Александрийский квартет – Лоренс Даррелл

«Современный роман! Куча дерьма, и навалили её негодяи в тех самых местах, где грешили»

Жили-были три брата. У младшего Джерри всё в порядке: каждую тварь миловал – авось пригодится, с любым – будь ты волосатая лягушка, кистеухая свинья, пипа суринамская или гигантский муравьед – мог найти общий язык, с серым волком – и подавно, но! – никакого конокрадства, в выдергивании перьев из жар-птиц не замечен, ничьих шкур не жёг, рыбок золотых проблемами ЖКХ не донимал, сомнительных операций по извлечению уток из зайцев не проводил – любим мы его не за это, то есть за это мы его и любим. Средний Лесли был и так и сяк – на него и страницы отдельной в википедии не заведено, он тут для долго ли коротко. А старшему Ларри не повезло: нашел он однажды в греческом общественном сортире – в Греции есть всё – волшебный артефакт, макгаффин (ух, как же давно я хотела вставить это слово хоть куда-нибудь – не знала куда… всё, теперь не чешется), книжку Генри Миллера про тропик что ли рака, внимательно прочитал – даже использованные страницы, немедленно выпил, понял как дальше жить и написал бессмертную оперу хованщина – «Александрийский-какая-уж-тут-любовь-квартет» то есть – книгу, принесшую ему такую мировую известность, что о существовании братца Ларри более-менее досужий и любознательный читатель предпочитает узнавать из книжки братца Джерри, в разделе «другие животные». Тонкую иронию – про Джерри мы тоже вряд ли бы услышали, кабы коварный змий Ларри не намекнул ему, что от заморских зверюшек британцы сами не свои и непременно дадут много денег тому смельчаку, кто про них юмористически напишет – мы учитывать не будем, не царское это дело – в иронию уметь. Но семейка, да, сказочная.Младшие братья меня всегда слегка раздражали, включая собственных, что уж говорить о тех культурных героях, что побеждают зло бобром по-щучьему велению, получают почётную степень доктора гуманитарной литературы и полцарства за суматранского носорога – Дж. Даррелла толком почитать у меня никогда не получалось. Зато самые досужие и любознательные могут обнаружить, что Лоренс Даррелл давно и надёжно прописан в моём профиле в графе «любимые авторы» – я бы долго могла упражняться в эксгибиционистской эквилибристике, пытаясь во что бы то ни стало избежать закавыченной формулировки: мол, терпеть её не могу с позднего пубертата ещё, в силу приобретенной тогда хронической непереносимости каких-либо недосягаемо-заоблачных авторитетов вне критики, трепетного выписывания цитат в тетрадочку плюс отсутствие склонности проецировать на себя литературных героев и упорное непонимание, что за объект любви такой, который нельзя съесть, выпить, вые.. потискать, обидеться на него, уйдя в тайгу без шапки, или же, наоборот, отправить думать о своем поведении без сладкого? (вот Родина, разве что, с большой буквы) – но, ладно, не буду. Любимый так любимый. Ненаглядный. Хотя со старшими братьями всё гораздо сложнее, небезусловнее – как типичный так и сяк, я им всегда завидовала. И если у своего я исхитрилась-таки выкупить первородство за три сникерса, 1,75 пепси и обещание кормить до 45 лет, а потом сдать в приличный дом престарелых с широкополосным доступом в интернет и лицензионной коробкой Battlefield каждому клиенту (Пабло, держись! Не так уж долго осталось…), то с Лоренсом Дарреллом ничего похожего поделать не могу – и одна из причин почему я пишу рецензию на Даррелла, а не четырёхтомную заявку на Нобелевку: я не умею писать как Даррелл. Вообще.А теперь давайте так: рецензию на Даррелла я тоже писать не буду. По правде говоря, одна попытка уже была – три с чем-то года назад именно с этой целью зарегистрировалась на лайвлибе, в очередной раз перечитав-повертев так и сяк этот неправильный многоугольник, тетралогию-архимедово тело. Засучив рукава, заложив за ухо сигарету, вторую прилепив к нижней губе – как ещё? – принялась было рассказывать про пыльную, душную, обложенную хамсином, засиженную мухами, пропахшую морем, мочой и сезамом, подмышками, апатичным сексом, дешёвыми духами и тяжёлым полуденным сном Александрию, удивительное место, которое никому не дом родной, включая автора, город, покинуть который гораздо сложнее чем, скажем, Омск, потому что ехать попросту больше некуда. Развоплощённый Город на границе тьмы, в котором мечутся, вязнут, маются и совокупляются между собой в ритуально-произвольном беспорядке немногочисленные персонажи (по справедливости – их всё же несколько больше четырёх, заявленных как мартышка, осел, козел и косолапый мишка исполнители): путаясь в длиннющих периодах невиданной