпел прям до вечера, чтобы тогда уж в большой темноте, засесть пред окошком и… что-то там видеть, даже когда вьюга, шторм иль апрель. И было прекрасно, и чувствовал он, что так хорошо убегает отсель, радостно, прямо вприпрыжку, за самый дальний-предальний большой горизонт. И всё побеждалось, гремело рассветами и ордена возлагало на грудь, закалённую в несусветных путешествиях из пункта Один до края Вселенной.

А жена человека очень грустила. Муж забывал спать, принимать душ, даже есть и пить… Очень похудел, побледнел весь, осунулся, и глаза его стали пустыми. Она понимала, что он куда-то уходил, да только знала прекрасно, стоит он перед ней, а завтра ему на работу, а брюки его будто бы краденные теперь у какого-то неряшливого старика, уже еле держатся, стремятся свалиться в самый момент. Она улыбалась ему очень грустно, гладила по голове… Закрывала глаза… И тоже начинала вспоминать, тоже растворяться на той же кухне, но совсем в иных далях, совсем в иных плоскостях, вогнутостях и выпуклостях… И вот стояли они так на этой кухонке, и слепо смотрели в самые глубины собственных душ, и видели то, что хотели, и счастливы были, несмотря ни на что.

Замечание. Для счастья нужно вообще непонятно что.

Вот такое было общее состояние. (Здесь, однако, до конца не разрешённым для меня вопросом остаётся то, а кто, собственно, из этих двух блаженных людей на самом деле моё состояние точнее описывает – человек или жена его? Оба похожи в основе, но частности, поверхности настолько различны, что никак не списать со счетов…) Это когда ты вроде бы крылья-то свои и смел рассмотреть, пусть даже мельком, пусть даже намёком, но всё же узнал, что они существуют, да вот только никаких мышц и умений для того, чтобы ими воспользоваться в себе ещё не обнаружил. И стоишь, как дурак крылатый, пытаясь чего-то делать, как-то пошевелить ими хоть чуть-чуть, не понимая даже принципа, и ничего не шевелится, не движется, не колышется. И терзать начинают сомнения, однако не те, о которых можно было бы подумать. Сомнения, скорее, свойства такого – ну и что, что крылья? Может быть, это и не значит вовсе ничего, может быть нужно точно так же, как раньше, нормально жить, никогда не тужить, исправно работать, аналогично и пить, и не бояться бояться. Может быть, сам себе что-то придумал, да ошибся? Может пора расслабиться да отступиться? Ибо хуйня какая-то получается.

Такие мысли часто преследуют, когда находишься в самом начале некоего огромного либо по размеру своему, либо по важности пути, и сомневаешься в силах своих, не хочешь ошибиться. Но так же нельзя. Ничего не получится. Нужно идти.

Замечание. На такую ловушку натыкается каждый человек каждый день каждой жизни. Постоянно есть выбор, вечно есть возможность свернуть, двинуться другим путём, который по сердцу, и этот самый путь оказывается обычно самым странным, непонятным, непринятым как будто на вид. И человек, опираясь на багаж собственных знаний и воззрений, боится не пролезть с этим багажом в свои собственные врата, каждый раз оставаясь там же, где ему изначально и откровенно не хочется быть.

Я и шёл, запинаясь и спотыкаясь о всякие воинственные кочки, некоторых из которых и природе-то никогда не бывало. Вообразить себе мерзкий сучок, об который потом можно весело и не менее воображаемо спотыкнуться и нос себе расквасить, обиженно уйти, зализывая прочие ранки – это замечательно и легко. Это выход, который негативно выбран. Есть такое понятие в психологии – негативный выбор. Это когда не получается найти решение какой-то задачи, потому что ты его уже знаешь, просто оно находится в несколько другой плоскости, нежели та, на которую ты сейчас лупоглазо пялишься. И выбор такой осознать для себя можно, конечно же можно, только нужно для этого перестать задачкой сией заниматься, отложить на время, отойти, и всё решится. Это уже вызывает диссонанс в человеке, ибо как же так, ведь для решения требуется что-то делать, пахать и убиваться, само ничего не случается. Забывает человек, что он не лошадь, чтобы пахать, забывает, что на самом деле изначально хорош, хоть и говном обмазан немало, и что работы проделано на самом деле гораздо больше, чем кажется ему. А человеческое же сознание склонно такие шутки постоянно проделывать с нами, негативно выбирать пути отступления и действовать сразу же, не советуясь, в соответствии с этим выбором. Отсюда и берутся воображаемые пинки и подножки. Ибо всегда ведь есть такой простой выход – просто сбежать, сдристнуть, откровенно говоря. Проблема решится, или хотя бы перейдёт в менее острую свою стадию. И замечательно! Мозг молодец! Всё порешал и вышел победителем. Настолько хитрым победителем, что придумал уловки, чтобы нас наебать и сделать такое изящное движение по пути наименьшего сопротивления. Словно великий ленивец, не желающий перелазить с одной ветки на другую всю свою жизнь.

