Лоуренс Бергрин
Пират ее величества. Как Фрэнсис Дрейк помог Елизавете I создать Британскую империю
Флот направился к югу, в сторону Бразилии, и с каждым днем становилось все более очевидно, что его цель – Магелланов пролив. Переход оказался не из легких. Чудеса природы изумляли мореплавателей, но погода оставляла желать лучшего. «Мы двинулись к поясу [экватору], – вспоминал Претти, – и там на три недели попали в штиль. Одновременно нас беспокоили сильные бури, ужасные молнии и раскаты грома. Однако в нашем распоряжении оказались большие запасы живой рыбы – дельфинов, пеламид и летучих рыб, которые падали к нам на палубу и не могли снова подняться в воздух по той причине, что, когда их крылья высыхают от недостатка влаги, они больше не могут летать». В непривычной обстановке отношения между тремя предводителями экспедиции становились все более натянутыми. Отдавать приказы мог только один, но кто это будет, еще предстояло выяснить.
20 февраля флот пересек экватор. Погода стала убаюкивающе однообразной: стояла удушающая жара, лишь время от времени обстановку оживляли вспышки молний, раскаты грома и внезапные ливни (они, по крайней мере, позволяли пополнить запасы пресной воды). Вши, не дававшие морякам покоя с тех пор, как они покинули Плимут, передохли от жары. Пеликаны появлялись из ниоткуда и садились на палубу, и матросы набрасывались на них с дубинками.
Португальский лоцман Нуньо да Силва с захваченного на Кабо-Верде корабля, к этому времени успевший снискать расположение англичан, рассказывал загипнотизированному неуклюжими повадками пеликанов Флетчеру: «Эти птицы терпеть не могут касаться лапами воды, и, как бы голодны ни были, никогда не возьмут из моря ни одной рыбины, пусть даже ими убитой. Засыпая, они поднимаются как можно выше в воздух и, расправив крылья, начинают спускаться во сне до тех пор, пока не приблизятся к воде, столь ненавистной им от природы. Тогда они просыпаются и снова взлетают ввысь, чтобы поспать таким образом еще немного».
Обветшавшей и прохудившейся «Санта-Марии» Дрейк дал новое имя – отныне она называлась «Мэри», в честь его первой жены Мэри Ньюман или, возможно, его матери Мэри Милуэй. Да Силва оставался рядом с Дрейком следующие 14 месяцев. Но далеко не все были им так же довольны. Шкипер экспедиции Уильям Маркхэм жаловался, что изначально Дрейк нанимал его для плавания в Александрию, где их ожидали тепло и роскошь, и если бы он заранее знал истинную цель Дрейка, то предпочел бы «быть повешенным в Англии, чем пускаться в это плавание». Джон Винтер, самый молодой член триумвирата, пришел в ярость, увидев, как Фрэнсис Дрейк самовольно забирает с «Мэри» запасы вина, которых хватило бы «для внезапно объявленного двухлетнего плавания».
Итак, им предстояло пересечь Атлантический океан. Корабли должны были пройти не менее пяти тысяч миль. Команду, осознавшую, какое расстояние им придется преодолеть, охватило беспокойство. Как они туда доберутся? И как они вернутся домой?
В то время в распоряжении у мореплавателей было три главных инструмента: астролябия, квадрант и компас. Астролябия позволяла определить географическую широту, измерив угол между горизонтом и Полярной звездой, неизменно расположенной менее чем в одном градусе от Северного полюса мира (точнее, проекции географического полюса на небесную сферу). Астролябия Елизаветинской эпохи представляла собой латунное кольцо с визирным устройством, которое называлось алидада. Пользователь поворачивал алидаду, чтобы увидеть в ней звезду, и определял высоту по шкале, выгравированной на кольце. Это была непростая задача, которую к тому же нередко осложняла корабельная качка. Ошибки случались часто, но от этого не становились менее опасными. Отклонение от нужной широты всего на один градус могло увести корабль в сторону на 60 морских миль – более чем достаточно, чтобы дело кончилось его гибелью. Чтобы свести эту проблему к минимуму, измерение широты обычно проводили одновременно два моряка с помощью двух разных астролябий.