красы, изрекая то и дело парадоксальные афоризмы, передавая их эстафетой ближнему своему, чтобы тот отточил их до блестящей бессмысленности и полной непригодности в отрыве от контекста, постоянно путаясь в показаниях, кривозеркаля, комментируя – а потом комментируя комментарии – уточняя, дополняя, отменяя, переписывая друг друга. Человек человеку персонаж. Воплотиться – быть многомерным, спорным, живым – в одиночку, без свидетелей невозможно: велик шанс так и остаться плоским шаржем, «претенциозной, нудной, истеричной еврейкой», например, так ни разу не побывав ни «воплощением Женщины, не желающей снисходить до удобных обществу условностей», ни «стрелой во тьме», ни «клиническим случаем для учебника по невропатологии» – и пусть кто-то третий осознает, что это одно и то же, и расскажет остальным, в письменной форме, конечно. Те перечитают, поцокают языком – да не так же! – и снова переиграют во всех смыслах, перепишут. Писать же нравится всем: и пришибленному Кавафисом и Рембо малохольному романтику Дарли, пытающемуся набросить на реальную жизнь со всем её гротескным арсеналом выкрутасов «сетку смыслов» – «личных, слишком личных», и осуждающему такой подход козлоглазому мудрецу Бальтазару, который между нежностью и иронией всегда выбирает медицину, фрейдизм и каббалу, и цинику Персуордену – со своими спонтанными максимами вроде «Долг каждого патриота ненавидеть свою страну конструктивно» он в большей степени Даррелл, чем сам Даррелл, – ведь это была его идея насчёт романа «с раздвижными панелями», романа-палимпсеста, зеркального лабиринта, универсальной рукописи-несгорайки, потерев которую в нужном месте, можно обнаружить под элегией трагедию, фарс или пустое место. Пишет даже Жюстин, общепризнанное божество – разврата? безысходности? мечты? – хоть лепить людей по своему образу и подобию и не её печаль: пишет что-то пальцем по разлитому вину. И Дарреллу, Дарреллу тоже нравится писать и зачёркивать – быть главным и единственным своим персонажем, оригиналом и копией. И мне вот тоже нравится. Но что же делать читателю с таким количеством писателей, ненадёжных рассказчиков, самый адекватный из которых – лесбиянка, подробно зарисовывающая пораженные сифилисом члены (нет, это не я)?«Вероятно, пройти мимо..» – подумала я, посмотрев на этот – ну или очень похожий – безжалостно удалённый текст, отлепила сигарету, аккуратно закатала губу и не писала еще год вообще никаких рецензий, читая исключительно rootrude (ведь если совсем по правде, для этого-то я и регистрировалась). За что, собственно, безоговорочные пять баллов? Можно было б, конечно, рассказать еще одну (четыре) историю из тех времен когда трава была зеленее, а мобильные телефоны больше, про девочку, которая на границе каких-то полумифических княжеств – Владимирской и Ивановской что ли областей – залезла переночевать в заброшенную сельскую библиотеку и средь полуистлевших «крокодилов» и «крестьянок» нашла меньшую половину кортасаровской «Игры в классики» – макгаффин, чтоб его, волшебный артефакт – немедленно прочитала, испытала первый в жизни оргазм (это вот неважно совсем, но мне тут недавно настоятельно посоветовали не писать про оргазмы – вот уж дудки!) и поняла как дальше жить – в конце там был список использованной и десакрализованной литературы. Девочке, конечно, пришлось сначала прочитать по алфавиту Акутагаву, Августина Блаженного и Дюрас, прости господи, Маргерит – потому что она короче, не испытав к ним ни малейших нежных чувств – инициация. Зато потом братец Ларри, серый волк, научил её многим важным вещам: походке шаг вперед два назад, хорошей мине при любой игре, вседозволенности в буквенном эквиваленте – «травестии свободы», ну и воровать по мелочам. Можно, конечно, полюбопытствовать, что стало с той девочкой. Можно сколько угодно воображать, что всё твоё прошлое под надёжным контролем – на деле лишь произвольно интерпретируя воспоминания. И до этой нехитрой мысли можно дойти не открывая никакого Даррелла вовсе – ни младшего, ни среднего, тем более не разбираясь в высокой молекулярной кухне старшего – ощутимо попахивающей изощренной интеллектуальностью – умничаньем, проще говоря – вроде как подразумевающей наличие на плечах холодной расчетливой головы. Но и это факультативно, можно ведь просто быть самозванцем с поддельными документами, высокомерным бастардом – и превратить это в достоинство. Можно, конечно можно, не любить Даррелла, оглянитесь вокруг, досужие и любознательные, сколько народилось в последнее время всякого последовательного синтеза и придирчивого анализа «авторского замысла» – ещё как можно. Но я не пробовала.