Замечание. До тех пор, пока психология изначально не исходит из идеи, что мозг и сознание – это главные человеческие наёбщики, серьёзно рассматривать эту науку не имеет смысла. Для подтверждения данной гипотезы уже есть масса книжек, понаписанных всякими маститыми и не очень учёными мужьями, однако это даже и ни к чему, ибо свой человеческий мозг и сознание у каждого ведь есть. Достаточно просто заглянуть поглубже в зеркало.

Так-то оно так, но далеко на таком двигателе не уехать. Это – большущая и хитроумнейшая ловушка, хоть и довольно простенькая при этом, которая может завести в незаметный тупик, стоит только вспомнить борхесовских генералов, меряющихся своими лабиринтами. Когда открыты все дороги, никогда не знаешь, куда бы двинуться, это и озадачивает. Это и ослепляет. Но – нисколько не ограничивает, как может показаться. Ограничения на беспредельность человек накладывает уже сам, чтобы случайно с ветром не улететь в тридевятое королевство.

Замечание. Повсеместный беспросветный инфантилизм и боязнь казаться несерьёзными детьми – это какие-то, казалось бы, несовместимые черты нынешнего нашего окружения, однако наоборот, крайне совместимые и даже логичные. Первое является причиной второго. Только ребёнок будет горевать и злиться от того, что его считают ребёнком.

И был я в то время ослеплён, ещё не окончательно, но уже необратимо, если только не встретить, не дождаться какого-нибудь постороннего хирургического вмешательства. И делалось много тогда, на самом деле, но так слепо, так неуверенно, что будто бы и не делалось вовсе. Я посещал некие мероприятия, именуемые "поэтическими вечерами", выступая там в качестве почётного автора, вещающего с другой стороны горизонта. Действительно, довольно почётное и благозвучное звание, и действительно выделялся и там, ибо каждый пришедший говорил о человеках, а я не говорил о человеках. Это довольно тонкий момент, когда ты пытаешься одно и то же событие рассмотреть изнутри некоей социальной группы, к которой принадлежишь, и когда описываешь его извне всего, чего только можно. Разумеется, в последнем случае остаёшься безобразно, непомерно один, ибо с кем объединяться, если нет ничего, что бы объединяло? Чем связаться, когда все связи были вырваны? Да ничем. Вот ничем и не связывался. И слушали люди меня, слушали такой вот взгляд, который не то что понять не могли, ещё как могли, на самом деле, а скорее не могли прочувствовать до конца, откуда берётся сие, что нужно сделать, чтобы оно пришло. Оно ведь к любому может прийти, кто сделает шаг, хоть маленькое движенье навстречу.

Замечание. Я никогда не сомневался, что то, что я делаю, может делать любой. Вообще любой человек, каким бы он ни был, если только сделает свой шаг навстречу за горизонт. Это всегда было аксиомой, как то, что стоя ночью в глухом лесу в полнолуние ты далеко не единственный, кто смотрит на эту же луну, что ты занимаешься тем же, чем занимаются ещё люди на сотни километров вокруг тебя, и все видят ту же луну. Только в чуть разных видах, чуть разных позах и локациях.

Но никто не делает. Это странно, но не делал никто ни малейшей попытки исследовать то, о чём ведётся речь. Мне не было обидно от этого, не было гордо или праведно, мне было просто странно. Словно бы что-то в жизни не так. Что-то пошло каким-то не в меру искривлённым путём к такой же искривлённой цели. А ещё больше и ещё вернее казалось, что и вовсе нет никакой цели, и бытует броуновское движение под особо въедливым присмотром…

Однако я был всё же скорее примирён с таким положением вещей, принял его, как некую данность. Сознательно принял. А бессознательно старался найти всевозможные опровержения тому, что же я принял. И всех вокруг, с кем видел хоть каплю, хоть отблеск некой схожести взглядов считал я своими родными, членами одного карасса, говоря по Воннегуту. Безусловно, ошибался жестоко. И вообще, много позже уже, как некая рефлексия над уже прошедшим, открылась мне за дверями на сей счёт такая вот картинка. Не лишаясь истинного волнения, предшествующего великим делам, некто ждал посетителей, высоко поставленных в душе его.