Квадрант, имеющий форму четверти круга и изготовленный из дерева или латуни, позволял измерить высоту Полярной звезды, наблюдая за ней через отверстие и считывая показания с помощью отвеса, пересекающего шкалу, выгравированную на внешнем краю дуги. Поскольку крайне важная для навигации Полярная звезда нередко была скрыта от глаз за горизонтом, а в Южном полушарии вообще не видна, лоцманы пытались получить нужные сведения, объединяя данные, полученные с помощью нескольких разных инструментов, хотя все они были далеки от идеала. Наконец, капитаны и лоцманы вели таблицы склонений (разницы между магнитным севером и истинным севером) и астрономические карты расчетных высот солнца над экватором в полдень на каждый день года. Эти драгоценные записи строго охранялись.
Моряки пользовались магнитным компасом, изобретенным китайцами еще в XI в. Первоначально китайский компас выглядел как миска с водой, в которой плавала деревянная рыбка с намагниченной иголкой. Стрелка компаса, как позже узнали европейские моряки, всегда указывала на север. Типичный компас XVI в. состоял из намагниченной стрелки, прикрепленной к нижней стороне круглой карточки с обозначенными на ней сторонами света. Круговая шкала (компасная роза) состояла из 32 отметок, удаленных друг от друга на 11,25 градуса (норд, норд-тень-ост, норд-норд-ост и так далее). Моряки наизусть знали все компасные румбы, то есть умели перечислять все отметки в направлении по часовой стрелке. Картушка компаса крепилась на шарнирах, что позволяло ей оставаться на одном уровне независимо от движения корабля. Стрелка свободно вращалась отдельно на латунном штифте. Весь механизм помещался в ящик, прикрепленный к нактоузу (неподвижной тумбе на палубе перед штурвалом). Неподалеку хранили магнитный камень или кусок обычной магнитной железной руды, чтобы при необходимости снова намагнитить стрелку компаса.
В отличие от современного компаса, магнитный компас не всегда указывает на истинный север. Магнитный полюс находится не точно на вершине мира, а приблизительно в регионе канадской Арктики. Моряки во времена Дрейка знали об этом затруднении, поэтому приблизительно определяли расположение истинного севера по Полярной звезде и старались уточнить показания компаса с помощью других инструментов. Но попытки устанавливать под разными углами картушки и стрелки компасов не помогали делу, а ненадежные морские карты только усугубляли навигационную путаницу. В силу всех этих причин опытные местные лоцманы, хорошо знакомые с морями и течениями в той или иной части света, имели большую ценность для такого человека, как Дрейк.
Для измерения времени моряки использовали песочные часы. В море сутки делились на шесть отрезков по четыре часа, которые называли вахтами. Стоящий на вахте юнга следил за рассчитанными на полчаса песочными часами и каждый раз, когда песок из верхней колбы высыпался, переворачивал их и подавал сигнал голосом или бил в колокол, отмечая, сколько прошло времени. Поскольку зернистость песка влияла на скорость потока, для большей точности обычно использовали несколько склянок. Малые корабельные склянки нередко использовали для определения скорости корабля. Главную роль в этом процессе играл лаг – обычный деревянный брусок на конце веревки с завязанными через одинаковые промежутки узлами. Моряк бросил лаг с кормы и по мере удаления корабля пропускал веревку с узлами сквозь пальцы. Каждый раз, почувствовав проходящий сквозь пальцы узел, он громким голосом подавал сигнал другому матросу, дежурившему рядом с минутными склянками, и продолжал вслух считать количество узлов до тех пор, пока в склянках не закончится песок. После этого с помощью простых арифметических подсчетов моряки определяли скорость корабля в узлах, или морских милях в час. Сходную функцию выполнял лотлинь – свинцовая гирька, привязанная к концу веревки с равномерно завязанными на ней узлами или повязанными через равные промежутки лоскутами цветной ткани. Гирьку выбрасывали за борт, позволяя ей опуститься на морское дно, и по отметкам на веревке измеряли, на какой глубине находится корабль. Полагаясь на эти примитивные тактильные средства измерения, Дрейк собирался плыть из Плимута не только в Кадис, на Кабо-Верде или через Атлантический океан, но и вокруг всего света.