Эта книга ломала меня. У неё была одна главная проблема: её не должно было существовать. Автор был и дураком, и умником, а мне тяжело, когда я не могу классифицировать правильно писателя. На моменте когда неназванный автор читает книгу бывшего мужа своей любовницы, я взвыла. Перед моими очами проходили филологически стукнутые призраки, произносящие «Это символизирует потенционализм любви и многогранность личности», причём в их голосах звучали истеричные ноты, которые из поколения в поколение передают в Тайном Обществе Преподавательниц Литературы (отличительные признаки: сакральная девственность и пучок на голове, как знак высшего посвящения). Но дело было в том, что сама книга в книге была ничем иным, как издёвкой. Арнаути было не о чем писать, кроме как о своей женщине. Он был настолько никчёмен, что он описывал чужой характер, сам оставаясь тенью тени. Но ведь и рамка была точно такой же. Больной, велеречивой, призванной сделать только одно – дать какому-то мужику похвастаться, что спит сразу с двумя самыми красивыми бабами в городе. На середине книге, я отложила её и пошла сверяться с отзывами в сети. И когда я узнала, что это такой постмодернизм с ненадёжным рассказчиком, я начала воспринимать книгу правильно – я начала смеяться. Это едкая, хлёсткая и очень точная пародия.Дарли – это Камю, Хэм или иной любой автор тридцатых-пятидесятых. Это размазанное на много-много страниц нытьё, отсутствие характера, детское желание похвастать и полное непонимание настоящего положения дел. Даже если Даррелл не задумывал книгу как пародию, просто его попытка вывести в качестве «ненадёжного рассказчика» типичного для его времени жевателя соплей – это издёвка 80-го уровня. Насколько понимаю, такое лёгкое отодвигание от себя ГГ мизинчиком, было задумано изначально. И Арнаути был введён как такая вешка, показать, где именно написано слово «лопата», показать, что не так с человеком, который не может жить полноценной жизнью и просто ловит сценки из жизни, без попыток любого интерактива. И это я не просто повторяю мысль, которую упоминала в начале. Это я пытаюсь показать вам смысл структуры первой книги. Дарли не в состоянии сделать выводы. Почти все (включая рецы на ЛЛ) упомянули сцену в детском борделе, откуда увозят Жюстин, причём ГГ не в силах сделать какие-то выводы, задать вопросы. Его возят как бессловесную вещь, он – кинокамера. У Питера Гринуэя есть самый его известный фильм «Контракт рисовальщика». Как-то я его смотрела, разбирая по кадру, чтобы понять его смысл, который заключается в том, что главного героя приглашают в поместье в качестве не просто свидетеля, а тупого свидетеля. Главный герой художник выполняет роль фотоаппарата, он должен зафиксировать, но не должен понимать. Так Гринуэй в самом начале своей карьеры возражал против излишнего реализма в искусстве. И Даррелл задолго до режиссёра сделал то же. Он выводит персонажа, который не в состоянии проявить какую-то активную роль, он фотоаппарат. Все, о ком пишет Дарли, это не он сам. Он производит оценку других людей и в силу своего тупоумия он пишет совершенно неверные портреты. Соответственно, Дарли сперва сравнивают с Бальтазаром, который тоже не обладает всем объёмом информации, но при этом его оценки намного более точные (никто реально не заметил, что Скоби педофил?). А потом даётся реальное положение дел, причём вне чьей-то личностной оценки. Разумеется, остановись Даррелл на третьей книге, литература стала бы массовой, издёвка стала бы чересчур явной, потому в качестве оценщика действий героев в четвёртой