И вот, долгожданные гости, наконец, пришли. Человек держался чинно и гордо, как обычно, будто бы он тут начальник, а пожаловали к нему подчинённые, а отнюдь не его друзья. Они раздевались в прихожей, скидывали свои летние пальто (на улице что-то хмурилось, и дул колючий ветер). Человек здоровался с каждым из гостей взглядом, не тёплым и не холодным, скорее будто бы подсчитывающим количество пришедших. На самом деле это, конечно, было не так. Гости были действительно долгожданными, просто он привык так держать себя.

Проходя в комнату, гости натыкались на стол с богатыми и обильными яствами, по центру даже стояла какая-то запечённая птица, поразительно напоминавшая курицу, но размером смахивающая скорее на доброго страуса. Гости расположились, благодатно, но как-то вяло улыбаясь; занял своё место и сам хозяин. Каждый положил себе кушанья на тарелку, налили красного терпкого вина.

– Ну что ж, за встречу! Хорошо, что мы добрались сюда и наконец-то смогли повидать друг друга! За это стоит выпить. – Произнёс один из гостей, высокий мужчина с сильно загоревшим лицом и совсем белыми волосами.

Все осушили свои бокалы и подивились вкусу вина, ибо стало всем так хорошо, когда ощутили они его вкус. Начались застольные разговоры. Надо сказать, что человек так и держал себя словно выше всех этих людей, хотя совсем себя таковым не считал и говорил на равных. Однако во всём его выпячивающем вперёд грудь виде, в его полуприщуренных глазах, в его очень громком и ровном дыхании ощущалось словно бы что-то совсем иное.

– Да, дорога была непроста. Ты далеко забрался. – Говорил гость с большой лысиной и широкой улыбкой. – Но зато какие прекрасные у тебя сады! Никто из нас никогда таких не видел, и не видели мы даже на картинках тех плодов, что дают деревья в твоих садах. Как они называются?

Но человек не знал этого. По правде говоря, он иногда забывал, что у него есть сад. Он любил работать там один, он, собственно, сам его полностью и создал, но возможно из-за таких титанических сил, затраченных на его создание, а может и от чего-то другого, он не мог оценить всей его красоты и величия. А он был велик. Если залезть на крышу трёхэтажного дома, то можно увидеть, что сад этот простирается от горизонта и до горизонта во всех направлениях, а если б было откуда повыше взглянуть, то и ещё б дальше. Человек знал, что у него есть фруктовые деревья, но никогда не задумывался что это за деревья. Знал, что их плоды съедобны и вкусны, но никогда не пытался уловить оттенки вкуса. Даже сейчас, когда ему сказали, что ничего подобного с роду не видели и не ели, у него в голове возникла только одна мысль, вернее даже не мысль, а какое-то бессловесное состояние принятия, что-то вроде "угу" или "так бывает".

Когда гости добрались до птицы, их снова ждал сюрприз – мясо оказалось таким мягким, сочным и вместе с тем питательным, что даже сложно было сравнить его с мясом какого-то другого известного животного. Все снова стали интересоваться, что же это было за существо, как вдруг с улицы раздался какой-то страшный и противный крик, похожий на очень громкий предсмертный стон. Все высыпали на улицу и узрели удивительную картину. На перилах балкона второго этажа дома сидела птица, точь-в-точь похожая на страуса, только с огромными прекрасными крыльями чёрно-серого цвета. Гости раскрыли рот от изумления. Птица же, заметив их, встрепенулась и взлетела, неистово размахивая неестественными крылами, и чуть не моментально исчезла где-то глубоко в саду.

– Вот это и есть та самая птица, которую вы изволили вкушать за столом. – Проговорил с улыбкой хозяин, который только что сам наконец вышел из дома к гостям.

– Как же она называется? – спросили его. – Это же просто чудо!

– Дык ведь страус же это! – даже как будто удивлённо отвечал тот.