О том, как тяжела жизнь на море, знали все. «Ни один человек, достаточно сообразительный, чтобы попасть в тюрьму, не пойдет в матросы, – заявлял Сэмюэл Джонсон. – Ибо быть на корабле – все равно, что быть в тюрьме, вдобавок рискуя утонуть». На кораблях, наполненных без пяти минут арестантами, царили теснота, шум, грязь и полное отсутствие гуманизма. Личного пространства не существовало – его отдаленное подобие можно было найти лишь в столь же тесной, но хотя бы полузакрытой от остальных капитанской каюте. Опасности подстерегали повсюду. Карабкающиеся по вантам матросы при резком движении корабля могли упасть на палубу или сорваться в море – при этом плавать умели очень немногие. В зловонном пространстве под палубой людей швыряло из стороны в сторону, словно тряпичные тюки. Плавание в шторм представляло собой отдельное испытание. Корабль окружали волны высотой от 6 до 12 метров, шквальный ветер осыпал острыми, как иглы, каплями дождя. Даже самые опытные матросы могли не удержаться на ногах и извергали содержимое желудков, когда волны швыряли корабль из стороны в сторону, заливали палубу и рвали снасти. В самую дурную погоду бушующие волны одна за другой поднимались высоко над головой и со всей силы разбивались о палубу. Все это время корабль продолжал двигаться вперед, час за часом, день за днем. Чтобы не пойти ко дну, капитан старался направлять судно под прямым углом к встречным волнам. Вокруг вырастали белые шапки пены высотой с целый корабль, судно влетало в просвет между двумя вращающимися водяными цилиндрами, и его корпус с разрушительной силой ударялся о поверхность воды. Моряку недостаточно было привязать себя к мачте – надо было крепко стиснуть зубы, чтобы при очередном ударе не откусить себе язык. Если мачта ломалась, приходилось как можно скорее убираться с ее пути. И приходилось постоянно следить за вырастающими вокруг гибельными волнами. Стоило на мгновение зазеваться, и моряка могло смыть за борт, а за какофонией ветра никто не услышал бы его криков.
Матросы привыкали ходить в вечно промокшей одежде, с растрепанными, лезущими в глаза и в рот волосами и бородами. Спать во время бури было почти невозможно. Некоторые пытались вздремнуть, забившись между прочными распорками. Другие обвязывались канатами и прибивали их концы гвоздями, но даже это не гарантировало безопасности, когда каскады зеленой морской воды устремлялись под палубу, угрожая унести матросов с собой. Когда буря ненадолго стихала, им удавалось подремать, но их мучили мрачные и угрожающие сны, и они просыпались, не зная, утро сейчас или вечер. Через несколько дней таких испытаний у каждого человека на корабле оставалось одно простое желание – выжить.
Когда погода наконец смягчалась, и в разрывах между облаками показывалось голубое небо, моряки постепенно оживлялись. Голодные, дрожащие, они, наконец, могли снова подумать о еде, выйти на палубу, обсушиться на солнце и услышать друг друга сквозь шум моря. Альбатросы, буревестники, плавунчики, короткохвостые поморники и другие морские птицы парили над головой, ныряли за рыбой и мидиями и вопросительно косили глазом на проходившие мимо корабли. Моряки в этот тихий момент осматривали повреждения после шторма: сломанные ребра, сломанные пальцы, сорванные скальпы, треснувшие рангоуты и порванные паруса, смытые за борт канаты, одежду и личные вещи. Кроме этого, нужно было убрать попавший на корабль мусор, комки водорослей, мертвую и умирающую рыбу и высушить глубокие лужи морской воды.