части выступают сами читатели. И зеркало, которое ставят перед читателем, тоже не сказать, что может ему польстить. И… Мне скорее не понравилось. Мне понравилась злость, которая сидит в душе Ларри (интересно, сознавал ли он сам, какими идиотами считает остальных современных писателей? Или по реалу считал, что просто умеет копировать чужие модные стили?). Безумно понравилась издёвка над словесными красотами. Хоть кто-то запомнил хоть один образ из того нагромождения слов, которым тошнило Дарли? Я – ни один. Это не красивая книга. И мне нравится, что она и была задумана псевдо-красивой, создающей иллюзию ума там, где нет и тени смысла. Но мне не понравилось отсутствие сюжета. Это зарисовки. Да, постепенно эти зарисовки становятся политическими, но остаются зарисовками. Перебор сексуальных девиаций скорее утомлял и щёлкал счётчиком в голове, счётчиком, на котором было громадными буквами написано «В те годы скандальность была обязательным условием какбэ интеллектуальной прозы. Заметь, эти времена до сих пор не прошли». Но мартисьюизм Дарли, его зацикленность на «ах, этот город меня выжжег», то есть по сути попытка объяснить собственную неглубокость и неспособность на чувства кивком «да все такие», очень отразился на всём квартете, при всех эмоциях персонажей, сам текст эмоций лишён. Но то, как в первой книге превозносили Жюстин (разумеется, постепенно её образ тоже снижается, читателю дают её оценить самому, без постоянного ах-ах и прочего настаивания автора, кого и как любить), натолкнуло меня на мысли, что есть личность. Я писала в прошлом году про уверенность человека, которая заставляет других встать на его точку зрения. Мне представлялись шары со светом (или цветом) и самый светлый поглощал другие. Но теперь я сравниваю личность человека с музыкой и такое сравнение мне кажется более точным. Громкая музыка, яркая личность, заглушает другие. Слабые люди в мелодию собственной души начинают вплетать чужие музыкальные темы. Причём чужая громкая мелодия не всегда бывает гармонична, потому тот, кто привык играть собственной гармоничный мотив, будет отходить подальше от тех, кто играет громко, а громкие будут стремиться за пусть тихими, но более сложными и красивыми композициями.Книга хороша для тех, кто увлекается всеми этими «экзистенциальными» героями и «правдой жизни» (благодаря игре в ДП, я начиталась таких книг выше крыше). Это пародия на людей, которые описывают других, причём утаивают информацию, которая противоречит их представлениям (так поступают и Арнаути, и Дарли, причём Бальтазар уличает обоих), а заодно и ни фига не понимают в этих описываемых людях. Причина, по которой Жюстин спит с Дарли – пародия. Его описания города – пародия. Жуткий зашкаливающий мартисьюизм истеричного мальчика – пародия в величайшем квадрате. Вам нравится Камю? Почитайте Ларри, переставайте увлекаться теми, на кого вам показывает автор, потому что единственное мнение, которое вы должны слушать – своё собственное. Почитать чисто для себя, для удовольствия? Не знаю. Я не увидела здесь препарирование города, Александрия осталось настолько же неизведанной, как и в первой книге, где её описывал дурак Дарли. Препарирование Дарли удалось. Но у меня создалось впечатление, что Ларри не задумывал изначально препарировать только одного человека, ему хотелось показать общество, которое каждый видит в зависимости от того, кем он является сам. Но сюжетно удалось только отпинать «ненадёжного рассказчика». Впрочем, он так меня раздражал в первой книге, что остальные явились бальзамом на сердце.