Необъятные морские просторы восхищали Флетчера. «Ничего вокруг, кроме моря под нами и воздуха над нами», – писал он и с восторгом созерцал «чудесные дела Господа в его творениях… больших и малых», существующих «не только для удовлетворения наших нужд, но и для того, чтобы приносить нам радость». Однако при всем неистребимом оптимизме Флетчер признавал: «По правде говоря, нам довольно часто досаждали встречные ветры, неожиданные штормы или нежеланные штили». Периоды бесконечного затишья и неподвижности пробуждали в матросах раздражительность, а у некоторых обостряли склонность к мятежу.
По мере продвижения в «жарком поясе», как называл его Флетчер, он внимательно наблюдал за переменами настроения команды: моряки «в полной мере ощущали на себе воздействие невыносимого зноя и, пожалуй, некоторый страх перед вспышками молний и ужасными раскатами грома, но к этим огорчениям все же примешивались многие утешения». В плавании всегда остро стоял вопрос питьевой воды, но, к счастью, «ни один день у нас не проходил без дождя, благодаря чему наши запасы воды постоянно пополнялись». В такие моменты казалось, что за их переходом через Атлантику наблюдали заботливые высшие силы, старавшиеся всеми средствами облегчить их пребывание в водной пустыне.
Моряки часами с изумлением наблюдали за «разнообразными странными созданиями, обитающими в глубине, особенно летучими рыбами, которые, почуяв за собой погоню и не имея сил спастись вплавь, взлетают над водой на порядочную высоту, из-за чего иногда падают на палубы наших кораблей». Крылья рыб состояли из «самой тонкой и изящной перепонки», натянутой на прочные тонкие спицы, и, по мнению Флетчера, они могли бы перенести этих созданий на очень большие расстояния, если бы не высыхали так быстро на воздухе, вынуждая рыб то и дело снова нырять в воду, не дожидаясь, пока крылья станут «жесткими и непригодными для передвижения». Огромное количество летучих рыб приводило моряков в изумление. Мальки летучих рыб, длиной не более дюйма, «постоянно упражнялись в обеих своих природных способностях», то есть плавали и летали по воздуху, спасаясь от хищников.
Если Вселенная заботится о рыбах, задавался вопросом Флетчер, неужели она не позаботится и о них? Вдоволь насладившись «созерцанием прекраснейших творений извечного Бога в морях, подобных садам наслаждений», 5 апреля англичане подошли к побережью Бразилии. С безопасного расстояния они наблюдали за тем, как местные жители разжигают «в разных местах огромные костры», чтобы принести «жертвы дьяволам» (по крайней мере, так это оценил Флетчер). Любой корабль, подошедший слишком близко к этим берегам, рисковал потерпеть крушение и потерять всю команду. Флетчер припомнил, что португальские мореплаватели «нередко попадали в подобные ловушки и погубили таким образом не один корабль».
Европейцы, совершавшие кругосветные плавания, составляли хроники своих путешествий, вели хозяйственные записи и описывали впечатления в дневниках. Те же, с кем они встречались, не оставили никаких письменных свидетельств. Читателям оставалось только догадываться о мотивах и опыте коренных народов от Кабо-Верде до мыса Горн, от Бразилии до Молуккских островов. Куда бы ни направлялись европейцы, они везде оставались непоколебимо европоцентричными.
Итак, английские корабли исследовали, командные летописцы вели записи, а штормы и непогоды, досаждавшие Дрейку и другим капитанам, в свою очередь, вдохновляли писателей и поэтов. Уильям Шекспир в поздней пьесе «Буря» задействовал все доступные елизаветинскому драматургу приемы, стараясь показать публике весь ужас жизни на море. Сам Шекспир не был моряком, но на создание этой пьесы его, возможно, вдохновил опубликованный в 1610 г. рассказ Уильяма Стрейчи о том, как несколько английских судов настигла жестокая буря близ Бермудских островов. Часть команды погибла в море, остальные застряли на небольшом острове. Лишь горстка моряков сумела вернуться в Англию, и Шекспир, возможно, встречался с теми, кто пережил это бедствие, и, выслушав их историю, сумел запечатлеть их панику и отчаяние в своем сочинении. Пьеса начинается с ремарки: «Буря. Гром и молния», затем мы слышим, как перекликаются встревоженные моряки: «Эй, молодцы!.. Веселей, ребята, веселей!.. Живо! Убрать марсель!.. Слушай капитанский свисток!.. Ну, теперь, ветер, тебе просторно – дуй, пока не лопнешь!»[4]
Боцман на палубе приказывает обеспокоенным пассажирам оставаться в каютах: «Этим ревущим валам нет дела до королей! Марш по каютам!.. Молчать!.. Не мешайте!» Даже присутствие на борту короля и герцога не усмиряет боцмана. Все они одинаково бессильны перед бурей. «Может, посоветуете стихиям утихомириться? Тогда мы и не дотронемся до снастей. Ну-ка, употребите вашу власть! А коли не беретесь, то скажите спасибо, что долго пожили на свете, проваливайте в каюту да приготовьтесь: не ровен час, случится беда. – Эй, ребята, пошевеливайся! – Прочь с дороги, говорят вам!»
Напряжение нарастает, кажется, хуже быть уже не может, но в этот момент буря разбивает корабль в щепки. «Спасите!.. Тонем! Тонем!.. Прощайте, жена и дети! Брат, прощай!.. Тонем! Тонем! Тонем!..» Один из пассажиров, Гонзало, в отчаянии взывает к окружающему хаосу: «Я бы променял сейчас все моря и океаны на один акр бесплодной земли – самой негодной пустоши, заросшей вереском или дроком. Да свершится воля Господня! Но все-таки я бы предпочел умереть сухой смертью!»
Шекспир как будто говорит нам: выходя в море, вы неизменно сдаетесь на милость стихий, чужого безумия и хаоса вселенной.
Бразилия вошла в сознание европейцев в январе 1500 г., когда испанский исследователь Висенте Яньес Пинсон, командовавший каравеллой «Нинья» во время первой экспедиции Христофора Колумба в Новый Свет в 1492 г., высадился на северо-восточном побережье Бразилии на территории нынешнего штата Пернамбуку, прославившегося своими широкими, нетронутыми, манящими пляжами. Очарованный Пинсон исследовал береговую линию Бразилии вплоть до экватора и устья реки Амазонки. Несколько месяцев спустя, 22 апреля 1500 г., португальский исследователь Педро Альварес Кабрал, возглавлявший флот из 13 кораблей, проведя 44 дня в открытом море, увидел на северо-восточном побережье Бразилии гору. Это произошло на Пасху, поэтому природная достопримечательность получила название Монте-Паскоаль. Он решил, что они открыли огромный плодородный остров, и немедленно объявил его собственностью короля Мануэла I. Так королевство Португалия внезапно стало намного обширнее и богаче.
Флетчер отмечал, что в записках Молуккской армады (так назывался флот Магеллана) есть упоминания о язычниках, которые «ничему не молятся, а живут лишь сообразно природным инстинктам». По его мнению, эти люди жили в покое и довольстве в своем естественном состоянии, пока португальские захватчики не ввергли их «в самое жалкое рабство, захватив их тела и имущество, жен и детей и саму жизнь». Они стали собственностью хозяев, «которые своим жестоким обращением вынуждали их бежать в самые неплодородные части собственной земли». Но Дрейка подобные вопросы не заботили: он продолжал плыть в этих католических водах в поисках пролива, куда раньше заходил только Магеллан, богобоязненный португальский католик.
В конце февраля флот Дрейка прибыл на архипелаг Фернанду-ди-Норонья, в 160 км к востоку от материковой части Бразилии. Кристально прозрачные бирюзовые воды окаймляли сверкающие под ярким солнцем широкие пляжи белого песка. Но Дрейк не стал задерживаться в этом великолепном месте и любоваться идиллически живописными окрестностями. В поисках питьевой воды он направился прямо в Тодуз-ус-Сантус, или бухту Всех Святых. Ранее здесь побывал Америго Веспуччи – он прибыл сюда в День всех святых 1 ноября 1501 г. и назвал самый большой в Бразилии залив в честь своей приходской церкви Христа Спасителя и Всех Святых во Флоренции. Бухта, или bahia, стала называться бухтой Всех Святых, а бразильский штат, в котором она находится, получил название Баия. К тому моменту, когда здесь оказался Дрейк, залив с обеих сторон охраняли португальские галеры. Стараясь не попадаться им на глаза и держаться подальше от земли, Дрейк продолжал движение на юг.