«Получит священник и девушку, и должность или одну только должность? Прочтите нижеследующую тысячу страниц, и вы найдете ответ на этот вопрос!»

(строки из книги)Тысяча страниц прочитана, но ответы не найдены. Понимаю, что книга не из тех, в которых читатель может «отдаться во власть неторопливой синусоиде сюжета».

Сюжет. Приноровившись, его можно проследить по синусоиде ли, косинусоиде, тангенсоиде, котангенсоиде… – по какой-то тригонометрической кривой он точно проходит. Или залегает пластами. Или крутится вокруг невидимой оси. Или представляет собой четырёхпалубный корабль. Или…

Но в этой рецензии говорить хочу о квартете.

Почему Александрийский квартет?

Если с прилагательным всё понятно – град Александра с пёстрой уличной суетой, царственный и нищий (принцесса и шлюха), «древняя рептилия в отблесках света», город, который калечит чувства, по которому хамсин гоняет тучи песка и пыли… Почему бы не посвятить ему книгу и даже не одну, а целых четыре? И звучит неплохо – Александрийский квартет! Это не хрустальный голос слепого муэдзина, повисший в небе древней столицы: «Я славлю совершенство Бога, Вечно Сущего; совершенство Бога Вожделенного, Сущего, Единого, Всевышнего; совершенство Бога, Одного, Единственного…» – точно не он!

Что же представляют собой голоса квартета?

Жюстин, Бальтазар, Маунтолив, Клеа – можно подумать, что именно они составляющие этого музыкального ансамбля, но где же инструменты и голоса Дарли, Нессима, Мелиссы, Скоби, Персуордена и других?

"Роман есть акт гадания на кишках, а не отчёт о матче в городки на первенство деревни!“ – подсказывает мне автор, подсовывая очередную замысловатую цитату. И я хватаюсь за неё, начинаю своё гадание…

Александрийские гадалки обладают особым чутьём и проницательностью, могут заглянуть в тёмные глубины грядущего, поучиться у них не помешало бы… Итак, Жюстин, Бальтазар, Маунтолив, Клеа – можно ли их считать пресловутыми участниками квартета? Да, мы слышим их голоса в шуме городской разноликой толпы города, но настолько ли они звучные, чтобы войти в четвёрку главных исполнителей? Из всех перечисленных я бы оставила Бальтазара – именно его пометками и замечаниями пестрит вторая книга. Он противоречит и переписывает наново историю Жюстин. Он насмехается над наивными любовными заверениями Дарли. Ему отдал последний рукопись на рассмотрение.

Кто же остальные? Арноти, Персуорден, Дарли, «как Прошлое, Настоящее и Будущее время – три писателя, доверенные на воспитание мифическому Граду». Умом-то мы понимаем, что за каждым скрывается лично Лоренс Даррелл, как бы по-разному не звучала его речь. «Истина – вещь обоюдоострая. И выразить ее средствами языка, с его изначальной раздвоенностью, дуалистичностью смыслов, – безнадега!» – говорит нам автор и умножает два на четыре.

Исходя из вышеизложенного, я пришла к выводу, что писатель пытался построить свой четырёхпалубный корабль в одиночку, но создать иллюзию, что трудилось не меньше четырёх основных строителей (не считая толпы разнорабочих).

1 палуба: «Mœurs» Арноти

2 палуба: книги, письма, блокноты Персуордена

3 палуба: рукописи Дарли

4 палуба: поправки с записками на полях Бальтазара

Он меняет стили, язык, взгляды, намереваясь достичь полноты научного труда. Неоднородность повествования озадачивала в выборе оценки: утомительные нудные куски уверяли меня, что больше тройки сборник не заслуживает, но потом вдруг шли такие живые истории Скоби или яркие описание пустыни и я загоралась, чувствуя, что произведение заслуживает высший балл. Вычислять среднее арифметическое – не лучший способ аттестации.

Настоящий «вымысел» – не на страницах Арноти или Персуордена и даже не на моих собственных. Сама по себе жизнь и есть вымысел – и все мы говорим об этом, каждый в соответствии с природой и мощью своего дарования.Отдельные рецензии на каждую часть Квартета:

Лоренс Даррелл – Александрийский квартет. Жюстин – рецензия

Лоренс Даррелл – Александрийский квартет. Бальтазар – рецензия

Лоренс Даррелл – Александрийский квартет. Маунтолив – рецензия

Лоренс Даррелл – Александрийский квартет. Клеа – рецензия