5 апреля Дрейк подошел к берегу, собираясь бросить якорь и привести в порядок свои потрепанные корабли, но их окружил непроглядный туман. Не видя ничего вокруг, они рисковали сесть на мель, не заметить готового к нападению противника или столкнуться друг с другом. Один из кораблей задел килем дно, но, к счастью, катастрофы удалось избежать: португальский лоцман да Силва смог вывести судно в безопасное место. По словам да Силвы, густой туман появился из-за того, что когда-то давно португальцы поссорились с местными жителями, и те заключили союз со своими демонами. Теперь всякий раз, когда к берегу подходили чужие корабли, демоны поднимали в воздух непроницаемое облако песка с береговых пляжей. После песок оседал в море, образуя не менее опасные отмели.
7 апреля принесло новые несчастья: двигавшиеся на юг корабли попали в жестокий шторм, продолжавшийся три часа кряду. «Христофор» скрылся из виду среди вздымающихся волн, следом за ним исчезла «Мериголд», которой теперь командовал брат Дрейка Томас. Спустя 11 дней, наполненных тревогами, поисками и ожиданием, Фрэнсис Претти сообщил: «Мы все же отыскали ее [“Мериголд”] и назвали то место, где снова встретились с нашим генералом, мысом Радости; и каждый корабль набрал там немного воды».
Среди всех этих испытаний Дрейк не забывал о самом важном: ему требовалось сберечь свой флот, регулярно пополнять запасы пресной воды и давать измученным морякам возможность отдыхать. Флетчер все это время вел дневник, в котором записывал как текущие события, так и собственные размышления на самые разные темы. «Мы плыли 34 дня, ни разу не увидев землю, и теперь, войдя в torrida zona (горячий пояс), мы обнаружили, что все догадки и домыслы об этих местах не имеют в себе ни капли истины, а предположения, высказанные великими философами древности, весьма далеки от того, что мы увидели своими глазами и испытали на собственном опыте, и противоречат самому здравому смыслу. Аристотель, Пифагор, Фалес и многие другие греческие и латинские ученые утверждают, будто torrida zona совершенно непригодна для жизни по причине царящей здесь чрезвычайной жары, невыносимо жгучего солнца и полного отсутствия влаги, необходимой для жизни всякого живого существа. Однако мы выяснили, что эти предположения совершенно ложны, и этот жаркий пояс есть не что иное, как истинный Рай на земле».
В целом все было спокойно, лишь изредка моряки «слышали гром, а иногда налетал шторм или кратковременная буря, которая разражалась внезапно и столь же быстро уходила, не причинив никакого вреда». Само Провидение помогало англичанам, посылая, как по команде, рыбу прямо на палубы их кораблей – и не какую-нибудь, а «рыбу редкую, встречающуюся отнюдь не часто… дельфинов, пеламид, летучих рыб и многих других». По подсчетам Флетчера, они находились за 500 лиг от суши – чтобы добыть, приготовить и законсервировать для хранения достаточно пищи в таких условиях, понадобилось бы немало времени и сил. Но они были избавлены от этих хлопот, поскольку рыбы «сами выпрыгивали в разных местах на корабли, принимая их, по-видимому, за скалы, пригодные для отдыха. Делали они это без всякого страха и сомнения, не боясь никакой опасности, а потому мы легко убивали их дубинками одну за другой, накидывали им на шею веревку с помощью шеста, или хватали руками. Словно сам Господь Бог повелел им отдать себя нам на пропитание». Единственную опасность представляла «соленая и сушеная» рыба, которая могла вызвать «чумную лихорадку»: Флетчер не рекомендовал употреблять ее в пищу.
Из всех встреченных в путешествии существ его больше всего восхищали летучие рыбы: «Величиной они подобны средней сардине и имеют два лишних плавника, идущие от плеча до кончика хвоста, а длиной, шириной и формой напоминающие крыло ласточки. С помощью этих крыльев из прозрачной перепонки, натянутой между тонкими стержнями, рыба летает по воздуху, как любая пернатая птица». Ни одна другая рыба не была «столь свободна от природной скверны и не могла сравниться с ними в полезности и чистоте. Причина этого, как я полагаю, состоит в постоянном упражнении в воде и воздухе, ибо в море этих рыб обычно преследуют стаи дельфинов. Имея таких могучих и прожорливых врагов, летучие рыбы вынуждены постоянно совершенствовать свое умение подниматься в воздух, чтобы спастись от вездесущей опасности». Скоростью и высотой полета они не уступали голубям, и могли преодолеть по воздуху «не менее четверти мили». Им мешало лишь то, что на воздухе крылья быстро высыхали «и потому легко трескались и лопались от недостатка влаги; в этом случае рыба прекращала свое бегство и становилась добычей морских врагов». Относительно врагов небесных Флетчер замечал, что «над стаями дельфинов всегда кружит множество диковинных птиц». Он сравнивает их с ястребами, которые набрасываются на стаю куропаток «со всей жестокостью убивая множество жертв, прежде чем схватить для себя лишь одну, чем доставляют большое удовольствие своим морским друзьям, дельфинам и пеламидам, кои с великой жадностью подбирают излишки их охоты и затем ждут нового угощения».
Через некоторое время показался следующий пункт назначения: Рио-де-ла-Плата, или Серебряная река, – широкий воронкообразный эстуарий между Уругваем и Аргентиной, образованный слиянием рек Уругвай и Парана. Путешественники довольно давно обнаружили этот заполненный илом бассейн. Несколько десятков лет назад Магеллан попытался проникнуть в него, полагая, что это может оказаться тот самый пролив, который он искал, но через некоторое время понял, что это морской тупик, и отступил. Но для менее проницательного мореплавателя в поисках безопасного прохода местность выглядела весьма заманчиво. «Здешние места отличаются умеренным и приятным климатом, – писал Флетчер, – и весьма красивы и приятны на вид». Единственной любопытной особенностью этих мест оказались огромные следы, хотя вокруг нигде не было видно людей. Англичане заподозрили, что за ними следят таинственные «люди огромного роста». Возможно, это были патагонские великаны, с которыми когда-то встречался Магеллан (разгадка их гигантского роста, как выяснилось позднее, заключалась всего лишь в том, что эти люди носили очень большие башмаки).
Англичане обследовали залив Монтевидео, первоначально носивший имя Баия-де-ла-Канделария, где корабли смогли бросить якорь среди крошечных островов. На скалистых выступах нежились на солнце тюлени. Моряки на цыпочках подбирались к тюленям и убивали их ударом дубинки по носу. Мясо молодых тюленей было приятным на вкус, кроме того, они давали полезный смягчающий жир, а из толстой тюленьей шкуры можно было сделать накидку, защищающую от холода и непогоды.
Но тюлени быстро научились обороняться. Заметив опасность, они начинали энергично работать задними конечностями, забрасывая своих противников камнями, и быстро скрывались в воде вместе с детенышами, крепко державшимися за спины взрослых.
Выйдя на сушу, люди «наткнулись на очень редкое и странное растение, у которого был всего один лист». Оно имело довольно своеобразный вид: «Одна сторона листа зеленая и вся в белых пятнышках, словно жабье брюшко, другая совершенно зеленая, подернута каким-то беловатым мелким пухом и усеяна тонкими ядовитыми колючками». Это была опунция, или колючая груша, растение семейства кактусовых с характерными ярко-красными или желтыми цветами, достигающее в высоту около 45 см. Бросившись собирать ее сладкие плоды, моряки обнаружили, что иголки кактуса впиваются в одежду, и их невозможно вытащить. «Соприкасаясь с телом, они передают свой яд в поры кожи и производят там самое гнусное действие, вызывая воспаленные красные волдыри, нестерпимый зуд и жжение». Многие члены команды «сильно пострадали, поскольку старались набрать побольше этих вкусных плодов с собой на корабль и клали их за пазуху, набивали ими карманы, а некоторые складывали их в шляпы. Но нет худа без добра, ибо эти плоды оказались весьма благотворными». Однако, замечает Флетчер, «лиственный сок [этого растения] весьма ядовит» – настолько, что местные жители смазывают им свои стрелы.
Все это время флот двигался более или менее на юг, стараясь держаться дальше от берега и его обитателей. 12 мая корабли бросили якорь у мыса. На следующий день Дрейк решил самостоятельно отправиться на разведку. Он сел в лодку, взял весла и поплыл в бухту, к вящему ужасу Флетчера, который считал, что такие рискованные предприятия лучше оставить другим. Когда маленькое судно Дрейка приблизилось к земле, на берегу появился человек, «казавшийся очень любезным, который пел и танцевал под звуки зажатой в руке погремушки», и пригласил Дрейка сойти на берег.
Дрейк так и поступил бы, если бы погода вдруг не переменилась. Неожиданно спустился туман, и разразилась «сильнейшая буря». Дрейка отнесло в сторону на три лиги (лига составляет около 5 км), и он с трудом вернулся на флагман, где в это время за главного оставался его заклятый соперник Томас Даути, пока еще сохранявший верность капитан-генералу, хотя тот уже считал его колдуном и один раз даже изгнал на пинас. Сам Дрейк не пострадал, но «другие наши корабли, – писал Флетчер, – были так расстроены внезапным жестоким штормом, что им пришлось ради собственной безопасности поспешно выйти в море».
На следующий день, когда небо расчистилось, Дрейк снова попытался сойти на землю. Он зажег костры, чтобы подать остальным кораблям сигнал собраться у берега. Все они так и сделали, за исключением «Лебедя», который, по словам Флетчера, «был потерян давным-давно», и «Мэри», которую пока не нашли.
Сразу после успешной высадки на берег люди Дрейка обнаружили кое-что новое: «великое множество страусов, в количестве по крайней мере пятидесяти голов». Ноги этих птиц «по величине равнялись солидному бараньему окороку». Если быть точнее, английские мореплаватели, скорее всего, встретились с другой крупной нелетающей птицей, похожей на страуса – нанду. Нанду отличаются таким же высоким ростом (рост самца составляет около 2 м), весят до 200 кг, имеют серовато-коричневое оперение, очень длинную шею и всего три пальца на ногах, что для птиц редкость. На бегу нанду расправляют крылья, словно складные паруса, чтобы сохранять равновесие и придать себе дополнительный импульс.
Флетчер с удивлением наблюдал за этими большими неуклюжими существами. «Они совершенно не умеют летать, но столь быстро бегают, делая широкие шаги, что человек никоим образом не может за ними угнаться». К ним трудно было даже подойти на расстояние выстрела. Страусы разбежались, но местные жители, явившиеся вместо них, «весьма радовались нашему появлению, и нашей дружбе, и тому, что мы не причинили им никакого вреда». Великаны отличались кротким нравом, «и показали себя не только безобидными, но и весьма готовыми сделать нам добро и доставить удовольствие. Поистине, они проявили к нам больше доброты, чем сделали бы многие христиане, и даже больше, чем я сам встречал среди многих моих братьев по служению в церкви Божией и в собственной стране». При виде измученных долгим плаванием моряков они «прониклись к нам жалостью, ибо мы были жестоко потрепаны непогодой и пережили множество ужасных опасностей, а потому они весьма усердно старались нас облагодетельствовать и со всей поспешностью приносили нам все съестные припасы, какие только водились в их стране, и потчевали нас самым добрым и дружелюбным образом, почитая за счастье, что могли доставить нам какое-либо удовольствие». Патагонцы радушно угощали своих гостей мясом страусов, «которые на их земле водились в изобилии». Англичане с удовольствием лакомились страусиными ногами, «величиной превосходящими самые большие бараньи окорока из провинции Перу, и по вкусу не уступающими мясу благородного оленя». Больше ничего съедобного в страусе не было – все остальное составляли «кожа и кости, коих меньше, чем даже у воробья».
